немецкого народа…
— Я люблю у Ницше одну мысль. Он где-то говорит: «Твоя истинная сущность не лежит глубоко в тебе, а недосягаемо высо¬ко над тобой». Это уже почти христианство…
— Во мне есть еврейская кровь, но нет ничего более чуждо¬го мне, чем еврейский национализм. Может быть, только вели¬корусский шовинизм. В этом вопросе я стою за полную еврей¬скую ассимиляцию, и мне лично единственно родной кажется русская культура, с широтой любых влияний на нее, в пушкин¬ском смысле…
15 февраля. Идем с ним, как обычно, к Каме и говорим о разном:
— Меня многие принимают не за то, что я есть. Это всю жизнь отравляло мои отношения с Горьким. В Переделкине Фа¬деев иногда, напившись, являлся ко мне и начинал откровенни¬чать. Меня смущало и обижало, что он позволял себе это именно со мной…
— Фадеев лично ко мне хорошо относится, но если ему ве¬лят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя и потом, когда снова напьется, будет гово¬рить, что ему меня жаль и что я был очень хорошим человеком. Есть выражение «человек с двойной душой». У нас таких много. Про Фадеева я сказал бы иначе. У него душа разделена на множе¬ство непроницаемых отсеков, как подводная лодка. Только алко¬голь все смешивает, все переборки поднимаются…
— Если бы мне когда-нибудь пришлось выпускать собрание сочинений, я был бы беспощаден к своим ранним произведени¬ям. Если говорить совершенно прямо, то мое будущее собрание сочинений еще не написано. Ну, на два тома, может, и наберется. Но не больше, нет, не больше, клянусь вам. И это не кокетство, не подумайте так, избави боже. Это мое сокровеннейшее убежде¬ние: я несколько десятков лет живу, по существу, в кредит и ниче¬го стоящего пока не сделал. Я не боюсь этих мыслей, они страш¬ны духовным банкротам, а меня они только подбадривают…
Я спрашиваю его о том, почему он прекратил свою работу над большим романом в прозе, отрывки из которого появились в «Литературной газете» и «30 днях» в 1938 году.
— Мне очень мешало писать этот роман все время меняю¬щееся из-за политической конъюнктуры отношение к империа¬листической войне…
20 февраля. Сегодня утром сел за работу, как обычно, вдруг стук в окно. Смотрю — Б. Л. Выбегаю. Он не хочет заходить и зо¬вет меня гулять. Возвращаюсь одеться, а он ждет меня, сбивая с крыши сосульки.
— Вот уже седею, а сосульки все те же самые, что и в детст¬ве, — говорит он. — Вон ту я, кажется, помню…
Идем нашим постоянным маршрутом к Каме мимо церкви, а потом направо к затону.
Я получил от мамы известие, что в Москве уже висят афиши премьеры моей пьесы, и говорю ему об этом. Он весело поздрав¬ляет меня.
Хороший, почти весенний денек и интересный длинный раз¬говор, из которого записываю только малую часть.
Он начинается с того, что Б. Л. говорит о вмерзших в Каму барках, что, когда он на них смотрит, он всегда вспоминает Мари¬ну Цветаеву, которая перед отъездом отсюда сказала кому-то, что она предпочла бы вмерзнуть в Чистополе в лед Камы, чем уез-жать. «Впрочем, тогда еще было далеко до зимы, но ее ждали с ужасом, а по Каме все шли и шли бесконечные баржи…»
— Я очень любил ее и теперь сожалею, что не искал случая высказывать ей это так часто, как ей это, может, было нужно. Она прожила героическую жизнь. Она совершала подвиги каждый день. Это были подвиги верности той единственной стране, под¬данным которой она была, — поэзии…
— Конечно, она была более русской, чем все мы, не только по крови, но по ритмам, жившим в ее душе, по своему огромному и единственному по силе языку…
— Все мы писали в юности плохо, но у меня этот период за¬тянулся, так как вообще я человек задержанного развития: у меня все приходит позже. Марина прошла свой подражательный пери¬од стремительно и очень рано. Еще в том периоде жизни, когда все ошибки и ляпсусы простительны и даже милы, она уже была мастером редкой силы и уверенности…
— Я виноват, что в свое время не отговаривал ее вернуться в Советский Союз. Что ее здесь ждало? Она была нищей в Пари¬же, она умерла нищей у нас. Здесь ее ждало еще худшее — бес¬смысленная и безымянная трагедия уничтожения всех близких, о которой у меня нет мужества говорить сейчас13…
Я спрашиваю Б. Л.: кто виноват в том, что она, вернувшись на родину, оказалась так одинока и бесприютна, что, в сущности, видимо, и привело ее к гибели в Елабуге?
Он без секунды раздумия говорит:
— Я!.. — и прибавляет: — Мы все. Я и другие. Я, и Асеев, и Федин, и Фадеев. И все мы… Полные благих намерений, мы ниче¬го не сделали, утешая себя тем, что были беспомощны. О, это ино¬гда бывает очень удобно — чувствовать себя беспомощными. Госу¬дарство и мы! Оно может все, а мы ничего. В который раз мы согла¬сились, что беспомощны, и пошли обедать. Большинству из нас это не испортило даже аппетита. Это наше общее преступление, след¬ствие душевной глухоты, бессовестности, преступного эгоизма…
— Когда-нибудь я напишу о ней, я уже начал… Да, и стиха¬ми и прозой. Мне уже давно хочется. Но я сдерживаю себя, чтобы накопить силу, достойную темы, то есть ее, Марины. О ней надо писать с тугой силой выражения…14
Мы говорим (переход понятен) о Сталине и о том, о чем лю¬били говорить люди тридцатых и сороковых годов, — знает ли он о всех преступлениях режима репрессий? Естественно, что эту часть разговора я записывал в очень сокращенном и зашифрован¬ном виде.
После небольшой паузы Б. Л. говорит:
— Если он не знает, то это тоже преступление, и для государ¬ственного деятеля, может, самое большое…
Далее Б. Л., говоря о Сталине, называет его «гигантом дохри¬стианской эры человечества».
Я переспрашиваю: может быть, «послехристианской эры»?
Но он настаивает на своей формулировке и длинно мотиви¬рует ее. Но я этого не записал.
27 февраля. Гуляем с Г. О. Винокуром15 и после обычных раз¬говоров о войне переходим к Пастернаку. Винокур верно говорит, что живой Пастернак является ходячим опровержением пошлого тезиса о том, что книжная мудрость и непосредственное поэтиче¬ское восприятие мира являются антагонистами. Настоящему по¬эту ничего не мешает. Не будь Пастернак так образован, разве был бы столь неожиданен и велик круг его ассоциаций? И Гете, и Бай¬рон, и Пушкин, и Фет, и Блок были очень образованными людьми, и от этого еще пышнее расцветал их поэтический дар. Говорим об отношениях Пастернака и Асеева, и Винокур вспоминает Пушки¬на и Баратынского. «Сальеризм» Баратынского и то же у Асеева. Винокур, хорошо знавший Маяковского, подтверждает рассказ Л. Брик о том, что Маяковский без конца бормотал строки Пастер¬нака. Он любил Б. Л., как любят непослушного младшего брата. В их отношениях (а Винокур наблюдал их вместе) всегда были: ровная теплая приязнь Маяковского и бурные смены восторгов и какого-то детского бунта Пастернака, бунта младшего брата про¬тив стеснительной опеки старшего. Я прошу Г. О. прокомменти¬ровать мне странную фразу, недавно сказанную Б. Л., о том, что «квартира Бриков была, в сущности, отделением московской ми¬лиции…»16. Г. О. усмехается, молчит, а потом с оговорками, что это только его личное мнение и прочее, начинает рассказывать о друж¬бе Бриков со знаменитым Яковом Аграновым, крупным чекистом, занимавшимся по своей линии литературными делами.
Агранов сначала заведовал специальным отделом в ГПУ и НКВД, потом стал заместителем наркома и погиб в 1937 году (тогда говорили, вспоминаю я, что он выбросился из окна, когда за ним пришли). Агранов с женой часто бывал у Бриков. Г. О. сам его у них, встречал. По его могучей протекции Маяковскому так легко разрешали заграничные поездки, но когда В. В. влюбился в Париже в Татьяну Яковлеву, сделал ей предложение и должен был снова ехать осенью 1929 года в Париж, ему не дали визу. Воз¬можно, Брики опасались женитьбы Маяковского на эмигрантке и, вероятно, информировали об этом Агранова. На Маяковского этот первый в его жизни отказ в визе произвел страшное впечат¬ление. С его цельностью, он не мог понять и примириться с тем, что ему, Маяковскому, не доверяют. Тут начало внутренней дра¬мы, которая привела его к самоубийству. Г. О. говорит, что это не обязательно трактовать плохо: со своей точки зрения Брики бы¬ли, быть может, и правы, оберегая Маяковского от этого опасно¬го, по их мнению, увлечения, но, так или иначе, во вмешательст¬ве Агранова было нечто зловещее. Вероятно, Б. Л. имел в виду этот эпизод, о котором друзья Маяковского знали.
Г. О. был близок к журналу «ЛЕФ», печатался в нем, дружил и с Бриками и с Маяковским. Он умница с отличным вкусом и прекрасный человек.
7марта. Почти пятичасовой разговор с Б. Л. у него дома, по¬сле которого я ухожу пьяным от счастья. Пьесу он не успел дочи¬тать, и говорили мы о другом, но бесконечно интересном…
Явился я к нему, выбрившись, в начале первого. Он моется в своей комнате и кричит мне, чтобы я подождал минутку на кух¬не. Тут же у керосинки рыхлая хозяйка с детишками. На стене плакат к фильму «Песнь любви». За дверью веселый плеск воды и громкое фырканье Б. Л. Наконец дверь раскрывается, и он при¬глашает войти. Он в брюках и нижней мятой и забрызганной бе¬лой рубашке. Разговаривая, он продолжает одеваться, застегивает ворот, надевает воротничок, подтяжки, пиджак. На пиджаке ниж¬няя пуговица правого борта болтается на ниточке, и я невольно все время на нее смотрю. Пол залит водой. Б. Л. приносит щетку и затирает пол. Он уже усадил меня на стул, а сам еще расхажива¬ет и только минут через двадцать садится на кровать.
Я снова рассматриваю комнату, пока он выходит. Она сред¬ней величины и неважно побелена. Посредине стены идет бор¬дюр с черными и красными птицами. Две сдвинутые рядом кро¬вати (узнаю наши «литфондовские» из интерната: у меня такая же), рабочий стол Б. Л. и несколько стульев. В углу подобие шкафчика. Очень неуютно, но довольно светло. На столе лежит толстая рукопись большого формата — это «Ромео и Джульетта». Старинное издание Шекспира в двух томах на английском. Анг¬лийский словарь. Французский словарь. Книга В. Гюго о Шекс¬пире на французском языке, вся переложенная узкими бумажны¬ми листиками. Под книгой толстая тетрадь, полная выписками (почерк Б. Л.), — проза, наверно из Гюго. На столе чернильница, кучка карандашей, лезвия для бритвы, стопка старых писем и ка¬ких-то квитанций…
В волосах Б. Л. уже заметна проседь, но она еще не преобла¬дает. Глаза желто-карие,
