из романа…
Он верит, что кто-то его будет беречь, он повторил несколь¬ко раз: «Ивинская сказала, что Замошкин сказал, что печатать можно. Как вы думаете?»
Бедняга! Стоит мне на минуту подумать о Кривицком… Или Ермилове.
16/IV. 47.
Да, вчера Борис Леонидович сказал:
«Мне необходимы такие чтения, как было. Для меня это на¬слаждение, почти физическое, чувственное. От лиц, от лампы и стола в комнате, от улицы, по которой мы шли».
12 мая 1947
Вечером позвонил Б. Л. Он и вчера звонил мне, но был крайне возбужден, устал и невнятен. Он сказал, что читал у Кон-чаловских, где должно было быть много народа. И не пришел никто, кроме Иванова с Комой, причем Иванов был недоволен романом. Все это он произносил весьма сбивчиво, голосом изму¬ченным.
Это вчера. А сегодня он звонил мне потому, что я вчера по¬слала ему поэму*. О, если бы на кухне не кричали и я могла бы за-
* Речь идет о моей поэме «Отрывки», напечатанной в 1978 году в сборнике: Лидия Чуковская. По эту сторо¬ну смерти (Paris, YMCA-Press), а в 1992-м в сборнике «Стихотворения», вышедшем в Москве в издательстве «Горизонт» (Прим. Л. Чуковской).
писывать параллельно или, хотя бы, запоминать! Но именно от напряжения, от усилия ничего не забыть я и не в силах помнить. На этот раз я поверила голосу его и спокойным словам и теперь счастлива. На этот раз он говорил искренне: тут, конечно, щед¬рость, но, хочется верить, и искренность. Постараюсь записать хотя бы крохи, обрывки, пусть без связи, но зато — точно.
«Аскетическая, протестантски-скромная, но всюду свобод¬ная и смелая вещь».
«Это лучше стихов. Там только отдельные строки, а тут все: и «хранитель холода», и Нева, и «унеси же его, унеси», и ящик».
14 мая 1947
Пастернак — мне о разговоре с Симоновым в «Новом мире». (Я уже там в это время не работала.) Б. Л.:
— Я ему говорю: «Неужели вы не понимаете, что я беспар¬тийный не случайно? Что же вы думаете, у меня ума не хватает, чтобы подать заявление в партию? Или рука правая отсохла? Неужели вы меня хотите заставить на пленуме это объяснять? Ну что же, я объясню, потом меня сотрут в пыль и вы будете иметь удовольствие при этом присутствовать…» Единственные были в нашем разговоре человеческие слова, это о встрече Симо¬нова с моей сестрой в Англии. Она пришла к ним, когда их при¬нимали в Оксфорде. Вошла женщина и с нею два мальчика. Си¬монов сказал: «Два красивые мальчика». И они говорят по-русски. Вот это меня потрясло… Значит, она их научила по-русски… Они родились и выросли там.
— Я запретил Зине рассказывать мне обо всех запугивающих сплетнях и вообще разговаривать на эту тему. Я принялся за пере¬воды и роман.
Ивинская показала мне письмо Гольцева к Пастернаку. Пло¬ское, убогое, деревянное: «Ты — человек глубоко советский и на¬падения на тебя Перцова и Суркова32 меня не удовлетворяют (!) Ты советский, и я тебя люблю. Но ты дал повод врагам тебя хва¬лить. Ты подарил мне стихи из романа, которые можно истолко¬вать как отклик на современность — и поэтому ты должен теперь выступить с присущей тебе искренностью» и т. д.
Сколько, однако, людей толкают сейчас Бориса Леонидови¬ча под руку! Из письма Гольцева следует, на мой взгляд, одна-единственная несомненная истина: так как на свете много Голь-цевых и того больше Кривицких — нельзя раздавать направо и налево ненапечатанные стихи.
17 июня 1947
День начался счастливо: звонком Бориса Леонидовича. С от¬вычки — голос его, доброта, щедрость его и гениальность каждый раз кажутся чудом. И возраст — юность бьет ключом. И опять это мучение; не могу, не умею записать поток речи слово в слово.
Сейчас он переводит Петефи в каких-то огромных количест¬вах, потом возьмется за «Короля Лира». А роман отложен. Это его гнетет. Я придумывала утешения. «Ведь вы не просто так работа¬ете над переводами, ведь это ради романа, вы зарабатываете себе возможность писать свое, не отрываясь». Утешение, конечно, слабое: внутри роман пишется уже сейчас, а переводы уничтожа¬ют в Пастернаке Пастернака. Не мытьем, так катаньем, а умеют-таки помешать ему писать свое.
Я спросила о лесе.
— Какой лес! Я леса не вижу, не бываю в лесу, я перевожу без перерыва, и когда вечером выхожу к Зине и Ленечке — это одно тартюфство, потому что от работы я уже глух и слеп… Все кончи¬лось. Когда я писал роман, я чувствовал вокруг себя особое пле¬мя, родное мне, с которым мне было не больно, а теперь все это осталось где-то далеко, как не бывало. Приезжал ко мне Асмус, с ним брат с женой, все привычные, милые люди: потом я был у Константина Александровича, там Алянский33, — все мудры и рассудительны. Мы пили водку. Я потом говорю Зине: «Вот и водка мне перестала помогать». А она говорит: «Это не водка перестала, а люди перестали».
Расспрашивал подробно и ласково о моем житье-бытье. Я рас¬сказывала (конечно, не рассказывая).
— Заходил как-то ко мне Корней Иванович. Я ему говорил снова о вашей поэме. Корней Иванович мне: «Бедная Лида». А я ему: «Почему она бедная? Она живет по закону поэтов, как все мы». Вот и вышло, что я вас не пожалел.
25 июня 1947
Была у Пастернака. Дед послал за Henry James’oM. Борис Ле¬онидович взял книгу у Деда и еще не успел прочесть, а Деду сроч¬но понадобилась. «Скажи, что мне только на один день для справ¬ки, а послезавтра я ему пришлю ее снова».
Пастернак, голый до пояса, копался на самом солнцепеке.
Увидев меня, он ушел в дом одеваться и крикнул из окна сверху, что книгу должен поискать.
Я была принята на террасе самой Зинаидой Николаевной, чего прежде никогда не случалось.
На ковровой дорожке молча играет Леничка. Белоснежная скатерть; белоснежная панама на голове у хозяйки, цветы в горш¬ках на полу, на подоконниках. Уют и покой.
У Зинаиды Николаевны много тучных плеч и очень много тучной, черной от солнца спины: она в сарафане.
Говорит она как-то странно — отрывисто — в сторону, — гля¬дя при этом не в лицо собеседнику, а куда-то мимо.
Она спросила, что я думаю о пленуме и о положении Бориса Леонидовича. Не следует ли Пастернаку обратиться с письмом «наверх»?
Я сказала, что в таких вещах я плохой советчик: газет не чи¬таю, о пленуме не думаю ровно ничего, но, по-моему, всякие письма «наверх» — бессмысленны.
— Пока Борис не сделает заявления, его дела не поправят¬ся, — сказала Зинаида Николаевна с резкостью.
— Каким же заявлением можно опровергнуть чушь? — спро¬сила в ответ я. — Чушь тем и сильна, что неопровержима. Единст¬венный способ, по-моему, — это молчать и работать. Ведь вот мол¬чит же в ответ на все клеветы Ахматова — и молчит с достоинством.
— Ах, Боже мой, нашли с кем сравнивать! Борис — и Ахма¬това! — Тут Зинаида Николаевна впервые взглянула мне прямо в лицо. — Борис — человек современный, вполне советский, а она ведь нафталином пропахла.
Лучше бы всего было сразу встать и уйти. Но как же — без книги? И тут как раз спустился сверху Борис Леонидович, сверка¬ющий сединой, новым галстуком, щедрой улыбкой, радушием, пододвинул свой стул к моему —и уйти сделалось уж совсем невоз¬можно. Ушла не я, а Зинаида Николаевна. Пока мы разговарива¬ли (или, точнее, все время, пока Борис Леонидович произносил не воспринимаемый мною монолог) Зинаида Николаевна таскала воду в огород. Плечи и руки у нее сильные, мускулы как у борца.
Борис Леонидович между тем рассказывал мне о молодой Марине. Что? Не помню. Я молчала и притворялась слушающей, но не слыхала ровно ничего. Зинаида Николаевна, уже невиди¬мая, крикнула откуда-то издали, чтобы мы шли обедать. Прекрас¬ный предлог проститься, но Борис Леонидович загудел, загоро¬дил мне дорогу, и я осталась. Перешли на другую веранду. Обедать я не обедала, но сидела. Обед прошел в полном молчании: Зина¬ида Николаевна и Борис Леонидович ели поспешно и друг с дру¬гом не разговаривая. Наконец я простилась — как будто для это¬го необходимо было дожидаться их последнего глотка!
Борис Леонидович проводил меня до калитки.
— Вы, кажется, чем-то расстроены? — спросил он вдруг, вручая мне книгу.
— Я? Нет.
— А вот Зинаида Николаевна все расстраивается из-за пле¬нума. Она даже требует, чтобы я что-то кому-то писал. Но я чи¬тать их не могу, как же я им буду писать? Кланяйтесь, пожалуйста, папе.
22 июля 1947
Борис Леонидович встретил на улице Люшу и попросил, ес¬ли я могу, чтобы я зашла к нему завтра в четыре. 24 июля 1947
Вчера к четырем я собралась было к Пастернаку, но без чет¬верти четыре он внезапно явился сам. (Это что же — Зинаида Ни¬колаевна не желает меня более видеть? Ну и ну!) Борис Леонидо¬вич в белых одеждах, а лицо и руки перенасыщены солнцем. Мы втроем — он, Дед и я — сели за стол в тени под деревьями. И сра¬зу начался разговор, мучительный своею незапоминаемостью. Ведь не запоминать и не записывать Пастернака — великий грех — а как запомнить? Запоминаешь только тему, не слова; или хуже: и слова запоминаешь, но не точно… Он прочел «Бурю» Эренбурга и «Необыкновенное лето» Федина. Кое-что все-таки записываю точно. О «Лете» сказал: «В пятом номере лучше, чем в предыдущих». (Ему хотелось похвалить Федина, но он не при¬думал — как.)
О «Буре»:
— Вы заметили? В наших романах живет и действует очень странное народонаселение. И такие поучительные происшествия случаются! Я не знаю, не могу проверить, существуют ли на Марсе марсиане, — быть может, да! — но эти не существуют наверняка.
Корней Иванович начал расспрашивать его о работе: Пете-фи, Шекспир… Борис Леонидович вместо ответа заговорил о пе¬реводах Маршака — хвалебно, восторженно и с какой-то стран¬ной запальчивостью:
— Я прочел Маршака, — сказал он. — То есть я его, конечно, и раньше читал и знал, но мало; я знал только, что он хорошо пере¬водит. А теперь перечел и убит. Шут в «Лире» и сонеты!.. Сколько Для этого нужно было благородства и, главное, честности. Человек выбрал себе участок, на котором он — полный хозяин. Какая на¬ходчивость рифмовки, какие эпитеты… И я со своими дилетант¬скими переводами почувствовал себя проходимцем, самозванцем…
Мы рассмеялись.
В эту минуту к нам робко приблизилась маленькая, милень¬кая, кудрявенькая, голубоглазенькая Люся П.34, которую Борис Леонидович однажды уже посылал ко мне с каким-то поручени¬ем. Теперь она явилась сюда как гонец от Зинаиды Николаевны: Борису Леонидовичу пора домой обедать.
— А он у нас пообедает, — сказал Корней Иванович.
Но поднадзорный Пастернак покорно встал. Дед и я пошли провожать его. Люся
