каменный двух¬этажный особняк графини Жабринской, занятый госпиталем.
Не считая мелких проселков, отростками разбегавшихся во все стороны от города, две большие дороги выводили из Ме-люзеева, одна, ухабистая, лесом, в местечко Зыбушино, раз¬богатевшее на торговле хлебом и всем опередившее свой уезд¬ный центр, другая по каменной насыпи, по болотистому лугу к станции Грабари проходившей в шести верстах от Мелюзеева железной дороги.
Власть временного правительства в Мелюзееве представ¬ляли исполнительный комитет городского совета, военный комиссариат и все установленные в то время учреждения, в ко¬торых, по примеру столиц, перевес принадлежал эсерам. Попу-лярность и премьерство Керенского придавали этой партии авторитетность. Она считалась рекомендованной вниманию обывателя, где-то кому-то угодной.
Но главной силой, соперничавшей со всеми политически¬ми, было в Мелюзееве владычество лета. Его присутствие чувст¬вовалось в тот год с чудовищной, небывалой осязательностью. Уродилась кукуруза в кулак толщиной, сверхъестественная, как наваждение, и тянулась русыми головками в раскрытые окна. Светлыми ночами мальвы в цветниках казались вышедшими из духоты на воздух хуторянками или вставшими из-под зем¬ли мелюзеевскими покойницами в состоянии сонного остол-бененья.
Отделявшие Мелюзеев от Грабарей болота высохли. За Грабарями, стоявшими на лесных вырубках, горели леса. Неда¬леко от города на пол человеческого роста поднималась огром¬ная луна кир<пичного цвета>.
Они знали, что направляются в имение, заброшенное задолго до революции, с заваленными старыми рудниками и неразра¬батываемыми залежами медной руды и угля, с лесами, часть которых шла перед войной на выгонку древесных спиртов и ацетона, а потом была оставлена без эксплоатации, и которые вместе со всей территорией обобществлены каким-нибудь ме¬стным земельным отделом или взяты на учет областным сове¬том народного хозяйства.
Около двух месяцев они передвигались водой, на лошадях и по железной дороге с трудностями, описание которых само могло бы составить отдельную книгу. Невозможные неожидан¬ности и переделки встречали их по дороге. Пока они ехали, по пути их следования два раза переменились власти. На одном из паровозных кладбищ, в которые уже превращались большие узловые станции, Юрий Андреевич только чудом избег опаснос¬ти быть задержанным и расстрелянным по подозренью в дезер¬тирстве. Его приняли за кого-то другого и повели к стоявшему на путях поезду окружного военкома. Областной военкомат помещался в одном из вагонов поезда. Юрия Андреевича спас¬ло то, что военкомом оказался его старый товарищ по гимна-зии, который узнал его и на несколько перегонов облегчил ему дальнейшее передвижение.
Едущие добрались до Юрятина только после чешского пе¬реворота, когда в Юрятине еще сохранялась власть советов, а вокруг него на восток и на север в уездных городах принимали по телеграфу распоряжения уполномоченных сибирского вре¬менного правительства через головы вооруженных деревень, которые партизанили и то под рукой хороших вожаков тянули к большевикам, то, разложившись, бесчинствовали и впадали в анархию.
В одном отношении их ожидания странным образом сбы¬лись. В лице последнего варыкинского управляющего Глуздее-ва (Микулицына. — Е. Я.) они встретили то, чего искали, того сочувствующего советника и ту практическую поддержку, по-требность в которой подняла их в такое далекое и опасное стран¬ствие без твердо поставленной цели с одним только смутным сознанием того, что из центральной России надо бежать куда-нибудь подальше, в какую-нибудь суровую, никого не привле¬кающую глушь.
Ссыльный поселенец из политических, человек еще не ста¬рый, [Петр Трофимович Глуздеев] Дмитрий Иванович Митяев (Микулицын. — Е. Я.) жил с женою и сыном в директорском доме на краю Варыкинского поселка, теперь почти безлюдного и выросшего когда-то близ завода сухой перегонки, в дни его основания. Завод ныне бездействовал.
Хотя Петр Трофимович был приглашен на место управля¬ющего еще в дни работы завода, но уже и тогда Крюгеры заду¬мывали прекращение некоторых неокупающихся разработок на своей земле и продажу своих лесных богатств казне и только были в нерешительности, как им будет выгоднее: ликвидиро¬вать ли завод, чтобы новый покупщик не видел его в действии и не мог судить о невыгодности его эксплоатации, или во избе¬жание еще больших подозрений продавать его, не таясь, на ходу. Для решения всех этих дел, подведения балансов, оценки вла¬дений и распоряжения остающимся имуществом и был при¬влечен Петр Трофимович, скорее как коммерческий эксперт, нежели как технолог-практик, каковым в действительности был этот, в прошлом, до ареста и ссылки, петербургский судо¬строитель.
Таким образом сама судьба как бы думала за наших ски¬тальцев. И когда, потеряв под ногами почву, они с самыми нео¬пределенными намерениями высадились в Варыкине, они не могли лучше придумать и адресоваться: их встретил человек, задолго до нынешних событий приобретший опыт в заведыва-нии неизвестностями и неопределенными положениями, ни¬чему не удивляющийся и ко всему подготовленный. Он никог¬да особенно не интересовался семейною историей своих быв¬ших хозяев и плохо знал ее. Приехавшие были люди для него новые, едва ему известные по далекой наслышке.
Он одобрил их сельскохозяйственные планы, нашел, что они приехали вовремя, не упустив весенних посадочных сро¬ков и лишь несколько к ним запоздав, поселил в пустовавшей и заколоченной Крюгеровской даче, которую для них открыл и велел убрать и вымыть, посоветовал избрать для огорода пло¬щадь былого, когда-то разбитого перед домом цветника, как место, открытое солнцу, с хорошо в свое время удобренною и вдоволь вылежавшейся и отдохнувшей землей. Кроме разных садоводческих наставлений он снабдил их нужными инструмен¬тами, семенною картошкой и рассадой, и с первого же дня, пока дачу проветривали, и как добрые соседи, а отнюдь не в старом чине прислуги, появлялись и исчезали какие-то неведомые лица и фигуры, помогая протопить застуженные помещения и пока¬зывая, как за это взяться, переселившиеся сразу же принялись за круглодневный впредь с этого времени труд на открытом воз¬духе, включавший самые всевозможные работы, начиная с ого¬роднических и кончая валкой леса на зимнее топливо.
Так в первый день их прибытия сразу же открылось это но¬вое в течение года длившееся и полное блаженства существова¬ние, описанное на первых страницах Библии, с яблоками и зме¬ями, и сельским, и семейным обиходом, отрастающими прямо из левого ребра, належанного во время сна, с естественностью сновиденья. Целый год, вернув себе былую чистоту юношества и превратив в роман свои внутрисемейные взаимоотношения, дышали они миром Руссо, Кнута Гамсуна и Льва Толстого, и только зимою, которая прошла как пышно-белая, широко бе¬лым почерну написанная сказка, они стали вспоминать о горо¬де, горожанах и книгах, и Юрию Андреевичу захотелось скорее даже писать, нежели читать их, и здесь, в краю, до которого в позапрошлом столетье докатились волны пугачевского восста¬ния и в дальних углах которого продолжали
[совершать переезды в триста и больше верст в возках, как в Капитанской дочке (сам Юрий Андреевич ехал так однажды ночь напролет по узкой озаренной звездами санной лесной тро¬пе в запряженной тройкою гусем кибитке, которую, как гребец лодку, ямщик все время старался удержать в равновесье изгиба¬ми собственного тела, а когда это не помогало, соскакивал и подпирая плечом валящуюся на бок кибитку, на бегу выправ¬лял ее]
по сей день ездить в возках на полозьях, запряженных трой¬кою гусем, как в Капитанской дочке, Юрия Андреевича потяну¬ло на нечто историческое и, среди всяких прочих надобностей, он стал отлучаться в город в библиотеку бывшей Юрятинской гимназии за материалами по Пугачевщине.
Летом или точнее осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года целогодняя поэма их здешнего существования зашаталась и должна была кончиться. Они не были ни Робинзонами, ни сибирскими переселенцами-новоселами на Амуре, ни духобо¬рами в Америке. Их благополучие зиждилось на искусственном основании, каким было их расходование уже не им принадле¬жавших и государством еще не охранявшихся хозяйственных запасов, их пользование землею и жилыми постройками и ме¬новыми возможностями, которые предоставляла им часть уце¬левшего инвентаря, а главное необозримые лесные богатства, которые они расхищали.
Но дело было не только в этом. Особенно искусственна была их жизнь с точки зрения исторической обстановки, не до¬пускавшей ее дальнейшего продолжения. Прежде чем перейти к этому, скажем однако несколько слов о самом управляющем.
Каждому из приехавших, Антонине Александровне, ее отцу и ее мужу Дмитрий Иванович с первого взгляда кого-нибудь напомнил. Действительно, он должен был походить на целую группу лиц манерой бриться, стричь низко волосы и причесы¬вать их гладко на пробор, разговаривать сквозь зубы, держа труб¬ку с табаком в углу стиснутых челюстей и другими манерами сознательно вырабатывавшими общий для всех них тип сильно¬го волей и выдержкой и умеющего хорошо держаться худощаво¬го и мускулистого северного человека. Только по случайности не прошел он в члены Учредительного собрания от эсеров окру¬га, сняв в решительную минуту свою кандидатуру и из необъяс¬нимого предвидения отказавшись по счастью баллотироваться. То-то бы натерпелся.
Его сын девятнадцати лет вернулся с войны убежденным большевиком. Когда по поводу объявленной Временным пра¬вительством Сибири мобилизации Дмитрий Иванович обратил¬ся на призывном пункте к новобранцам с напутственной речью, слово получил затем его родной сын Ваня, не оставивший жи¬вого места в отцовском выступлении. Мобилизация была со¬рвана. С частью призванных Ваня ушел в тайгу, где теперь воз¬главлял целую восставшую волость, объединив в большой пар¬тизанский округ отдельные разбросанные очаги этого взбала¬мученного моря. Разрыв между отцом и сыном не достигал того кровавого трагизма, как во множестве сходных случаев того вре¬мени. Напротив. Смертельная вражда, существовавшая между учредиловцами и партизанами, территории которых тут именно граничили, смягчалась в этом захолустном углу неспокойной нашей земли-матушки не только тем, что эта сторона терялась за пределами досягаемости, но также и семейственной связью между старшим и младшим Митяевыми (Микулицыными. — Е. Я).
К ГЛАВЕ 4
ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ РУКОПИСИ
Поезд без конца маневрировал по окрестностям Юрятина. Он то удалялся от них, то приближался к ним, словно наби¬раясь сил, чтобы их покинуть. Город все время оставался сле¬ва на горизонте. Над ним во всю его длину расплетенной кон¬ской гривою мотался дым горевшего на его другом конце пред¬местья.
Местность пересекали ветки железных дорог и тянувшие¬ся к городу фунтовые дороги, еще не просохшие от весенней грязи, со светлыми лужами и озерами, в которых купалось жар¬кое весеннее солнце.
Через все пространство шагали телеграфные столбы и крас¬ные нефтяные баки нефтехранилищ, и высились щиты огром¬ных реклам, трехаршинными буквами вещавшие: «Все у Ага-фурова», «Моро и Щетинкин. Веялки и Молотилки» и прочая и прочая.
На горизонте маячили трубы Юрятинских фабрик и купо¬ла и колокольни его церквей. Горевшее предместье, состоявшее из деревянных домов со стеклянными балконами, выдавалось вперед и было хорошо заметно с маневрировавшего поезда. Оно горело с той сонной и зловещей неторопливостью, которая отли¬чает рядовое пламя дневных пожаров от величественного заре¬ва ночных, с высоты озаренного неба как бы обращающихся ко всему свету за сочувствием.
Поезд маневрировал, и под его стук Юрий Андреевич впол¬голоса рассказывал жене о своем приключении. Он прерывал рассказ, когда поезд останавливался или с переднего хода пере¬ходил на задний. И доктор выжидал, пока паровоз
