В этом сыне железнодорожного служащего все более сказывался уро¬женец столицы. Юрятин казался ему глухой дырой, прибежи-щем невежества. За свои университетские годы Антипов вырос неузнаваемо. По развитию и способностям он был выше това¬рищей и начальства. Даже по адресу Лары у него стал появлять¬ся тон холодной отчетливости, как бывает у людей, уверенных в своем умственном превосходстве и всегда правых.

Павел Павлович, кончивший классиком, преподавал в гим¬назии латынь и древнюю историю. Но в нем, бывшем воспи¬таннике реального училища, всегда живо было влечение к фи¬зике, математике и вопросам техники. Он всегда много читал в этой области, так что в любое время мог сдать университетские испытания по этим предметам. И у него была мечта, как только представится случай, переопределиться в своей деятельности в этом направлении и постараться перевестись педагогом-математиком в Петербург. Усиленные занятия расшатали здо¬ровье Павла Павловича. Ночными работами он нажил себе бессонницу.

Павел Павлович, русский по крови и душою, не узнавал ни одного из своих естественных, с молоком матери всосанных инстинктов в неумелой пародии на них, ходившей тогда в фор¬ме искусственного квасного патриотизма. Подделка была так тупа и фальшива, что бросала людей со смыслом в противопо¬ложную крайность. Подобно остальному Уралу и Сибири, Юря¬тин полон был ссыльными, отбывшими свою ссылку за девять¬сот пятый год, свободными, но оставшимися тут на обжитом месте. С двумя такими, бухгалтером Кулябцевым и химиком Горшенею; Павел Павлович водил знакомство.

Приближение зимы в Юрятине, стоявшем на большой су¬доходной реке Рыньве, ознаменовывалось тем, что владельцы лодок втаскивали их с реки на телегах по крутому склону в го¬род, где расставляли до будущей весны под открытым небом по своим задворкам. Эти лодки в глубине дворов, которые лежали вверх дном и занимали на земле несообразно больше места, чем при погружении в воду, действовали на глаз юрятинца так же, как вид свежевыпавшего снега или как переход с колес на по¬лозья.

Такая лодка белелась уже внутри Антиповского двора сво¬им ребристо-выпуклым перевернутым дном, и везти ее с берега было всего дальше, потому что домик, в котором жили Антипо-вы, находился в конце, противоположном к пристани. Их ули-ца была крайнею в городе и выходила на железнодорожный пе¬реезд Рыньвенско-Горнозаводской линии и в поле.

Был уже не первый год войны, и зрелище тянущихся без конца сорокавагонных эшелонов с маршевыми ротами и мобили¬зованными, орущими песни в настежь открытых теплушках, бы¬ло привычно. Четырехлетняя Катенька в шубке распевала эти пес¬ни, играя с дворовыми однолетками под перевернутою лодкой.

Был холодный день без снега. Мороз сковал землю на дво¬рах и улицах черными комками затвердевшей грязи, лишь кое-где разметив ее крестиками хрупкого инея, как мелом.

Павел Павлович наговорил резкостей директору и коллегам на педагогическом совете. Он еле сдерживался, так презирал их.

Он возвращался домой, заранее предвкушая удовольствие, с каким он погрузится вечером, когда Лара ляжет спать и все в доме утихнет, в книжку по вариационному исчислению, кото¬рую он выписал из Москвы и сегодня получил по почте. Вдруг он вспомнил, что сегодня Кузьминки, начало зимы, и у них гости, смешанное общество, частью состоящее из товарищей, которых он только что ругал, а частью из людей, подобных Кулябцеву и Горшене, которых он тоже не любил в таком со¬единении.

После гостей Лара долго проветривала и помогала Марфут¬ке на кухне, где на столе горой была наставлена грязная посуда. Ее Паша спал уже, как предполагала Лара. Управившись с убор¬кой и посмотрев, хорошо ли укрыта Катенька, Лара разделась и, оглушенная усталостью, мгновенно уснула. Она легла рядом с Антиповым с естественностью ребенка, взятого в постель к матери, или с доверчивостью статуи, поручающей себя рукам ваятеля.

Но ее муж не спал. Он лежал с закрытыми глазами и притворялся спящим, когда ложилась Лара. У него был обыч¬ный приступ бессонницы. Он знал, что проворочается еще так часа три-четыре без сна. Тихонечко, чтобы не разбудить жены, он натянул на себя нижнее белье и, сунув ноги в вален¬ки, в шапке и шубе внакидку вышел во двор освежиться и чис¬тым морозным воздухом нагнать на себя сонливость. Вместе с тем ему надо было подумать. Он был беспокоен, душа болела у него.

Сегодня вечером не случилось ничего особенного, ничего такого, что могло бы ему показаться новым. Лару все любили, она была душой юрятинского общества, по соседству с нею он всегда оказывался несколько в тени. Но неужели она не видит низменности и ничтожества этой публики или ради популяр¬ности кривит душою, делая вид, что их убожества не замечает? И потом, эта супружеская участливость ее к нему при всех, ког¬да он молчалив и хмурится? Он даже в глазах Кулябцева прочел сегодня какую-то насмешливую жалость. Итак, он то, что на¬зывается муж своей жены, — великолепно.

Но ведь это началось бог знает когда, он поздно хватился. Все это можно было предвидеть. Зачем позволяла она ему ре¬бенком заглядываться на себя и делала из него, что хотела? Как не нашлось у него ума и воли вовремя отказаться от нее, когда она сама так благородно на этом настаивала? Разве он не пони¬мал, что она любит не его, а свою благородную миссию по от¬ношению к нему, свой олицетворенный подвиг?

Хуже всего, что при этом ему не в чем упрекнуть ее. Она верна ему и не щадит своих сил для него и дома. И однако кому это нужно? Что общего между этой головной, гуманною выдум¬кой и настоящею семейною жизнью?

Что же в таком случае делать? И так ли все это? Не блажит ли он? Ах, и при всем этом он с прежнею силой любит ее. Она ведь умопомрачительно хороша, просто теряешь голову, в гла¬зах темнеет! А может быть, он запуган и раздавлен ее красотой, и его хваленая, незаподозренная любовь к ней не больше чем простая растерянность перед ее внешним и внутренним превос¬ходством?

Фу ты, что за положение, тут сам черт ногу сломит.

И однако надо положить этому конец. Не столько даже для него самого, сколько ради Лары и девочки. У каждого должна быть своя подлинная жизнь, никто не вправе ее заслонять и препятствовать ей. Надо поскорее освободить их от себя. Да, но как? Предложить Ларе развестись? Покончить с собой? — Его покоробило от того, что он хотя бы в мыслях допустил такие неправдоподобно пошлые, жестокие возможности.

Он провел рукой по дну лодки, чтобы посмотреть, не за¬пачкается ли он, и сел в шубе на выгнутый, оттопыренный край борта. Синее мерцание морозной ночи бросало голубой движу¬щийся отсвет, как легкое пламя спирта, на спящий город. Ан-типов смотрел на звезды в вышине, словно мог в них прочесть ответ на то, как ему быть с его тягостями. Вдруг звездную сине¬ву ночи стало озарять со стороны переезда прерывающимися вспышками дымно-желтого жара. Это, разбрасывая снопы искр огнедышащею топкой паровоза, шел мимо товарный поезд. «На¬верное, воинский, — подумал Антипов и стал считать вагоны. — Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три… Попрошусь на войну, — продолжал он думать. — Устрою дела, оставлю Ларе половинное жалованье и уеду. Вот и выход».

Он с минуту еще посидел, а потом вздрогнул, зевнул и по¬ежился. Его клонило ко сну. Он встал с лодки и поднялся к себе в квартиру.

8

Лара узнала о Пашиных планах последнею. Когда его бумаги находились уже в воинском присутствии, а сам он прошел фор¬мальность освидетельствования, пустую для добровольцев, ког¬да в гимназии было все улажено и там ему нашелся заместитель и когда из Омского военного училища пришел благоприятный ответ на его прошение о приеме и наступил срок его отъезда и явки, он сказал Ларе о своем решении.

Она обомлела и сначала не поверила своим ушам. «Глупос¬ти, — подумала она. — Очередная Пашина причуда. Рассердился на нее за что-нибудь и дуется. Не надо обращать внимания. Обойдется!»

Когда же она уверилась, что Антипов не шутит, с ней сде¬лалось что-то страшное.

— Пашенька, Пашенька, на кого ты нас покидаешь, — завы¬ла она, хватая его за руки и валяясь у него в ногах. — Не делай этого, не делай! Учителей не берут на военную службу, я ведь знаю. Возьми назад прошение, над тобой никто не будет смеять¬ся. Я скажу, что ты болен и попросился в добровольцы в помра¬чении рассудка.

— Как тебе не стыдно, — урезонивала она его в более спо¬койные минуты. — Ты всегда презирал Родьку за офицерский форс и молодечество, а сам в тысячу раз хуже. Я реву, у меня сердце сжимается, а у тебя ничего нет в оправдание, кроме это¬го трескучего вздора о «долге перед родиной» и «године испы¬таний», как в театре или на публичном обеде.

Был даже устроен семейный совет с участием Кулябцева и учителя русской словесности Унжина. У востроносого, худень¬кого и подвижного Кулябцева был тик, подрагивало одно веко и дергались крючьями сведенные руки, точно он пожимал пле-чами или поражался и негодовал. Природа как бы создала его для живой эмблемы недоумения. Друзья апеллировали к уму и сердцу Антипова, истощали доводы, терялись по его поводу в догадках. Ничего не помогло, Павел Павлович остался непоко¬лебим.

Вдруг все это стало Ларе противно. Она махнула на дело рукой и перестала спорить с Пашей. И тогда ее словно осенило. С разинутым от неожиданности ртом и вытаращенным, оста¬новившимся взором она поняла, что муж не оценил возве¬денного ею здания, что он осудил их жизнь и что его военно-патриотическая фантазия есть замаскированное бегство от нее, причин которого она не знает.

Тогда, оскорбленная в лучших своих чувствах, она вся съе¬жилась, как побитая, и нечеловеческими усилиями сдерживая слезы, стала безмолвно собирать мужа в дорогу.

Он уехал в такое время, когда безостановочное отступление и частые неудачи понизили тон газетных сводок и отодвинули войну на второй план. Обыватели говорили о дороговизне. Бы¬товою новостью было введение карточек в торговле продоволь¬ственными товарами.

По отъезде Антипова стало тихо и пусто в доме и на улице. Ларе вправду казалось, что реже попадаются прохожие и не та¬кими большими стаями летают вороны <...>.

Часть пятая

«ПРОЩАНИЕ СО СТАРЫМ

ГЛАВЫ 1-3

ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ

Мелюзеев стоит на плодоноснейшем черноземе. Основные цве¬та его в летние месяцы это угольная чернота его пыли и волни¬сто-кофейный отлив уличной слякоти в дождливое время.

Большинство домишек одноэтажные деревянные, с очень красивою резьбою: розетками на воротах и ставнях и петушка¬ми по углам оконных и кровельных фестончатых подзоров.

Несколько каменных домов было в середине города, на плацу, как называли городскую площадь, где прежде происходи¬ли учения солдат, а теперь уличные митинги, — казенные здания городских присутствий, торговые ряды и военные казармы, а также постройки уездных богачей, в их числе