ответить, чтобы успокоить Вас. Естественная и легко представимая занятость не дает мне почти ни с кем встречаться, так было и долго будет навер¬ное и с Вами, но без ознакомления с Живаго это сходило бы с рук безболезненно, а теперь наведет Вас на недолжные и ошибочные подозрения. Вы послали мне интересное и очень хорошо напи¬санное письмо, но я не могу Вам этого сказать, потому что в моих словах Вам почудится скрытая язвительность в отместку за безого¬ворочность и строгость Вашего разбора. И, как снежный ком, ко¬торый растет, Чеховская история (я не помню, как называется рас¬сказ)10 с нервным пассажиром, принимавшим на ночь порошки от бессонницы, и совестливым и кающимся кондуктором.
Но как мне уверить Вас, Надя, что никакой, никакой реши¬тельно боли Вы мне не доставили, и не потому что я такой уж по¬клонник справедливости, что ради нее готов пожертвовать собой; и не потому, что не придаю значения Вашему отзыву; и не пото-му, что туп или самонадеян. Нет. Но правда так же далека и скры¬та от меня, как и звезда и судьба моя, благодеяниями которой я жив и уцелел. Та и другая вне моей досягаемости. Я не знаю ниче¬го о себе, и знаю только одно: работу. О последней у меня ника¬кого мнения. Я так же чистосердечно согласен с Вами, как без всякой скромности соглашусь через десять минут с тем, кто ска¬жет, что Живаго гениален. Я утром приму к сведению оба мнения и к вечеру оба забуду.
Когда я кончу эту вещь, я буду, может быть, немного свобод¬нее. Тогда мы поговорим обо всем остальном, чего я второпях не могу и касаться. Будьте здоровы, всего лучшего. Не затеряйте ру¬копись.
Ваш Б. П.»
(Подлинник письма в моем фонде в Пушкинском Доме в Ле¬нинграде.)
Письмо было чудесное по своей правдивости, по какому-то современному выражению в нем личности Бориса Пастернака, высокой и чистой.
В нем было и то стремительное, что характерно для всего творчества Пастернака — вечное «поверх барьеров».
Потом разразилась буря над поэтом, — через несколько лет после нашего душевного столкновения из-за «Живаго».
Я была против этого романа и до сих пор во многом с ним не¬согласна, но трагическая судьба поэта и мое расхождение с ним — одно из самых тяжелых моих воспоминаний.
Эмма Герштейн
О ПАСТЕРНАКЕ И ОБ АХМАТОВОЙ
1
В начале двадцатых годов, еще не держа ни одной книги по¬эта Пастернака, я уже слышала о нем много.
…На театральном диспуте Зинаида Райх не выдержала напа¬док оппонентов на Мейерхольда и выкрикивала со сцены в зал что-то задорное; сравнивала нападки на ее мужа Мейерхольда с травлей ее первого мужа — Сергея Есенина, а некто со спускаю-щимся на лоб чубом и странным оскалом зубов, веселый и разго¬ряченный, подсел к ней на ступеньку большого помоста, стояще¬го на сцене. «Неужели ты не знаешь? Это — Борис Пастернак», —-сказали мне. <...>
Вокруг часто говорили, что он «непонятен». Но с этой своей «непонятностью» и, как тогда говорили, «камерностью» он стано¬вился все более и более модным. Это меня раздражало и вызывало недоброжелательное отношение к московским снобам, которые хвалились своими встречами с поэтом в салонах, чуть ли не «крем¬левских»1. Однажды о подобной встрече в салоне небрежным тоном упомянула Ольга Давыдовна Каменева (в 1929-1931 гг. я была ее секретаршей).
В начале тридцатых годов облик Пастернака стал для меня будничнее. Бывая у Мандельштамов, поселившихся в Доме Гер¬цена на Тверском бульваре, я часто наблюдала, как по двору про¬ходил Борис Леонидович от писательской столовой до левого флигеля с полными судками в руках. Все знали, что там живут его уже оставленная жена и сын, а сам Борис Леонидович живет в другом месте с новой женой — прежней женой Нейгауза Зинаи¬дой Николаевной. При встречах с друзьями Борис Леонидович ставил свои кастрюльки куда-нибудь на приступок и долго, поч¬ти со слезами, как передавали потом его слушатели, рассказывал о своей семейной драме.
Общих знакомых с Пастернаком к этому времени у меня по¬явилось довольно много. Не без фамильярности отзывалась о нем Надежда Яковлевна Мандельштам, с едва заметным хвастовством ее брат Евгений Хазин2 («вот здесь, сидя в этом самом кресле, Борис Леонидович нам говорил…»), с обожанием Надя Жаркова, жена Бориса Песиса — знатока поэзии, одного из частых собесед¬ников Пастернака. Всегда с любовью говорила о нем Анна Андре¬евна Ахматова, с которой я познакомилась зимой 1933/34 года у Мандельштамов, уже в Нащокинском переулке.
После ареста и высылки Осипа Эмильевича его московская квартира не сразу стала чужой. Там оставалась жить и его теща, которую я часто навещала. Это было естественно, так как я была связана тесной дружбой с поэтом Мандельштамом, его женой Надеждой Яковлевной и ее братом Евгением Яковлевичем.
Особенно часто я бывала в Нащокинском во время трех-четы-рехнедельных пребываний в Москве Надежды Яковлевны. Вооб¬ще-то она поселилась вместе с репрессированным мужем в Воро¬неже (первоначально даже в Чердыни, на Урале, откуда поэта пере¬вели в центральную Россию), но связи с Москвой не порывала.
Иногда в этой квартире останавливалась также приезжавшая в Москву из Ленинграда Анна Андреевна Ахматова. К ней я при¬ходила чуть ли не ежедневно.
Тут мне случалось заставать Бориса Леонидовича Пастерна¬ка. Личного знакомства у меня с ним не образовалось тогда, да я и не претендовала на это, но с удовольствием слушала его речи, завороженная его интонациями, мимикой, звуком неповторимо¬го голоса.
В памяти остались отдельные фразы. Например, беседуя с Надеждой Яковлевной, он закончил мысль афоризмом: «Время как время — ничего особенного». Очевидно, считал, что история человечества всегда, во все эпохи была насыщена великими или кровавыми событиями. Про начинающийся массовый террор и его жертвы говорил: «Это иррационально, это как судьба». Одна¬ко вспоминал: в день премьеры «Бани» Маяковского, то есть в 1929 году, он впервые услышал о расстреле старого знакомого, кажется, бывшего эсера3. У подъезда Театра Мейерхольда встре¬тил Кирсанова, спросил его: «Ты знал, что NN расстрелян?» — «Давно-о-о…» — протянул тот, как будто речь шла о женитьбе или получении квартиры.
Однажды в непонятной еще для меня связи привел в пример повесть Чехова. Вот герой выходит из московского ресторана, га¬зовые фонари освещают падающий снег, подъезжает извозчик — и из этих деталей возникает неповторимая чеховская атмосфера, Москва… А если он, Пастернак, напишет что-нибудь вроде — кончилось общее собрание. Глеб вышел из накуренного помеще¬ния. Накрапывал дождь. Он сел на скамью бульвара, снял кеп¬ку — «…и ничего не происходит!» — жалуется Борис Леонидович.
Это Пастернак примеривался к своему будущему «Доктору Живаго» — Анна Андреевна много позже мне говорила, что уже в те годы он посвящал ее в свой замысел — написать большой ро¬ман в прозе.
В 1936 году я была в Союзе писателей, когда там обсуждалось постановление ЦК о Шостаковиче, о его опере «Леди Макбет Мценского уезда», вообще о формализме в искусстве и литерату¬ре. Юрий Олеша наивно и честно рассказал с трибуны о внутрен-нем разладе, внесенном в его душу этими решениями. «Я не могу теперь читать статьи «Правды» с прежним чувством!» — горестно восклицал он.
Пастернак, несмотря на мычанье и инфантильную интона¬цию, говорил иронично. Он удивлен, что обсуждают такую ста¬рую проблему, как «формализм». Все это давно решено. Вспоми¬наются споры его молодости, насколько они были острее, чем нынешние дискуссии. Даже рапповские собрания «это — Афи¬ны!» по сравнению с сегодняшними. Но главным тезисом его вы¬ступления была идея закономерности трагического в искусстве наших дней. Речь его не имела никакого успеха ни в президиуме, ни в зале4.
В Госиздате, где готовилась книга стихов Пастернака, его за¬мучили придирками. «Так что же, они тут нашли скрытую риф¬му — бомба?!»— вскрикивал, рассказывая об этом у Надежды Яковлевны, Пастернак — голос его будто раскалывался надвое, и восклицание переходило в хохот.
С Анной Андреевной он держался как-то иначе. Однажды я застала его уже «под занавес». Заканчивая беседу, он перевел раз¬говор на свое домашнее. У него недавно умер тесть, ему доста¬лась его шуба. Теплая. «Сейчас пойду проверю»5, — он ловко прощается, быстро надевает в передней шубу и уходит в мороз¬ную ночь. Странно было видеть его уютную светскость в этом жилище беды.
Вероятно, это было еще в 1934 году, когда мы собрались с Анной Андреевной на вокзал — она возвращалась в Ленинград. Неожиданно зашел Борис Леонидович, пожелавший ее прово¬дить. Мы поехали вместе. По дороге Пастернак сошел с трам¬вая — «я вас догоню», мы несколько недоуменно переглянулись, но в зале ожидания он действительно нас настиг, держа в руках бутылку вина (ничего другого в ту пору в магазинах не нашлось), и преподнес ее Анне Андреевне.
До отхода поезда оставалось еще время, они разговорились об Андрее Белом, отзывались критически о его последней прозе и принадлежности к обществу антропософов. Но когда речь за¬шла о статье Л. Б. Каменева, как говорят, убившей писателя, Борис Леонидович — сразу: «Он мне чужой, но им я его не уступлю». Дело в том, что в предисловии к последней книге Белого «Между двумя революциями» (М., 1933) Каменев охарактеризовал всю его литературную деятельность как «трагифарс», разыгравшийся «на задворках истории».
После некоторого молчания Борис Леонидович заводит ще¬котливый разговор. Он уговаривает Ахматову вступить в Союз писателей. Она загадочно молчит. Он расписывает, какую пользу можно принести, участвуя в общественной жизни. Вот его при¬гласили на редколлегию «Известий», он заседал рядом с Карлом
Радеком, к его словам прислушиваются, он может сделать что-нибудь доброе… Анна Андреевна постукивает пальцами по свое¬му чемоданчику, иногда многозначительно, почти демонстратив¬но взглядывает на меня и ничего не отвечает…
2
Опять событие! Опять горе! Осенью 35-го года возвращаюсь вечером домой. В передней, на маленькой угловой скамеечке, сидит Анна Андреевна со своим извечным потрепанным чемоданчиком. Вся напряженная; оказывается, она дожидается меня уже несколь¬ко часов. Мы заходим в мою комнату. «Их арестовали». — «Кого их?» — «Леву и Николашу» (Л. Н. Гумилева и Н. Н. Лунина)6. <...>
Я не заметила, сколько времени прошло — два дня? четыре? Наконец телефон — и снова одна только фраза: «Эмма, они до¬ма!»7 Она зовет меня к Пильняку — она там. Я мчусь туда, на ули¬цу «Правды». Там ликованье. Приехали гости. Какой-то важный обкомовец и еще кто-то «с тремя ромбами», — шепчет мне Анна Андреевна. Все они хотят видеть и поздравлять Ахматову — с «цар¬ской милостью»? Мы с Анной Андреевной сидим в спальной, она должна мне многое рассказать. Но Пильняк заходит, нетерпеливо зовет ее. Она говорит: «Борис Андреевич, это — Эмма!» Но ему ни до чего, ему нужно торжество с гостями в столовой. Он неохотно нас оставляет. Вот что мне рассказала Анна Андреевна.
Все было
