это новое звучание, обна¬ружить единство и непрерывность автора этих стихов с известным мне и любимым Пастернаком. Это было уроком роста и изменчи¬вости живого автора, скрывающегося за отрешенным от него тво¬рением, и дарило захватывающее понимание того, что этот чело¬век мой современник и вот сейчас пишет о бытовой и героичес¬кой повседневности, формируя ее и проясняя. Помню, я твердил наизусть строки: «Там он жизни небывалой Невообразимый ход Языком провинциала В строй и ясность приведет»; или: «Я тихо шепчу: благодарствуй, Ты больше, чем просят, даешь» и другие из этих сборников еще не темными вечерами июля — августа 43-го года под небом, расцвеченным самыми первыми фейерверками салютов в честь наших побед в орловско-курских сражениях.
Казалось тогда, что жизнь так и пойдет под аккомпанемент и под руководством этих стихов, и время будет нас дарить новыми событиями и новым пониманием в согласии с духовным ростом и обликом их автора. Все же, что не укладывается в этот дух, — скучная рутина школьной жизни, не вполне понятные мне, маль¬чику, уроки индоктринации, фальшь которых ощущалась явно, как металлический привкус во рту, надо просто перетерпеть и пере¬ждать, как голод и нищету послевоенных лет, как что-то временное и наносное, от чего я буду освобожден именно этим новым духом.
Ждановское постановление 46-го года было вехой, после ко¬торой я понял, что это не так. Что мир моих мыслей, чувств и уст¬ремлений никак не совпадает с внешним ходом времени и должен оставаться только чем-то внутренним, почти подпольным, скрыва¬емым. В эти годы я часто ходил в Консерваторию. Какая-то осо¬бенная публика собиралась в то время в Большом зале на фортепи¬анные вечера Софроницкого, Юдиной, Нейгауза, молодого Рихте¬ра, на симфонические концерты с Пятой или Седьмой симфония¬ми Шостаковича. Это были всегда одни и те же люди, знакомые друг с другом, часто известные мне. В фойе устанавливалась атмо¬сфера клуба. На таких концертах часто бывал и Пастернак. Без слов и объяснений было понятно, что эти люди, эта музыка молчаливо, но твердо противостоят мертвящему духу времени, духу жданов-ских постановлений и всей остальной пышной, громогласной и уг-рожающей лжи, которой был полон внешний мир. В Большом за¬ле был другой воздух, там иначе дышалось. В эпилоге к «Доктору Живаго» говорится, что в послевоенные годы «предвестье свободы носилось в воздухе, составляя их единственное историческое со¬держание». Это было заметнее всего в Консерватории.
Родители мои были знакомы с Пастернаком1. На одном из концертов в Большом зале меня с ним познакомили. Он пожал мне руку, и еще сутки после этого я чувствовал ее отдельно с та¬кой отчетливостью, как если бы она отличалась цветом или запа¬хом от другой. Это было для меня как бы физическим посвяще¬нием, принятием в тайное общество, к которому я уже давно при¬надлежал всей душой.
В те годы у нас дома не было «Охранной грамоты» Пастерна¬ка. Я только знал о ее существовании, но никогда ее не читал. Од¬нажды, в конце зимы 46/47-го года, я после школы пошел в Исто¬рическую библиотеку, куда в то время записывали учеников стар-ших классов. Мне было задано сочинение по Горькому, и я решил посмотреть какие-нибудь статьи, чтобы не изобретать самому фраз о создании метода социалистического реализма в романе «Мать». Читать эти статьи было томительно скучно. Я решил для развлече¬ния посмотреть, что у них есть Пастернака, и нашел там «Охран¬ную грамоту». Я читал ее до закрытия библиотеки. На следующий день я не пошел в школу, а с утра опять пришел ее читать. Дочитав книжку, я снова открыл ее на первой странице и еще раз прочитал всю от начала до конца. Я ее читал как стихи, упиваясь широкими скачками мысли, неожиданными экскурсами в историю и филосо¬фию. Мне передалось чувство полета, с которым она писалась, мне открылась внутренняя «тайная свобода», о которой говорили Пуш¬кин и Блок, в незабываемом воплощении. Эта книжка многое мне открыла и в Пастернаке и в самом себе. Мне казалось, я вышел из библиотеки в московские снежные сумерки другим человеком.
Скоро я опять увидал Пастернака. В феврале 1948 года был объявлен вечер поэзии под названием «За прочный мир, за на¬родную демократию»2. Это была какая-то странная формула.
В этом году происходили коммунистические перевороты в стра¬нах Восточной Европы. Может быть, под этим лозунгом их про¬водили? Потому что трудно было понять упорство, с которым именно в этом тяжелом виде неуклюжий лозунг внедрялся во все¬общее сознание. Тогда начала выходить газета с этим длинней¬шим названием на русском, испанском, английском и других языках. В переводах это выглядело еще более громоздко. Газета прекратилась только после смерти Сталина.
И вот в вечере с этим названием участвовал Пастернак. В этом было что-то зловещее. Прошли уже те времена, когда Пас¬тернак и Ахматова читали свои стихи на поэтических вечерах. Уже в разных газетах Пастернак упоминался в связи с критикой «безы¬дейности преклонизма перед Западом». Уже в погромной газетке «Культура и жизнь», начавшей выходить сразу после ждановского постановления, была напечатана доносная статья Суркова о Пас¬тернаке3. И вот теперь Пастернак участвует в этом вечере с Гриба¬чевым, Софроновым и другими, под председательством Бориса Горбатова.
Амфитеатр Политехнического музея был переполнен. Перед входом томился народ, спрашивали билеты, пытались пройти. Как раз когда я пришел, подошла Ольга Всеволодовна, и Борис Леонидович вышел откуда-то сбоку ее встретить. Скоро раздались звонки, я заторопился в зал, а Борис Леонидович остался дожи¬даться своих опаздывающих друзей. Я поднялся в зал и сел где-то в пятом ряду чуть вправо от центра. Вышли и сели за длинным столом на возвышении участники. Председательское место занял Горбатов. Пастернака среди них не было. Немного погодя откры¬ли вечер, и со вступительным словом вышел Сурков. Он начал го¬ворить казенную речь с дежурными обвинениями в адрес амери¬канских поджигателей войны и немецких реваншистов. Его рав¬нодушно слушали, и вдруг зал взорвался аплодисментами — это сбоку из-за занавесок вышел Пастернак и стал пробираться к сво¬ему месту. Сурков растерянно замолчал. Видимо, он сначала по¬думал, что аплодируют его речи, но потом, обернувшись, увидел Пастернака. Пастернак постарался поскорее сесть на свое место, но аплодисменты не утихали, несмотря на его укоряющие жес¬ты, пока он не встал и не раскланялся. Сурков стал продолжать. Он перешел к нашей стране и ее борьбе «за прочный мир, за на¬родную демократию» и к угрозам тем, кто от этой борьбы укло¬няется, кто, вместо того чтобы жить интересами страны, своими безыдейными произведениями служит нашим врагам и так далее.
Он патетически гремел набором приевшихся фраз, и у всех было ощущение, что обвинения эти адресованы прямо Пастернаку и что его пафос подогрет только что гремевшей овацией. Потом начались выступления поэтов. Сидевший напротив меня Светлов сосредоточенно решал кроссворд, время от времени вписывая в клеточки слова.
Всем вежливо хлопали, но когда наступила очередь Пастер¬нака, зал опять, как при его появлении, разразился дружными долгими аплодисментами. Он читал стихи из «Земного простора». Меня поразило его чтение. Он читал стихи как бы в очень камер-ной манере, совсем без декламации, вслушиваясь в них, подчер¬кивая интонацией смысловую сторону, но не отпуская и стихово¬го размера и ритмических каденций строфы, ускоряя и замедляя течение строки. Много позже я видел его книжки, где, готовя сти¬хотворение для чтения, он размечал его нотными знаками пауз и крещендо. Его скорее низкий голос шел из глубины и, казалось, захватывал его самого целиком этими произносимыми строками, и все окрашивалось неповторимой интонацией взволнованного, живого и подлинного чувства, где-то почти на грани всхлипыва¬ния и захлеба, с которой он говорил всегда, которая была его ес¬тественной сущностью.
К сожалению, единственная запись («Ночь» и «В больнице») очень мало передает его манеру чтения. Запись делал в 1957 го¬ду шведский журналист на портативный магнитофон4, и по ней слышно, что Борис Леонидович старается читать медленно, отчет¬ливо и размеренно, приспособляясь и к непривычному для се¬бя микрофону, и к плохо знающему язык шведу. Гораздо более живое представление дает пластинка, где он читает «Генриха IV» в зале ВТО.
Зал музея замирал и потом срывался в аплодисменты. Когда он запнулся, ему тут же подсказали строку. Казалось, все понима¬ли, что присутствуют при чуде. Когда он кончил, его аплодисмен¬тами и криками заставили читать еще — «на бис». Он прочитал два новых стихотворения, которые многие уже знали: «Свеча» и «Рассвет» («Ты значил все в моей судьбе»). Сейчас кажется уди¬вительным, как в то время можно было публично, в Большом за¬ле Политехнического музея читать такие откровенно христиан¬ские стихи. Но, по-моему, дело в том, что тогда одичание было настолько глубоким, что огромное большинство, и в том числе, конечно, и официальные лица, просто не понимали, кто тот Ты, к которому обращается поэт. Да они просто ничего не понимали, кроме того, что стихи «безыдейные». Прямо по Оруэллу, который именно тогда писал «1984».
Скоро этот вечер прошел второй раз в Колонном зале5. Все по¬вторилось, только, может быть, не с таким накалом, как в первый. Пастернак снова выделялся из всех — единственный свободный и живой в этом сборище казенных, безликих стихотворных агиток.
В эти годы Б. Л. Пастернак заканчивал первую часть «Доктора Живаго». Тогда он еще назывался «Мальчики и девочки», но в раз¬говорах обычно назывался просто Романом. Сперва стали появ¬ляться «стихи из романа», и первым, еще в 46-м году, короткий восьмистрочный «Гамлет», как бы программа только что начатого романа:
Вот я весь. Я вышел на подмостки, Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске То, что будет на моем веку.
Это шум вдали идущих действий, Я играю в них во всех пяти. Я один. Все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.
Для меня это стихотворение стало заставкой, эпиграфом ко всему долгому периоду, в течение которого я узнавал «Доктора Живаго» по мере появления его частей.
В это время старое знакомство Бориса Леонидовича с Мари¬ной Казимировной превратилось в тесную дружбу. Она перепеча¬тывала ему «Доктора Живаго» частями и по многу раз с 1946 по 1955 год. Поэтому они часто встречались, он много ей писал де¬ловых писем, всякий раз почти присоединяя к деловой части и какие-то общие мысли и соображения о ходе своей работы, о жизни, глубоко личные, очень для него важные. Дома у Мари¬ны Казимировны состоялось и одно из первых чтений глав из первой части романа6. Борис Леонидович сам составил неболь¬шой круг приглашенных. Кроме хозяйки и ее дочери это были М. Петровых, поэт А. С. Кочетков с женой и К. Н. Бугаева7, вдо¬ва Андрея Белого. Это были общие друзья и Марины Казимиров¬ны и Бориса Леонидовича.
Марина
