нам дорогу, с таким жадным любопытством оглядел машину, шофера и меня, будто впервые в жизни увидал автомо¬биль, таксиста и женщину. Гудя, объяснил. Потом бурно: «Вы, наверное, Лидия Корнеевна?» — «Да», — сказала я. Поблагода¬рив, я велела шоферу ехать и только тогда, когда мы уже снова пересекли шоссе, догадалась: «Это был Пастернак! Явление при¬роды, первобытность».
28/XL 46. В 2, как условились, меня принял Симонов. Снача¬ла дал список поэтов, у которых надо добыть стихи не позже 15 де¬кабря — по три от каждого — лирические и «без барабанного боя».
— Я хочу сделать подборку: «в защиту лирики». В конце кон¬цов двадцать поэтов вряд ли обругают, а если обругают, то редак¬тора — что ж, пусть…
Потом дал мне папку:
— Сядьте в уголке и разберитесь в этих стихах — я уж совсем запутался.
Я села в углу, за шкафами, где корректоры. Стала разбирать¬ся. Отобрала кое-что получше. <...>
6/XIL 46. Пришла домой смертно усталая. <...> Пришла, по¬лежала и решила обзвонить по телефону поэтов, от которых жур¬нал ждет стихов для лирической подборки. Начала, конечно, с Пастернака, ожидая радость.
А дождалась другого. Оказывается, Симонов обещал Борису Леонидовичу аванс за прозу — десять тысяч рублей2. Это было уже две недели назад. И с тех пор ему не позвонил. И Б. Л. просит ему передать, что если журнал не окажет ему этой материальной поддержки, то он не даст ни строки стихов.
Легко сказать — передай. Я всячески желаю уладить этот конфликт, желаю, чтобы Борис Леонидович получил десять ты¬сяч (даже если журнал не может печатать его прозы — все равно: для русской культуры они не пропадут даром), желаю, чтобы бы¬ли стихи, — но как не хочется звонить, дозваниваться — ух!
Я ему оставила в редакции записку — авось позвонит сам.
7/XII. 46. Симонову я наконец дозвонилась. Я доложила ему о Пастернаке. Он сказал, что хотел заплатить Пастернаку деньги, но не вышло и что он даст их ему только в январе. Казалось бы, скажи Пастернаку сам, и обиды бы не было, ан нет. Я позвонила Борису Леонидовичу и доложила. Он благодарил со свойствен¬ными ему преувеличениями.
21/XIL 46. Симонов на мой звонок через секретаря передал, чтобы я пришла к четырем в редакцию.
Хорошо. Я скоро тоже научусь беседовать с ним через секре¬тарей и при помощи резолюций.
Я пришла. Он был облеплен людьми. <...>
Меня позвал Симонов.
— У меня есть 5 минут, — сказал он.
— Хорошо.
Я была готова… разговор перешел на Пастернака. Я спросила, заплатят ли Пастернаку аванс, обещанный ему, без Симонова3.
Тот дал при мне распоряжение и добавил:
— Не знаю, как Б. Л., — но моей этике не соответствует просьба о деньгах с угрозой не дать стихов — угрозой мне. После всего, что я для него сделал. Я бы на его месте так не поступал.
— Дай бог, вы никогда не будете на его месте.
Он стал собирать бумаги в свой желтый роскошный порт¬фель. Я ушла. О, кажется, теперь я начинаю его постигать. Он хо¬чет быть благодетелем и чтобы ему были за это благодарны. А люди не хотят благодеяний. Они хотят уважения по заслугам. Поэму Заболоцкого надо печатать не потому, что он восемь лет был в лагере, а потому, что поэма его хороша. Пастернака Симо¬нов обязан сейчас поддержать, а не оказывать ему милости — обязан, потому что он поставлен хозяином поэзии и Пастернак в его хозяйстве — первая забота… А если Борис Леонидович и не вполне справедлив к нему, то как можно сейчас требовать от Бо¬риса Леонидовича справедливости?
30/XII. 46. Утром позвонил Симонов, вызвал на два — смот¬реть подборку лириков к № 2. Пошла. Довольно спокойно чита¬ли с ним и Ольгой Всеволодовной4. У него есть вредная тенден¬ция брать и дрянь — только бы взять у всех, никого не обидя.
Опять тяжкий и бессмысленный разговор о Пастернаке. Тут уж я высказалась вполне: что, мол, Пастернак не может быть справедливым и ему, Симонову, надо самому позвонить Борису Леонидовичу и «помириться».
— Да ведь он меня обидел, а не я его. Что же я буду первый звонить.
— Потому вы первый, что вы годами моложе его на двадцать лет, а положением — старше в десять раз, — сказала я.
Вот как я обнаглела.
31/XIL 46. Происшествий много.
Ночью — так около часу или позже, — только я задремала, ме¬ня разбудил звонок Симонова. Возбужденный, злой голос сказал:
— Лидия Корнеевна, мне звонил Пастернак. И я с ним по¬ссорился. И я хочу перед отъездом дать вам насчет него некото¬рые распоряжения.
Он знал, что завтра (т. е. значит, сегодня) мы всё равно уви¬димся — но не мог дождаться. Так его взбесил Б. Л.
— Я зол. Потом перестану, но сейчас зол. Разговор был сквер¬ный. И распоряжение мое вам такое:
15/1 Кривицкий5 выпишет Пастернаку деньги. 16/1 пригла¬сит его для подписания условия. Об этом вы ничего не должны ни знать, ни говорить Пастернаку. Это дело Кривицкого. От вас же я требую следующего: если Пастернак, вне зависимости от догово¬ра и денег, даст вам стихи 15-го — вы сдадите их в набор. Если же нет, если он принесет их 16-го — вы их не примете.
И, извинившись за поздний звонок, — бросил трубку.
Это распоряжение, а не беседа о — поэтому я демонстратив¬но молчала. Но настанет время, и я скажу ему всё про это. Сейчас говорить было бесполезно.
Но как это безжалостно относительно меня! Как же это я, три раза прося у Бориса Леонидовича по поручению Симонова стихи и постоянно изливаясь в любви, — 16-го скажу ему, что я у него стихов не беру!
И как это неумно. Что он, воспитывать Бориса Леонидовича хочет, этике его учить? Он решительно не понимает, что выдавать Борису Леонидовичу деньги, устраивать дела Бориса Леонидови¬ча у Храпченко, Александрова и пр. — есть его обязанность перед русской культурой, перед народом6. Он делает это как одолже¬ние, за которое Пастернак должен быть благодарен. Он, очевид¬но, не любит и не ценит его как поэта. Не понимает масштабов.
Долго я не могла уснуть.
Сердилась я и на Бориса Леонидовича, которому совершен¬но не следовало ссориться с Симоновым. Не из-за чего и не для чего, в сущности. Если Симонов ему и не благодетель, то, во вся¬ком случае, дурного он ему тоже не сделал и хотел хорошего.
Теперь надо просить Тусю7 дать совет. Как быть. Не испол¬нить приказа Симонова было бы бесчестно. Ответить Борису Ле¬онидовичу отказом, если он принесет стихи позже назначенного срока, я не могу. Подумаем.
Мешает мне также и то, что Б. Л. на днях в одном телефон¬ном разговоре сказал мне, что участвовать в подборке ему не хо¬телось бы, т. к. он не верит в количество и пр. …Ах, так, значит, не из-за денег, а просто не хочет. Зачем же было раньше мне это-го не сказать. <...>
5/1. 47.
1 -го я позвонила Борису Леонидовичу и поздравила его с Но¬вым годом. Ни слова не спросила о стихах, о Симонове. Но он сам сказал:
—- Знаете, я звонил Симонову. Сначала я его поблагодарил за хлопоты и пр. А напоследок сказал ему грубость. Он мне стал жа¬ловаться, как трудно вести сейчас журнал, как много подводных камней и мелей и пр. Я ему говорю: так что же вы об этом не пи¬шете? об этих трудностях? какой же вы после этого редактор, об-щественный деятель? <...>
23/1. 47. Грязный, страшный день.
Прием в редакции.
Прием! Ни комнаты, ни стола, грохающая в спину дверь. Я чувствовала себя униженной и бессильной. <...> Пастернак. Давно я его не видела. Постарел. Поседел, облез. А лицо всё —- уже не глаза, а только рот. Безумствовал.
Что делать со стихами? Как быть? Правда, выход есть. Кри-вицкий вызвал его только 20-го по поводу денег, а Ивинской он сказал, что разрешает дать стихи —- раньше.
Но не только в этом дело. Я не пойму, что лучше для него.
28/1. 47. До семи часов ждала Кривицкого. <...> Он спросил о Пастернаке. Я ему показала «Март», в котором совершенно уве¬рена. И вдруг: это невозможно.
—- Почему?
—- Навоз! Всему живитель8! Да это же целая философия! Я ужасно разозлилась и наговорила резкостей. Сказала Кривицкому, что он, наверно, вообще не любит сти¬хов.
Он сообщил, что любит Ахматову, Лермонтова, Тютчева и что Пастернак гений, но…
Вошел Дроздов9. Этот чинуша мне давно не нравится. Кри-вицкий дал ему прочесть стихи Пастернака.
— Это — издевательство, — сказал Дроздов.
Звонил Пастернак. Что он хочет перёд сдачей посмотреть стихи. «Я от Недогонова (?) узнал, что вы собираетесь печатать, и очень вам благодарен» (как будто можно было сомневаться, что я решу печатать!) Мы условились, что я буду у него в субботу.
Ох, нелегкая это работа / Из болота тащить бегемота.
5/IL 47. <...> Самое главное — в субботу была у Пастернака. Впервые я у него в городе. Холодновато, порядок, просто, карти¬ны на стенах. Было тихо и пусто, только кухарка гремела кастрю¬лями в кухне. Кажется, впервые мы были так, один на один, и он говорил со мной пристально и с интересом.
Как он жив — как молод — какой огонь в глазах — и как во-семнадцатилетне движется — и как постарел.
— Конечно, может быть симбиоз с действительностью. Это — чаще всего. И — второй путь, который неинтересен, пото¬му что все это уже написано у Пушкина10. А есть еще третий — помимо всего, поверх всего.
О Симонове:
«Мне нравятся его аппетиты. Остальные хотят только ЗИС, а этот — и Америку, и Японию -г- ненасытимо».
Пригласил на четверг к Юдиной слушать его прозу11! Он дал мне с собой на день статью о Шекспире. Статья гениальна, как «Охранная грамота». Хочется всю переписать или выучить наи¬зусть12.
В понедельник, как условились, зашел за статьей в «Новый мир». Мы посидели за столом. В этот день — препоганая статья Фадеева, где опять он скучно лягает Пастернака (и Платонова)13. Я спросила Бориса Леонидовича:
— Что, он не любит ваших стихов и вас? Почему он так упорно занят этим?
— Ах, почему? Нет, любит. Не знаю, не знаю… А я нарочно по¬казываю, что не желаю с ним знаться. Летом какие-то помещичьи голоса у меня на участке: Шуня с гувернером…14 Я открыл окно и нарочно закричал: «Эй вы, фадеевские! Тут и без вас люди живут!»
Скоро он ушел, обернувшись на меня от дверей. <...> В редакции на днях — два часа разговоров с Мартыновым, который мне тяжел и противен («Смердяковское в нем», — сказал Пастернак) и который плохо перевел милого Гидаша.
