А после этого ночью снова наведаюсь к вам.
И он продолжал глазеть из окна на клинические задворки, которые вторые сутки поливал холодный косой дождь и по ко¬торым через некоторые промежутки гулял прерывистый и стре¬мительный ветер.
В одном из палисадников Девичьего поля, видневшихся невдалеке, зияла опустошенная непогодою беседка с кучами мокрых листьев на полу, похожими на яркие шелковые лоскут¬ки или на вороха рваных квитанций на цветной бумаге. В дру-гом белел одноэтажный флигель с синею стеклянною террасой, увитой сизо-багровыми побегами дикого винограда. Ветер ста¬рался оторвать и унесть его зелень всем куском, как она висела на стене, но, подержав на весу, как дырявое рубище, брезгливо отбрасывал назад, на стекло и проволоку, за которую она так цепко держалась.
В это время по рельсовой ветке трамвая, подводившей к клиникам из города, подошел моторный вагон с двумя прице¬пами, и санитары на носилках стали выносить раненых.
Юрию Андреевичу зрелище это было привычно. Кроме больницы, в которой он служил (она находилась в ведении Крес-товоздвиженской общины, и ее сокращенно звали второй Крес-товоздвиженской), он теперь работал еще в двух лазаретах.
Юрий Андреевич смотрел, как переносят раненых. Страх за жену ни на минуту не оставлял его. В его голове роились не¬веселые думы о горькой бессмыслице войны и бесчисленных страданиях, которые она приносит. Но так как он мог теперь предаваться этим соображениям часами без помех для заполне¬ния вынужденного безделья в этом длинном коридоре, крашен¬ном свинцовыми белилами и пахнувшем слабым раствором кар¬болки, то ему казалось, что его беспокойство неискренне, а его размышления — холодное праздномыслие от нечего делать, что он недостаточно любит жену и не умеет жалеть по-настоящему ближних.
И тогда он вспомнил, что вообще говоря всеми за послед¬нее время овладело удивительное равнодушие, которого прежде в России не знали. Эта бесчувственность развилась незадолго до войны и за ее время усилилась. Ничего подобного радика¬лизму Герцена, спорам Толстого с жизнью и Гаршинским «Че¬тырем дням» уже нельзя было встретить. Не имея сил победить свою нравственную вялость, тысячи мыслящих и образованных людей молча сносили, как изо дня в день извращали их собст¬венные чувства и мнения именем народа, ничего этого не по¬дозревающего и к этому непричастного, и все сваливали на него и все им оправдывали.
На другой день Юрий Андреевич из города с одного из сво¬их частных визитов справился по телефону, каково положение в клинике. Ему сказали, что роды начались ночью, на рассвете прошли воды и с утра не прекращаются сильные схватки.
Он сломя голову помчался в клинику, и когда шел из при¬емной по коридору, слышал издали пронзительные стоны и вскрикивания жены, как кричат задавленные, извлеченные из-под колес вагона. Как врач, он знал, что эти раздирающие душу крики — хороший признак, свидетельствующий о правильнос¬ти и успешности родовых потуг.
Но эти то обессиленно замирающие, то наполняющиеся новою силой жалобные вопли и охания сводили его с ума, и, что¬бы не упасть в обморок и не ворваться к ней в палату, он в сле¬зах отвернулся к окну, закусив до крови согнутый в суставе ука-зательный палец.
В это время из палаты вышла больничная служительница и не веря своим ушам он услышал писк новорожденного.
— Как роженица? — спросил Юрий Андреевич.
— Родильница, — поправила она его, разумея этим, что роды счастливо завершились.
— С сынком вас и благополучным разрешением благовер¬ной. Намучились они, нечего греха таить. На зубок с вашей милости.
Ничего подобного так называемым чувствам отцовства не коснулось души Юрия Андреевича. Слова нянюшки о сыне как бы не дошли до его слуха. С безумною радостью он сознавал только одно, что по выполнении известной формальности, ко-торая грозила опасностью ее жизни (формальностью этою было произведение на свет ребенка), Тоня осталась жива и теперь спасена окончательно.
«Какое счастье! Слава Богу, слава Богу!» — без конца по¬вторял он про себя и, когда акушерская помощница не притво¬рила за собою двери в тамбур, незаметно проскользнул вслед за нею. На радостях он сунулся бы и дальше, но на пороге палаты ему преградил дорогу гигант-гинеколог.
— Куда, куда? — изменив своей молчаливости, тихонько забасил он, так что бы Тоня не слыхала. — Да вы с ума сошли? До вас ли ей после такого потрясения? А раны, кровь, антисеп¬тика? А еще врач! Ну хорошо, хорошо, не плачьте. Во-первых, поздравляю. Мальчик, вам говорили? И хороший вес. А затем, если хотите, на секунду, одним глазком из-за двери. Но только так, чтобы она и не догадалась. А то я вас… Смотрите!
Превратившийся в Юру доктор Живаго, став на цыпочки и вытянув шею, безмолвно смотрел из тамбура в палату через го¬ловы гинеколога и акушерки. В руках у нянюшки жилился и темнел от натуг маленький писклявый комочек голого мяса. Акушерка накладывала лигатуры на пуповину, чтобы перерезать ее посередине и отделить ребенка от последа. Но все это было вне Юриного внимания. Глаза его были прикованы к Тоне, ле¬жавшей среди палаты на возвышении, более приподнятом чем обыкновенная постель, и высоком как конторка, за которою пишут стоя.
В эти минуты Юра не был ни врачом, ни отцом, ни мужем. Медицинские его познания изгладились. Эти стороны его существования прекратились. В его груди с гулкой полнотою би¬лось его большое сердце ребенка и художника. Волнение воз-вращало ему его былую зоркость неведения.
И он видел Тоню не в чертах привычности, в которых на¬блюдал ее ежедневно, и не так, как смотрел на нее гинеколог со своим повивальным штабом. Он видел Тоню во всем ее сущест¬ве, в свете вспомогательных сравнений, которые ему подсказы¬вала его проницательность.
Тоня терялась в парах, которые выделяла ее испарина, она дымилась изнеможением. В своей бледности она казалась про¬зрачной и легко и призрачно лежала на больничном белье, как лежал бы в бухте недавно причаленный и только что разгру¬женный корабль, совершающий переходы через море смерти к материку жизни с душами, переселяющимися на нем сюда неведомо откуда. Она только что произвела высадку одной та¬кой души на берег и теперь отдыхала всей своей угасшей памя¬тью, всем забвением своим о ночном плавании, всем надлом¬ленным своим рангоутом и натруженной обшивкой. И так как Юра не знал географии страны, под флагом которой она при¬швартовалась, он не представлял себе, какие слова сказать ему, на каком языке обратиться после всего совершившегося к жене, такою безысходною пошлостью казались ему, по сравнению с трансцендентальной важностью ее лежания, его недавние размышления у окна о войне и прочем, его «российская пуб¬лицистика».
Это смущение перед Тоней, как существом исключитель¬ным, имевшим случай побывать в некоторой запредельности и счастливо оттуда вернуться, осталось у него и на четвертый день, когда его пустили к Тоне, запретив долго с нею разговаривать, чтобы не утомлять ее. Но разговор у них все равно не клеился. Тоня до сих пор была оглушена новизной испытанного и хотя расспрашивала Юрия Андреевича о том, что делается в больни¬це и у них в доме, откуда она отсутствовала уже неделю и что пишут о войне в газетах, но едва выслушивала ответы, как в свет¬ских разговорах о погоде.
Юрий Андреевич предложил назвать сына в честь деда Александром, и Тоня согласилась, взглянув на мужа безразлич¬но и невыразительно, и тогда он понял, что сама Тоня еще ви¬тает за тридевять земель от этих разговоров и еще не привыкла к мысли, что сын, которого она произвела и кормит со всею негою саморастворения, есть нечто отдельное и самостоятель¬ное, а не телесное продолжение ее самой, не завершительное выражение ее страсти существования.
В этот день он спокойнее, чем за последнее время, подни¬мался по лестнице своей больницы. В ординаторской, куда все входили перед началом обхода, у окна стоял обрюзгший про¬зектор, отечный алкоголик с мешками под глазами, и, сдвинув очки на лоб и подняв руки, рассматривал на свет какую-то мут¬ную жидкость в склянке.
А за окном больничный двор был снова, как всю эту неде¬лю, затянут косой штриховкой унылого дождя, и ветер, нале¬тавший резкими порывами, захватывал концы дождевых струй в какие-то серебристо прыщущие, светящиеся водяные снопы и отрывал последние листья осин, редкие, маленькие и заост¬ренно-лимонные, и нес их вперемежку с водою вкось в том же безысходно-унылом направлении.
— Поздравляю вас, — нелюбезно буркнул ему прозектор, и, как в двух уже случаях сегодняшних поздравлений со сторо¬ны товарищей, Юрий Андреевич вправе был предположить, что его поздравляют с рождением сына. Но прозектор продолжал: — И однако нечего меня благодарить. Это не я ее вскрывал. Но сегодня разговор тут только о вас, и все как в один голос: моло¬дец Живаго. Эхинококк печени. А спорили, — рак. Посмертное исследование больной показало… А впрочем, материалы у вас на столе.
В это время в ординаторскую вошел главный врач больни¬цы и, здороваясь по очереди со всеми бывшими в комнате, стал ворчать в пространство, ни к кому в отдельности не обращаясь:
—- Безобразие. Обращают комнату в проходной двор. За¬носят препараты из рецептурной и белье из кладовой, а чтобы унести обратно на место, на это ни у кого нет соображения. —-А, Живаго! Браво! Поздравляю. Вы отличный диагност и сбить вас не так-то просто. Помните умершую из шестой? Вы оказа¬лись правы, — эхинококк. А мы-то, и я в том числе, спорили. И затем неприятность. — Вашу категорию мобилизуют, и на этот раз не удастся отстоять вас.
Другие редакции и черновые наброски 7
Со дня приезда в Юрятин Лара не покладая рук была занята ус¬тройством своего гнезда. Многие помнили ее тут еще малень¬кою с того времени, когда еще был жив ее отец и все они жили в том большом доме против городского сада, который по сию пору стоял на своем старом месте и который Лара узнала с первого взгляда. По старой памяти все были рады помочь ей обосно¬ваться.
Лара была в постоянных трудах. Она не знала, что такое нервы и переживание. Ее окружали факты и сроки, члены ее семьи, поставленные и достигнутые задачи. У нее было место учительницы в женской гимназии. Домик, служивший Анти-повым квартирой, требовал много забот. По провинциальному обычаю Антиповы арендовали его с прилегавшим к нему дво¬ром и всеми служебными пристройками. Кроме этого обшир¬ного хозяйства на руках у Лары была дочь Катенька, родившая¬ся у нее в первый год ее замужества. Удивительно, как Лара все это совмещала.
Если бы даже Юрятин не был ее родным городом, Лару тя¬нуло к земле и провинциалам. Ее трогали захолустные нравы, и в здешнем выговоре, тягучем оканье севера ей слышались нот¬ки доверчивой наивности.
Сам выходец из простого народа, Павел Павлович представ¬лял ей в этом отношении полную противоположность.
