красноречиво лаконична: да¬та, Гоголевский бульвар, Пастернак…
В начале года он подвергся поношениям на так называемом пушкинском пленуме правления Союза писателей — расплата за похвалы Бухарина в докладе о поэзии на Первом съезде писате¬лей. Особенно злыми были выступления А. и X.7 Речь X. на первый взгляд может показаться странной. Почему он, сам подлинный, тонкий поэт, присоединился к грубым, демагогическим нападкам на Пастернака? Понять это можно, только если представить пси¬хологию времени, насыщенного страхом и вошедшей в норму че¬ловеческого обихода подлостью. Откройте любой лист газеты того года — и вы увидите, как часто завтрашние жертвы, чтобы спас¬тись, обливали грязью жертв сегодняшнего дня. Еще осенью или в начале зимы 1936 года разыгралась история с отказом Пастерна¬ка подписать протест против книги А. Жида «Возвращение из СССР». Пастернак сослался на то, что он не читал книги, и это было чистейшей правдой, но ее не читало также и девять десятых писателей, давших свои подписи. Нравственная щепетильность Пастернака казалась позой вызова, чем она вовсе не была. Помню, как искренне негодовал литератор В.8, подписавший протест. «Ну и что же, что не читал? — говорил он. — Я тоже не читал. Можно подумать, что все остальные читали! И чего ему больше всех надо? Ведь «Правда» написала, что книжка — вранье…» В этом эпизоде уже был в зародыше тот конфликт Пастернака с Союзом писателей, который так драматично определился в дни Нобелев¬ской премии. Ведь тогда тоже большинство осуждавших Б. Л. не читало его романа.
После этого Пастернака долго не печатали. Только перед са¬мым началом войны вышла книжка его переводов (Клейст, Бай¬рон, Петефи и др.) и в журнале «Молодая гвардия» был опублико¬ван «Гамлет» (перевод трагедии).
В эти годы Пастернак иногда возникал на страницах журна¬лов или вновь надолго исчезал, подвергаясь критической анафе¬ме. Он обладал способностью нечаянно попадать в разные поли¬тически двусмысленные обстоятельства. То это были комплимен¬ты Бухарину, то дискуссия о книге А. Жида.
Я слышал выступление Б. Л. на Первом съезде писателей. Это было в конце лета 1934 года, а в декабре выстрелом в Кирова раскололись тридцатые годы. Убийство Кирова положило начало сталинским репрессиям против его реальных и воображаемых не¬другов. О массовых ссылках из Ленинграда все знали, но считали это локальным и единичным мероприятием. Только дальнейшее показало, что это была прелюдия к расправам 1937-го и следующих годов. В литературной среде до конца 1936 года обострения не заме¬чалось, и даже арест О. Мандельштама в мае 1934 года никого осо¬бенно не встревожил. Летом 1936 года умер Горький, и только после этого события стали развертываться круто. Все это время Пастернак много переводил грузинских поэтов. Двумя изданиями вышел его однотомник. Впрочем, из второго издания в поэме «Высокая бо¬лезнь» уже были выброшены строки, заключавшие описание вы¬ступления Ленина на съезде Советов: «Предвестьем льгот прихо¬дит гений / И гнетом мстит за свой уход». В них аполитичный по¬эт оказался более зорким пророком, чем многоопытные политики.
Моя память довольно точно датирует с начала тридцатых го¬дов все полосы «признания» Пастернака и полосы «опал». Время признания длилось до конца 1936 года, т. е. до упоминавшегося мною эпизода с книгой А. Жида. Высшими его точками можно считать телефонный звонок Сталина Пастернаку с вопросом об арестованном Мандельштаме и овации после речи на съезде пи¬сателей. Потом, где-то в середине 1940 года, снова наметилось смягчение почти четырехгодичной «опалы». Это был короткий период общей разрядки, необходимость которой, вероятно, дик¬товала обострившаяся военная опасность. Вышла книга перево¬дов Б. Л., печатался переведенный в эти годы «Гамлет». Тогда же вышел сборник «Из шести книг» А. Ахматовой со стихотворени¬ем, посвященным Пастернаку. Оно кончалось так: «И вся земля была его наследством, а он ее со всеми разделил». Эта полоса про¬должалась до первых послевоенных лет. В марте 1947 года в газете «Культура и жизнь»9 появилась резчайшая статья о Пастернаке, и новая эпоха «опалы» длилась до смерти Сталина. Кроме перево¬дов, ничто выходящее из-под его пера не печаталось вплоть до 1954 года, когда журнал «Знамя» поместил цикл стихов Пастерна¬ка из романа «Доктор Живаго». Я прочитал его, еще находясь в лагере. Когда я вернулся в Москву, по рукам уже ходила руко¬пись романа. Все ждали его появления в журнале и отдельным из¬данием, называлась даже фамилия редактора книги, и никому не приходило в голову, что вскоре он станет запретным плодом. Готовился к печати новый большой сборник стихов Пастернака. Но в 1957 году роман вышел в Италии, а в 1958 году получил Нобелевскую премию. Поздней осенью Пастернак был исключен из членов Союза писателей. Я его видел в последний раз в самый разгар этих событий.
Чаще всего я встречался с ним во время войны и в первые послевоенные годы. Уже был переведен «Гамлет» и заканчивался перевод «Ромео и Джульетты». Он работал над «Антонием и Кле¬опатрой». Была написана книжка «На ранних поездах», писались стихи о смерти Марины Цветаевой, стихи из книги «Земной про¬стор» и из романа в прозе, писался роман. Была начата и потом брошена поэма о военных буднях.
В этот период я записывал более или менее подробно разго¬воры с ним, т. е., конечно, главным образом то, что говорил он. Несмотря на дальнейшие передряги моей жизни, записи сохрани¬лись. Они являются основным содержанием этих заметок, а все прочие воспоминания должны помочь восстановить реальный фон наших разговоров — обстоятельства времени и места.
В самом конце осени 1941 года я попал в Чистополь, куда бы¬ла эвакуирована часть Союза писателей. К моему приезду Б. Л. находился там уже несколько недель. Я не застал М. И. Цветаеву: она полувынужденно (трудности с пропиской) уехала дальше по Каме в Елабугу навстречу своему концу10.
Маленький обычный провинциальный городок с приездом эвакуированных москвичей и ленинградцев принял своеобраз¬ный вид. Особый оттенок придавали ему писатели, которых бы¬ло, вероятно, несколько десятков. В модных пальто и велюровых шляпах они бродили по улицам, заквашенным добротной рос¬сийской грязью, как по коридорам дома на улице Воровского. Не встречаться два-три раза в день было почти невозможно. Все получали деньги через отделение ВУАПа, разместившееся на вто¬ром этаже деревянного домика; все обедали в крохотной столов¬ке, напротив райкома; все ходили читать подшивки центральных газет в парткабинет, все брали книги в библиотеке Дома учителя. Здесь были тогда: Л. Леонов, К. Федин, Н. Асеев, К. Тренев, В. Шкловский, М. Исаковский, Д. Петровский, Д. Дерман, Г. Мунблит, С. Гехт, А. Глебов, А. Явич, Г. Винокур, Г. Гудзий, П. Шубин, С. Галкин, П. Арский, М. Зенкевич, В. Боков, А. Эр-лих, А. Письменный, Гуго Гупперт, М. Рудерман, С. Левман, А. Арбузов, А. Лейтес, В. Парнах, М. Петровых, М. Добрынин, Вс. Багрицкий, И. Нусинов и другие, плюс множество писатель¬ских жен. К семьям приезжали А. Фадеев, А. Сурков, С. Липкин, М. Лифшиц, Е. Долматовский и другие.
В этом составе писательская колония на берегу Камы просу¬ществовала недолго. Уже в первые месяцы 1942 года все стали по¬степенно разъезжаться, особенно те, кто был помоложе и пред¬приимчивее. Мы с Арбузовым уехали в середине марта. Немного раньше уехали Павел Шубин, Вс. Багрицкий и другие. Б. Л. в конце
1942 года приезжал в Москву, потом опять вернулся в Чистополь, перезимовал там, а летом 1943 года снова жил в Москве, сначала один, без семьи, а затем перевез и семью.
Мой первый разговор с Пастернаком в Чистополе свелся к воспоминаниям об истории нашего знакомства. Не прошло еще и двух лет с гибели Мейерхольда, о подробностях которой долго никто не знал: он просто исчез, как тогда исчезали многие. О судьбе его ходили самые разнообразные слухи, совершенно не¬верные, как потом оказалось. С этих слухов и начался наш пер¬вый разговор, предопределивший тон откровенности и доверия.
Жизнь Б. Л. в Чистополе зимой 1941/42 года не была «слад¬кой сайкой». В бытовом отношении ему жилось хуже, чем боль¬шинству писателей, не говоря уже о литературных первачах. Неко¬торые из них снимали целые дома, а он ютился в небольшой и неудобной комнатушке (улица Володарского, 75). Контраст его быта с бытом, например, Л. или Ф.11 был поразительный. Л. дер¬жал даже специального сторожа, который охранял по ночам с охот¬ничьим ружьем его чемоданы. Один литератор бочками скупал мед на скудном местном рынке, где цены вскоре стали бешеными. Другой, чтобы не зависеть от привоза на рынок мяса, купил сразу целого быка. Но большинство бедствовало. Я помню новеллиста Г., продававшего на рынке белье жены и, разумеется, по неопыт¬ности ничего не выручавшего. На том же рынке поэт А.12, жена¬тый на сестре жены Г., привезший большие сбережения и жив¬ший припеваючи, бродил с сумкой, скупая за бесценок разные вещи. Поэт и переводчик, в прошлом парижанин, музыкант и тан¬цор, книга стихов которого вышла с иллюстрациями Пикассо, Валентин Парнах, похожий в своей видавшей виды заграничной шляпе на больного попугая, следил в столовке за пару мисок пус¬тых щей, чтобы входящие плотно прикрывали дверь. Помещение не отапливалось. И вот, приходя в эту столовую, где температура была такая же, как и на улице, и где никто не раздевался, Пастер¬нак обязательно снимал пальто и вешал на гвоздь шляпу. Мало того, он и в столовую брал с собой работу: англо-русский лекси¬кон, миниатюрный томик Шекспира и очередную страничку пе¬ревода. Помню еще какие-то длинные листки, на которые он вы¬писывал трудные места. В ожидании порции водянистых щей из капусты (вскоре кончились и они) он работал. Одной из трудней¬ших проблем чистопольского быта были дрова. Все хозяева пус¬кали только квартирантов с дровами. Однажды райисполком вы¬делил писателям несколько десятков кубометров сырых промерз¬ших дров, сложенных далеко на берегу Камы. Подъезда к ним по¬чему-то не было, и сначала их нужно было перетаскать к дороге. Состоятельное меньшинство наняло грузчиков и возчиков, но большинство отправились таскать дрова сами. Я работал ря¬дом с Пастернаком. Он не ворчал, не жаловался, а ворочал поле¬нья если и не с удовольствием, то, во всяком случае, бодро и ве¬село. А мороз в тот день стоял почти тридцатиградусный.
В комнате, которую снимали Б. Л. с женой, всегда было хо¬лодно из-за какого-то нелепого расположения печей. Он жаловал¬ся, что у него, когда он пишет, зябнут пальцы. Ходить приходи¬лось через кухню общего пользования, где шумело три примуса. Иногда, чтобы температура сравнялась, Б. Л. открывал дверь на кухню. Часто к шуму примусов присоединялись звуки патефона. Набор пластинок был разнообразный: Утесов, модные танго, хор Пятницкого. Все это неслось в комнату, где работал Б. Л. Жены его целыми днями не бывало дома. Зинаида Николаевна служила воспитательницей в интернате литфондовского детдома, где
