в семье хотелось обратиться к чему-нибудь зиждительному, лепить, производить красоту, делать жизнь. Он шел один в стороне и ему было ясно как простая гамма, что искусство всегда занято двумя вещами. Оно неотступно думает о смерти и неотступно творит жизнь. [Но какое искусство!] Большое, истинное, то искусство, которое называется откровением Иоанна и то, которое его дописывает.

Юре с настойчивостью вожделения хотелось запереться дня на два, на три, никого не пускать к себе и думать, думать, и в заупокойные строки по Анне Ивановне вместить все, что под¬вернется [под руку], свое собственное сердце [из груди] и пу-шистый иней на монастырских крестах, и белье, развешенное на том месте, где он плакал маленьким.

Часть четвертая

«НАЗРЕВШИЕ НЕИЗБЕЖНОСТИ»

НАЧАЛО ГЛАВЫ 1 ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ, ОЗАГЛАВЛЕННОЙ «ГОДЫ В ПРОМЕЖУТКЕ», ПО КАРАНДАШНОЙ РУКОПИСИ

Вечер в городе был как уличное происшествие. Закат зажигал наудачу то крыло катящегося экипажа, то чье-нибудь окно, то какого-нибудь прохожего.

Все смотрели в ту сторону, как глазеют на какой-нибудь скандал или на поливку улицы. Было довольно душно. Окна в городе были открыты.

Три окончивших курсистки, в их числе Лара, возвращались домой с последнего экзамена, зашли в кондитерскую, накупи¬ли всякой всячины и теперь шли, уплетая ее на ходу. Они пе¬рекидывались шутками и громко хохотали и, давясь смехом и пирожками, чувствовали себя самыми счастливыми и усталы¬ми людьми на свете. У Арбатских ворот они разошлись. Лара бульварами пошла домой на Рождественку.

И так вот он наконец, тот долгожданный, долгожданный день. Она кончила и теперь сама себе голова и вольная птица. И все позади. И этот страшный год, самый страшный из всех.

ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ ПЕРВЫХ ГЛАВ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ, ОЗАГЛАВЛЕННОЙ «ГОДЫ СОВЕРШЕННОЛЕТИЯ И ВСТРЕЧИ НА ВОЙНЕ», ПО БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ

1

Лару из зала перенесли в спальню на широкую кровать Фе-лицаты Семеновны. Вокруг нее хлопотали хозяева, Жорж, воз¬вращенный сюда доктор Дроков (он был на елке, но рано уехал)

и Виктор Ипполитович. Только в этом конце квартиры продол¬жалось движение, не тушили света и не ложились спать, осталь¬ная часть дома тонула в тишине и мраке.

Анфилада этих комнат, видная из конца в конец через уда¬ляющийся ряд растворенных дверей, только в одном месте была освещена тусклою стенною лампой, горевшею как раз в середи¬не этого ряда над двумя желтыми креслами в маленькой проход¬ной гостиной. В столовой стоял стол с нетронутым угощением и зеленые бокалы вздрагивали с благозвучным звоном, когда по улице проезжала карета или когда мимо них по скатерти про¬шмыгивал мышонок. В зале елка посверкивала серебряными цепями и бусами и роняла дождь осыпающихся игл. Во всех комнатах ковры были усеяны обрывками хлопушек и апельсин¬ной) коркой. Их уборку отложили до завтрашнего дня.

Несмотря на ночное время, весть о Ларином выстреле быс¬тро облетела всех, кто ее видел сегодня нервничающею и взвол¬нованной, Кологривовых, Пашу. Каждую минуту в спальню со¬общали о ком-нибудь от них или из них. О Ларе справлялись, требовали доступа к ней, предлагали свою помощь. Так как она часто теряла сознание и ввиду других веских соображений всем отвечали отказом. Два раза являлись из полиции, в первый раз для составления протокола, во второй, чтобы задержать Лару. Объясняться выходил Комаровский на кухню. Все улаживалось.

Замечательно, именно эти сведения, сообщаемые горнич-ною вполголоса и прямо касавшиеся Лары, выводили ее из беспамятства и оцепенения, которых не пронимали колющие волны нашатыря. Лара открывала глаза, и из ее торопливого полубредового шепота уяснялись ее страхи и желания.

— Меня? За мной? — спрашивала она, встрепенувшись и ловя кого-нибудь, кто стоял всего ближе к постели, за руки. — Очень кстати. Сейчас поедем. Шубу и калоши, пожалуйста. Из передней. Я не помню, где я раздевалась. Только не сразу в пред¬варительное, а сначала, если можно, в тюремную больницу. Видите, — жар. Что это со мной? Я, кажется, больна.

Лара и Комаровский не сказали в эти тревожные часы друг другу ничего лишнего. Он не взывал к ней с ложной торжест¬венностью, не восклицал «За что?», имея в виду ее неудавшееся желание убить его. Она не просила у него по этому поводу про¬щения. Не существо их отношений, а их теснота, все равно, его ли влечения или ее отталкивания, их принадлежность к одной судьбе опять на время выступили наружу, молчаливо заставляя расступаться других и втягивая их самих в свой немногослов¬ный и нешуточный круг.

Комаровский обещал на другой день выхлопотать Амалии Карловне разрешение взять дочь на поруки. Лара не желала об этом слышать. Не было людей более далеких ей, чем мать и брат. Возвращаться к Кологривовым или поселяться у Паши Анти¬пова Лара не хотела, потому что чересчур любила их и высоко ставила и не желала марать их и впутывать в свою хлопотливую и скандальную, как она думала, участь.

Рассвело. День пробился узкими, перемещающимися лу¬чами из-под тяжелых спущенных до полу гардин. И еще горела тусклая лампа над двумя креслами с желтой шелковой обивкой. Утро расхаживало по этой части дома как аукционный оценщик перед торгами, заглядывало под диваны, перебирало бахрому ковров, трогало спинки кресел, рассматривало товар с лица и изнанки.

Утром Комаровский съездил на Арбат к знакомой, Руфине Онисимовне Войт-Войтковской. Муж ее, известный социал-демократ, скрывался за границей. Руфина Онисимовна, юристка по образованию, секретарствовала в ученом журнале, перево-дила с иностранных языков и сдавала внаймы одну комнату в своей слишком для нее теперь поместительной квартире. Вик¬тор Ипполитович знал, что комната недавно освободилась, и уговорил Руфину Онисимовну сдать ее для Лары.

По переезде на новое место у Лары, как определил накану¬не доктор Дроков, открылась нервная горячка. Лара пролежала в ней весь январь. С середины февраля она стала быстро поправ¬ляться.

2

И вот прошло четыре месяца, в продолжение которых Лара бо¬лела и выздоравливала, порывала и мирилась с Пашей Антипо-вым, готовилась к выпускным экзаменам на курсах и их сдава¬ла. Тем временем Руфина Онисимовна, невзлюбившая ее, выра¬жала ей свое презрение повышенным оживлением, хлопала дверьми, громко напевала, вихрем носясь по своей половине, целыми днями проветривала комнаты и, стараясь задеть Лару своей пренебрежительной жизнерадостностью, искала спосо¬ба, как бы ее выжить. Между тем Корнаков возбуждал против Лары судебное преследование, а Комаровский предоставлял суду показания свидетелей, что Лариной мишенью был совсем не Корнаков, а он сам, и с помощью заключений психиатриче-ской экспертизы о невменяемости обвиняемой в момент поку¬шения добивался прекращения дела.

В то же самое время, начиная с солнцеворота вплоть до рав¬ноденствия, во всех окнах квартиры, как это всегда бывает в верхних этажах, располагалось широкое, как вскрывшаяся река, светом и далью наводненное небо, полное первых признаков приближающейся весны, знаменательной весны будущих Ла¬риных радостей и удач, ее выздоровления и блестяще сданных ею государственных экзаменов, ее свадьбы и ее отъезда с Па¬шею Антиповым на Урал в Юрятин.

Но теперь, пока приходили эти неведомые предвестия (кто мог знать, что за ними последует?), они заставали Лару в посте¬ли, в спячке сонного транса или в состоянии бредового психоза самобичевания, в котором она взводила на себя небылицы, под-сказанные галлюцинациями.

Теплый ветер с юга заносил в растворенные форточки сон¬ный говорок дворов. Пели петухи, голосили коты на крышах, и то в одном месте, то в другом на краю города ревели белугой паровозы.

Эта музыка земли и улицы переносила Лару к первому да¬лекому вечеру их приезда в Москву, когда Виктор Ипполитович вез их на ночлег куда-то в неизвестность по незнакомым ули¬цам незнакомого города. Лара мелочь за мелочью восстанавли¬вала в памяти эти далекие впечатления, и слезы издерганной чувствительности неощутимыми ручьями текли у нее по щекам. Она не сознавала их и не утирала.

Они ехали в пролетке с вокзала полутемными переулками через всю Москву. Тень горбящегося извозчика, отбрасываемая приближающимися и удаляющимися фонарями, постепенно росла, росла, наезжала на стены домов и накрывала крыши и потом, достигнув гигантских размеров, бесследно исчезала. И все начиналось с теми же чередованиями сначала.

А когда они пересекали людные, освещенные улицы, Ларе казалось, что наверху и внизу все сплошь одни приведенные в движение колокола и все гудит и издает певучий звон. Отчасти это относилось к действительному трезвону всех, благовестив-ших в этот час московских сорока сороков и к неистовому вы¬званиванию конок с империалами и медными колокольцами, катившимися в ту и другую сторону по улицам. Но непонятным образом это относилось также к огням на улице и попадавшим в их освещенный круг прохожим, к рожкам газовых фонарей и плошкам с колеблющимся пламенем огарков, к изображениям бокалов и словам «колониальная торговля» на вывесках и стек¬лянным банкам с цветными кристаллами лимонной и черно-смородинной карамели на их выставках. Это зрелище тоже про¬изводило на Лару впечатление колокольного гула, и Лара ехала со звоном в ушах от увиденного, со слухом, оглушенным празд¬ничной иллюминацией.

А потом в номере, куда их привез Виктор Ипполитович, почему-то в память ей врезался диковинных размеров и очень дорогой астраханский арбуз. Он был куплен как раз в одной из таких освещенных лавок, мимо которых они проезжали. Арбуз пугал Лару, потому что в нем ей чудилась эмблема властности Виктора Ипполитовича и его богатства. И действительно, он в высшей степени искусно вспорол арбуз, развалив надвое его сахаристо хряснувшую, ледяную и душистую сердцевину. От волнения куски арбуза становились у Лары поперек горла, но из того же страха она не осмеливалась отказаться и глотала их, давясь слезами и улыбаясь.

Но теперь Виктор Ипполитович был неузнаваем. Теперь он именно с тем рыцарским бескорыстием относился к ней, на которое она рассчитывала, когда шла повидать его по делу на эту злосчастную елку.

Он всегда, конечно, понимал, что он сделал с этой девуш¬кой, но его стыд и жалость тех дней оставались без последст¬вий, потому что принадлежали к разряду тех старозаветных чувств, которые самым томлением своим приятно бередят душу. А теперь он увидел, что представления и чувства, сосредоточи¬вавшиеся когда-то вокруг убежищ святой Магдалины и их каю¬щихся призреваемых, стали давным-давно ничего не значащей чепухой и что дело совсем не в этом. Но дело в том, — понял он, — что начало той жизни, которую Лара получила при рож¬дении в свое полное распоряжение, она по его вине прожила по-чужому, не по-своему. Между тем начало жизни настолько важная пора, что теперь Ларе должно казаться, будто она поте¬ряла без смысла не часть своей жизни, а всю ее.

Комаровскому стало ясно, что годы Лариных трудов у Коло¬гривовых, ее метания, академическая твердыня курсов, которую она неутомимо штурмует, и ее выстрел и ее душевная болезнь — это одно нечеловеческое усилие родить себя снова на свет, вто-рично взять жизнь в свои руки и на этот раз уберечь ее и