в разные го¬ды по разным поводам.
По поводу «Пятой симфонии» Шостаковича: «Подумать только, взял и все сказал. И ничего ему за это не сделали».
* * *
В 1946 году, когда он читал стихи в университете или в Поли¬техническом музее, начал с того, что сейчас «учится писать стихи у Симонова и Суркова».
* * *
Ему нравились романы Джейн Остин. Заговорив о Прусте, сказал, что все части написаны ради последней — «Обретенного времени».
* * *
В 57-м году его уговаривали написать или подписать что-то о событиях в Египте.
— Я знаю, — сказал он, — вы хотите, чтобы я написал, что в Египте льется кровь, а в Венгрии вода, — и отказался3.
* * *
Однажды утром Зинаида Николаевна, — рассказывал он, — спросила его:
— Ты что, плохо себя чувствуешь?
— Да, — сказал он, — плохо.
— Но физически или душевно?
— Я не рожден, чтобы чувствовать себя физически.
* * *
Мою маленькую дочку сравнил с самоваром. И еще говорил, что она похожа на своего прадеда Г. Г. Шпета4.
* * *
На мамин вопрос, что он думает обо мне: Настя, как сложенная бумажка, пока не развернешь, не узна¬ешь, что в ней написано.
* * *
«Она мне будет говорить, чтобы я читал апостола Павла!» — рассмеялся он как-то, когда мама напомнила ему какое-то место из послания5.
* * *
Его вызывали на Лубянку по поводу реабилитации Мейер¬хольда, и следователь сказал:
— Вы ведь дружили с ними.
— Ну что вы, они были слишком советские люди6.
Не * *
Любил повторять, что хотел бы иметь очень много денег, что¬бы помогать одиноким женщинам.
Не * *
На мой вопрос, почему он никогда не бывал в Коктебеле, от¬ветил, что не любит театрализации жизни.
Не Не Не
Радовался за маму, когда она побывала в Ленинграде:«… Страш¬но рад, что вы в Ленинграде, мысленно совосхищаюсь и завидую…»
Не Не Не
Летом 1950 года я должна была поехать со знакомыми в поход на Кавказ, и очень огорчалась, когда поездка сорвалась. Борис Леонидович знал об этом, и чтобы меня немножко утешить, над¬писал мне очередную тетрадку своих стихов. Правда, надписывая, долго капризничал: «Как вы можете писать таким пером?».
Когда я подсунула ему чернильную авторучку, но без колпач¬ка, заворчал, что такой короткой он тоже писать не может, и толь¬ко когда колпачок был надет, сделал, наконец, надпись: «Дорогой Насте, вместо путеводителя по Кавказу с пожеланием счастливого лета…»
Не Не Не
Но мог и окатить холодной водой. Перед школьными экза¬менами я всегда всем любила говорить, что провалюсь, желая услышать в ответ уверения в обратном. Так пристала я к Борису Леонидовичу, когда он по телефону из вежливости спросил, как я поживаю. «Но ведь об этом надо было думать раньше», — ответил он совершенно серьезно и даже строго.
Не Не Не
В декабре 1946 года у нас состоялось одно из первых чтений начальных глав романа, а в 1949 году он читал у нас начало вто¬рой части. Перед тем как начать читать, Борис Леонидович вдруг спохватился и спросил, сколько мне лет, когда я сказала, — четыр¬надцать, он успокоился и начал читать. Передать его манеру чтения невозможно, и все-таки: читал увлекаясь сам, тянул гласные и за¬ливисто смеялся (запись на пластинке отрывка из «Генриха IV» в какой-то степени передает его голос и манеру читать прозу, имен¬но прозу. А три или четыре, к сожалению, не очень удачно записан-ных стихотворения не дают об этом ни малейшего представления. Уходя, Б. Л. подарил маме книжку «Грузинские поэты» с несколь¬кими новыми вклеенными стихами и надписью «…на память о рож¬дественском гостеприимстве», а мне — свой перевод «Гамлета»: «Милой Насте Баранович к Новому году с пожеланиями всяких радостных неожиданностей и законных удач». В дальнейшем бело¬вая рукопись всей первой части романа тоже была подарена маме.
О первом чтении потом Пастернак вспоминал в письме к маме: «Период, когда я читал у Вас» был «отдельным важным периодом моей жизни, ее отдельной эпохой, как дни вокруг «Сест¬ры моей жизни» и время написания «Охранной грамоты». Это потом не повторялось. Я рад, что это связано с Вами, с Вашей комнатой…» По поводу той же комнаты, впервые отремонтиро¬ванной с довоенных времен, он как-то пошутил: «Я подумал, что попал не к Вам, а в дом напротив7». (Там жили тогда В. М. Моло¬тов, С. М. Буденный, А. С. Щербаков и пр.)
Шутил он часто и по самым разным поводам, — увидев гро¬мадных размеров торт, притащенный на мои именины прияте¬лем, смеясь, разводил руками: «У нас, конечно, тоже бывают име¬нины, приносят подарки, но это же не просто торт, а целая Крас¬ная площадь». И еще шутка, но с горечью. Огорченный, что ему самому не дали написать предисловие к переводу «Фауста», гово¬рил: «Они думают, что я лирик, вроде чижика»7.
Борис Леонидович был необычайно отзывчив и щедр на лас¬ковые и добрые слова. Когда я вышла замуж, мы получили от не¬го такую телеграмму: «От души поздравляю родителей и ново¬брачных и желаю им в жизни удач откровений выигрышей и по¬бед таких же радостных как их союз».
Однажды мама попробовала записать некоторые встречи и разговоры с Б. Л.; узнав об этом, Пастернак писал: «Ничего не говорю о ваших записках и воспоминаниях. Мне стыдно, что я их знаю, что они дошли до меня. Ужасное свидетельство против ме-ня, что я не догадываюсь, как воспрепятствовать их возникнове¬нию». После этого мама уничтожила свои записи.
Я хочу привести несколько слов о Пастернаке из маминого письма к 3. Руофф8:
«Вы были у Б. Л. в 57-м году — после тяжелой болезни, о ко¬торой он сам Вам сказал, что не чаял, что выкарабкается из нее, и в период появления одного задругам иностранных изданий ДЖ.
А представляли ли Вы себе когда-нибудь большого художни¬ка, нацело отрезанного от каких бы то ни было контактов с теми, для кого, ради кого и про кого он работает? Видели ли Вы когда-нибудь Бориса Леонидовича перед живой аудиторией? Знаете ли Вы, что каждое слово такого поэта — реальность. Вспомните те са¬мые стихи, которые Вы поначалу не поняли. «Как будто побывал в их шкуре», «Я ими всеми побежден и только в том моя победа»9. Пожалуй, в этих стихах, как нигде, высказана тема «Б.Л. и люди».
Так вот, не только в те страшные дни, а всегда Борис Леони¬дович всеми возможными способами ловил отклик всех и каждо¬го, и это нужно было ему не для тщеславия, поверьте мне.
А что касается его эгоцентричности — я могу Вам сказать, что всю жизнь была избалована людьми и их отношением к себе. Но у меня не было более внимательного, чуткого, самоотвержен¬ного друга, чем Б. Л. Как он умел помнить каждую мелочь, как он умел понимать то, чего другие даже не замечали. И не обо мне. О ком бы мы ни говорили, как он умел — и это было его первым жестом по отношению к вспоминаемому человеку — выделить что-то самое хорошее и главное в человеке. Я не знала более доб¬рого человека, вникающего более глубоко в каждого встречного, умеющего сдержать в себе все, что могло бы обидеть человека, да¬же если этот человек так глуп и бестактен, что нет человеческих сил его терпеть. <...> Многие, по-видимому, считали Б. Л. гораз¬до глупее, чем он был. Он часто хвалил людей, с точки зрения других — преувеличенно и незаслуженно. А это диктовалось толь¬ко его глубочайшей жалостью. <...> Дело совсем не в том, что я его хорошо знала, а Вы — нет. Дело в том, что Пастернак, так же, как и Рильке — не литература. Каждое их слово действительно написано кровью. И если мы признаем это и верим каждому их слову, то нам подобает учиться и смиренно ждать понимания».
Отклики всех и каждого ему действительно были важны и интересны, он ждал их и ловил, даже таких зеленых юнцов, вро¬де меня и моих друзей. Очень удивился, и как мне показалось, да¬же огорчился, когда на его вопрос, как мне понравился роман, я сказала, что никак не могу дочитать, потому что я все время плачу,
а ведь сам же потом написал: «Я весь мир заставил плакать над красой земли моей».
А само стихотворение «Нобелевская премия» мы с мужем уз¬нали в ноябре 1958 вот каким образом. Когда разразился скандал после присуждения Нобелевской премии, мы с Мишей10 каждый вечер ездили в Переделкино на дачу к Ивановым, чтобы хоть что-то узнать о Борисе Леонидовиче. В один из таких вечеров Кома, по нескольку раз в день бывавший на соседней даче у Пастерна¬ка, пришел и прочитал его по памяти.
Михаил Поливанов
ТАЙНАЯ СВОБОДА
Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе.
Александр Блок
С раннего довоенного детства я помню на пюпитре, стояв¬шем на круглом столе в комнате родителей, книжечку Пастернака «Второе рождение» с рисунком стилизованной рояльной крышки и клавиатуры на обложке. Все было необычно: имя, название кни¬ги, рисунок, который я долго не мог разгадать. Имя перестало быть таким таинственным, когда летом тридцать седьмого или тридцать восьмого года мы подружились с Евгенией Владимировной Пас¬тернак и ее сыном Женей.
Мое знакомство со стихами Пастернака произошло немного позже, во время войны. В эвакуации в Казани книжка «Стихотво¬рений» 1935 года оказалась одной из немногих в нашем доме. И вот в чужой комнате, куда к старухе татарке вселили всю нашу семью из семи человек, комнате, темной зимой от наросшего на окнах инея, дымной от печурки, на которой готовилась еда и ко¬торой мы обогревались, в трудные и голодные зимы 41/42-го и 42/43-го года я почти выучил все стихи Пастернака.
Стихи мне нравились, и, хотя многое еще было непонятно, меня это совершенно не смущало. Они помогали мне построить какой-то каркас моего душевного мира, который, мне казалось, со временем будет наполняться тем, что мне предстоит пережить и увидеть. Я отнесся к ним с доверием, как к одной из географи¬ческих карт предстоящего мне пути. Я тогда их не расчленял, не пытался понять механизм их воздействия, — Пастернак был первым современным поэтом, которого я прочитал и полюбил. Многое я знал наизусть: «Так начинают, года в два…», «Рослый стре¬лок, осторожный охотник», «Марбург», «Волны», «Весна, я с ули¬цы, где тополь удивлен…» Перечислять можно долго. Мне кажется, я воспринимал сначала музыку стихов, а их сообщение приходило позже и постепенно.
Когда летом 43-го года я вернулся в Москву, Марина Кази-мировна Баранович, старый друг нашей семьи, мать моей будущей жены, Насти, дала мне книжечку «На ранних поездах» и отдель¬ные, перепечатанные на машинке стихи из «Земного простора». Мне оказалось трудно сперва вжиться в
