Полное собрание сочинений в одиннадцати томах. Том 4. Доктор Живаго. Борис Леонидович Пастернак
ПЕРВАЯ КНИГА
Часть первая
1
Шли и шли и пели «Вечную память», и, когда останавливались, казалось, что ее по-залаженному продолжают петь ноги, лоша¬ди, дуновения ветра.
Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились. Любопытные входили в процессию, спрашивали: «Кого хоро¬нят?» Им отвечали: «Живаго». — «Вот оно что. Тогда понят¬но». — «Да не его. Ее». — «Все равно. Царствие Небесное. По¬хороны богатые».
Замелькали последние минуты, считанные, бесповоротные. «Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней». Священник крестящим движением бросил горсть земли на Марью Николаевну. Запели «Со духи праведных». Началась страшная гонка. Гроб закрыли, заколотили, стали опускать. От¬барабанил дождь комьев, которыми торопливо в четыре лопа¬ты забросали могилу. На ней вырос холмик. На него взошел де¬сятилетний мальчик.
Только в состоянии отупения и бесчувственности, обыкно¬венно наступающих к концу больших похорон, могло показать¬ся, что мальчик хочет сказать слово на материнской могиле.
Он поднял голову и окинул с возвышения осенние пусты¬ри и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движе¬нием поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас за¬воет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня. К могиле прошел человек в черном, со сбор¬ками на узких, облегающих рукавах. Это был брат покойной и дядя плакавшего мальчика, расстриженный по собственному прошению священник Николай Николаевич Веденяпин. Он подошел к мальчику и увел его с кладбища.
2
Они ночевали в одном из монастырских покоев, который отве¬ли дяде по старому знакомству. Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны были уехать далеко на юг, в один из губернских городов Поволжья, где отец Николай служил в из-дательстве, выпускавшем прогрессивную газету края. Билеты на поезд были куплены, вещи увязаны и стояли в келье. С вокзала по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания ма¬неврировавших вдали паровозов.
К вечеру сильно похолодало. Два окна на уровне земли вы¬ходили на уголок невзрачного огорода, обсаженного кустами желтой акации, на мерзлые лужи проезжей дороги и на тот ко¬нец кладбища, где днем похоронили Марию Николаевну. Ого¬род пустовал, кроме нескольких муаровых гряд посиневшей от холода капусты. Когда налетал ветер, кусты облетелой акации метались как бесноватые и ложились на дорогу.
Ночью Юру разбудил стук в окно. Темная келья была сверхъ¬естественно озарена белым порхающим светом. Юра в одной рубашке подбежал к окну и прижался лицом к холодному стеклу.
За окном не было ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страш¬на, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь Юрино внимание. С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребаль-ными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не со¬перничало.
Первым движением Юры, когда он слез с подоконника, было желание одеться и бежать на улицу, чтобы что-то пред¬принять. То его пугало, что монастырскую капусту занесет и ее не откопают, то что в поле заметет маму и она бессильна будет оказать сопротивление тому, что уйдет еще глубже и дальше от него в землю.
Дело опять кончилось слезами. Проснулся дядя, говорил ему о Христе и утешал его, а потом зевал, подходил к окну и задумывался. Они начали одеваться. Стало светать.
3
Пока жива была мать, Юра не знал, что отец давно бросил их, ездит по разным городам Сибири и заграницы, кутит и распут¬ничает и что он давно просадил и развеял по ветру их миллион¬ное состояние. Юре всегда говорили, что он то в Петербурге, то на какой-нибудь ярмарке, чаще всего на Ирбитской.
А потом у матери, всегда болевшей, открылась чахотка. Она стала ездить лечиться на юг Франции и в Северную Италию, куда Юра ее два раза сопровождал. Так, в беспорядке и среди постоян¬ных загадок прошла детская жизнь Юры, часто на руках у чужих, которые все время менялись. Он привык к этим переменам, и в обстановке вечной нескладицы отсутствие отца не удивляло его.
Маленьким мальчиком он застал еще то время, когда име¬нем, которое он носил, называлось множество саморазличней¬ших вещей. Была мануфактура Живаго, банк Живаго, дома Живаго, способ завязывания и закалывания галстука булавкою Живаго, даже какой-то сладкий пирог круглой формы, вроде ромовой бабы, под названием «Живаго», и одно время в Моск¬ве можно было крикнуть извозчику: «К Живаго!», совершенно как «к черту на кулички!», и он уносил вас на санках в тридеся¬тое царство, в тридевятое государство. Тихий парк обступал вас. На свисающие ветви елей, осыпая с них иней, садились воро¬ны. Разносилось их карканье, раскатистое, как треск древесного сука. С новостроек за просекой через дорогу перебегали поро¬дистые собаки. Там зажигали огни. Спускался вечер.
Вдруг все это разлетелось. Они обеднели.
4
Летом тысяча девятьсот третьего года на тарантасе парой Юра с дядей ехали по полям в Дуплянку, имение шелкопрядильного фабриканта и .большого покровителя искусств Кологривова, к педагогу и популяризатору полезных знаний Ивану Ивановичу Воскобойникову.
Была Казанская, разгар жатвы. По причине обеденного времени или по случаю праздника в полях не попадалось ни души. Солнце палило недожатые полосы, как полуобритые аре¬стантские затылки. Над полями кружились птицы. Склонив колосья, пшеница тянулась в струнку среди совершенного без¬ветрия или высилась в крестцах далеко от дороги, где при дол¬гом вглядывании принимала вид движущихся фигур, словно это ходили по краю горизонта землемеры и что-то записывали.
— А эти, — спрашивал Николай Николаевич Павла, чер¬норабочего и сторожа из книгоиздательства, сидевшего на коз¬лах боком, сутуло и перекинув нога за ногу, в знак того, что он не заправский кучер и правит не по призванию, — а это как же, помещиковы или крестьянские?
— Энти господсти, — отвечал Павел и закуривал, — а вотэф-ти, — отвозившись с огнем и затянувшись, тыкал он после долгой паузы концом кнутовища в другую сторону, — эфти свои. Ай заснули? —то и дело прикрикивал он на лошадей, на хвосты и кру¬пы которых он все время косился, как машинист на манометры.
Но лошади везли, как все лошади на свете, то есть корен¬ник бежал с прирожденной прямотой бесхитростной натуры, а пристяжная казалась непонимающему отъявленной бездельни¬цей, которая только и знала, что, выгнувшись лебедью, отпля¬сывала вприсядку под бренчание бубенчиков, которое сама сво¬ими скачками подымала.
Николай Николаевич вез Воскобойникову корректуру его книжки по земельному вопросу, которую ввиду усилившегося цензурного нажима издательство просило пересмотреть.
— Шалит народ в уезде, — говорил Николай Николаевич. — В Паньковской волости купца зарезали, у земского сожгли кон¬ный завод. Ты как об этом думаешь? Что у вас говорят в деревне?
Но оказывалось, что Павел смотрит на вещи еще мрачнее, чем даже цензор, умерявший аграрные страсти Воскобойникова.
— Да что говорят? Распустили народ. Баловство, говорят. С нашим братом нешто возможно? Мужику дай волю, так ведь У нас друг дружку передавят, истинный Господь. Ай заснули?
Это была вторая поездка дяди и племянника в Дуплянку. Юра думал, что он запомнил дорогу, и всякий раз, как поля раз¬бегались вширь и их тоненькой каемкой охватывали спереди и сзади леса, Юре казалось, что он узнает то место, с которого дорога должна повернуть вправо, а с поворота показаться и че¬рез минуту скрыться десятиверстная кологривовская панорама с блещущей вдали рекой и пробегающей за ней железной доро¬гой. Но он все обманывался. Поля сменялись полями. Их вновь и вновь охватывали леса. Смена этих просторов настраивала на широкий лад. Хотелось мечтать и думать о будущем.
Ни одна из книг, прославивших впоследствии Николая Николаевича, не была еще написана. Но мысли его уже опре¬делились. Он не знал, как близко его время.
Скоро среди представителей тогдашней литературы, про¬фессоров университета и философов революции должен был появиться этот человек, который думал на все их темы и у кото¬рого, кроме терминологии, не было с ними ничего общего. Все они скопом держались какой-нибудь догмы и довольствовались словами и видимостями, а отец Николай был священник, про¬шедший толстовство и революцию и шедший все время даль¬ше. Он жаждал мысли, окрыленно вещественной, которая про¬черчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла на свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след про¬катившегося грома. Он жаждал нового.
Юре хорошо было с дядей. Он был похож на маму. Подоб¬но ей он был человеком свободным, лишенным предубеждения против чего бы то ни было непривычного. Как у нее, у него было дворянское чувство равенства со всем живущим. Он также, как она, понимал все с первого взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они приходят в голову в первую минуту, пока они живы и не обессмыслятся.
Юра был рад, что дядя взял его в Дуплянку. Там было очень красиво, и живописность места тоже напоминала маму, кото¬рая любила природу и часто брала Юру с собой на прогулки. Кроме того Юре было приятно, что он опять встретится с Ни¬кой Дудоровым, гимназистом, жившим у Воскобойникова, который наверное презирал его, потому что был года на два стар¬ше его, и который, здороваясь, с силой дергал руку книзу и так низко наклонял голову, что волосы падали ему на лоб, закрывая лицо до половины.
5
— Жизненным нервом проблемы пауперизма, — читал Нико¬лай Николаевич по исправленной рукописи.
— Я думаю, лучше сказать — существом, — говорил Иван Иванович и вносил в корректуру требующееся исправление.
Они занимались в полутьме стеклянной террасы. Глаз раз¬личал валявшиеся в беспорядке лейки и садовые инструменты. На спинку поломанного стула был наброшен дождевой плащ. В углу стояли болотные сапоги с присохшей грязью и отвисаю¬щими до полу голенищами.
— Между тем статистика смертей и рождений показывает, — диктовал Николай Николаевич.
— Надо вставить: за отчетный год, — говорил Иван Ивано¬вич и записывал.
Террасу слегка проскваживало. На листах брошюры лежа¬ли куски гранита, чтобы они не разлетелись.
Когда они кончили, Николай Николаевич заторопился домой.
— Гроза надвигается. Надо собираться.
— И не думайте. Не пущу. Сейчас будем чай пить.
— Мне к вечеру надо обязательно в город.
— Ничего не поможет. Слышать не хочу.
Из палисадника тянуло самоварной гарью, заглушавшей запах табака и гелиотропа. Туда проносили из флигеля каймак, ягоды и ватрушки. Вдруг пришло сведенье, что Павел отпра¬вился купаться и повел купать на реку лошадей. Николаю Ни¬колаевичу пришлось покориться.
— Пойдемте на обрыв, посидим на лавочке, пока накроют к чаю, — предложил Иван Иванович.
Иван Иванович на правах приятельства занимал у богача
