партизанах может быть о зверствах. Сюда все из выписок по сказочному фольклору из Ист<ории> Лит<ературы>. Завывания по поводу Егоровского узла.
Относительно того, что революция и марксизм не тождест¬ва. Большевики взяли верх над остальными благодаря бесчест¬ности своих принципов, приспособляющихся к меняющимся обстоятельствам.
Они начали как левейшие из социалистов, чтобы быть до¬пущенными к законному соревнованию с другими подвидами Социал. демократии и ценой демагогии вышли вперед к край¬нему солдатскому и матросскому крылу тогдашней столичной массы.
Затем они стали пугачевцами, чтобы взбунтовать страну ничего с марксизмом общего не имеющим кличем «Грабь на¬грабленное» и проч. лозунгами, еще предсказанными в «Бесах». Преуспев в насаждении анархии во всей России, они решили приостановить все процессы на этой точке, и чтобы застрахо¬вать себя вовремя от каких-либо перемен, вспомнили, что они марксисты и стали силой внедрять марксизм в мозгах как луч¬шее средство для усыпления их и приведения в состояние за¬стоя.
Записать после наброска главы о зверствах (партизан) — формулировки Л<енин>ских противоречий (наряду с подлос¬тями), как подковырнуть (разложить) Учр<едительное> со-бр<ание>, право отзыва к крестьянам (тон!!! каким в трагедиях подряжают платных убийц) сваливанье с больной головы на здоровую в вопросах продовольственного затруднения, проти¬воречия в том, кто виновники разрухи. Романтик, «народное творчество, все сами, снизу», когда ему кажется, что под ним твердая почва, и вдруг крайняя циническая трезвость в минуту опасности (не для страны, а для власти) как при обсуждении мира в минуту возобновившегося немецкого наступления. Все разобрать по книге и примечаниям (в примечаниях выражения противников), декреты и некоторые характерные выражения выписать.
К ГЛАВЕ 7
БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ
Но все равно, как бы то ни было, ему вдруг стало не по себе и одиноко среди этих увеличенных фотографических портретов топорных мужчин и женщин в рамах на стенах. Духом личной враждебности пахнуло на него от безвкусной, аляповатой меб-лировки, и близкая к слезам тоска стянула его горло. Он почув¬ствовал себя таким чужим и лишним в этой спальне. А он-то, дурень, входил в нее, точно это не помещение, не комната, а кусок его души, изображение его нежности, часть Лариной сущ¬ности, образ его счастья. И все эти сравнения и отожествления, которые ему подсказывает его соскучившееся чувство, как они шатки и несостоятельны и как, наверное, смешны со стороны! Так ли живут, ведут и выражают себя люди сильные, практики вроде Самдевятова, красавцы мужчины? И почему Лара долж¬на предпочитать им его бесхарактерность и туманный язык его мечтательного обожания? Нуждается ли она в этих уподобле¬ниях? Желает ли она сама быть тем, что она составляет для него? Может быть, она не находит в этом никакой радости, тяготится его чувствительностью, считает ее неестественной и странной.
А чем является она для него, как он только что выразился? О, на этот вопрос ответ всегда готов у него, это он знает, как Отче наш, как дважды два четыре.
Вот весенний вечер на дворе. Воздух весь как бы размечен звуками разной дальности. Голоса играющих детей разбросаны в разных местах. Знак того, что эта даль вся сплошь живая и чем-то будет и куда-то стремится. И эта даль — Россия, его несравненная, за морями гремящая, знаменитая его мать, его родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, не-предвосхитимая, боготворимая, с вечно величественными и ги¬бельными выходками, которых никогда нельзя предугадать, его гордость и его слава. О как сладко существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь! О как всегда тянет сказать спаси¬бо самой жизни, самому существованию, сказать это им самим в лицо! Но как это сделать, чтобы они услышали и ответили?
Вот это и есть Лара. Она их вочеловечение и олицетворе¬ние, дар слуха и слова, дарованный безгласным началам сущест¬вования, голос дали и будущего, возможность обращения к це¬лой вселенной и беседы и общения с небом, землей и судьбою.
И неправда, тысячу раз неправда все, что он нагородил тут о ней в минуту сомнений. Как именно совершенно и безупреч¬но их родство в самом главном и беспредельном, в их неком¬натной, нечеловеческой, многоохватывающей проницательнос¬ти, в их понимании мира, в их безумной, полной и необъятной, как ветреный день, свободе!
ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ НАБРОСОК К ГЛАВЕ 8
РАЗМЫШЛЕНИЯ О ДРОВАХ И АФИШКЕ ПЕРЕД РЕВНОСТЬЮ
После страшного сна о Шурочке и Тереке просыпается, ночь, зажигает лампадку, при ее свете бросает взгляд на дрова, остав¬шиеся из охапки (и раньше удивился, откуда у Лары столько дров), смотрит, хватит ли на послезавтрашнюю топку и вдруг замечает на поперечном отрезе полена, до распилки и расколки бывшем в торцовом конце бревна, почернелом и обветренном, тамгу КБ, Кулабышевский бор. Так метили еще при Крюгере строевой лес, которым в периоды избытка топлива приторговы¬вал Крюгер. Значит Афишка, о невредимости которого Ю. А. уже заключил из Лариной записки, не только жив, но продолжает заниматься своими плутнями, перекупает, мошенничает, ба¬рышничает, и все это безнаказанно. Какая звезда хранит его? В чем его заручка? В том, что он всегда якшался с самыми левы¬ми? В его широте, в том, что с кем надо он ни на что не скупит¬ся? Вероятно, он тайный осведомитель Юрятинской чрезвычай¬ки. Его надо остерегаться. Подрядчик, ростовщик и комиссио¬нер. Вероятно, теперь возит наш лес еще свободнее, за счет и по доверенности ревкома. Такой никогда не пропадет. Так это он, стало быть, снабжает Лару дровами, а может быть и продоволь¬ствием. Едва ли ради одних ее прекрасных глаз. Каковы их от¬ношения?
Он всегда поглядывал на нее плотоядно, с вожделением. Ю. А. давно хотелось побить его. А теперь она пишет о лошади. Ну конечно. Ну конечно. О какая боль и омерзение! О, конеч¬но, конечно! Аж в пот бросило.
Дальше все записано о ревности (лошадь, носы, Отелло) и впадает в долгую многосуточную спячку, прерываемую корот¬кими пробуждениями, когда слышит оглушающую возню крыс в кухне за стеной. Тут снится ему сон о длинной узкой десяти-оконной квартире. Чем он заболел, спрашивает он сам себя в одно из таких пробуждений и сам себе отвечает. Это невозмож¬ное, смертельное мое утомление выходит наружу нервным по¬том. И когда приезжает Лара, он принимает звуки шагов за кры¬
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ НАБРОСОК К ГЛАВЕ 9
ЧЕТВЕРТЫЙ ТИФ
После взрывов ревности (Отелло, носы, уши, губы). И перед сном о Баскакине.
Надо успокоиться. Тьфу, какая гадость. Ревность — это кро¬воизлияние души, повернувшейся в ложном направлении. Это такая же мерзость, как праздная образованность, как бесплод¬ная начитанность.
Он стал впадать в сладкую дрему, продолжая рассуждать в полубреду. Так все устроено. Так надо. Вот образцовый вид бра¬ка. Молодая вдова, пышная, вся из мягкости и доброты, груда прелестей, сдобное тесто жизни. А ему нет семнадцати, худо¬щавый горячий мальчик весь из сухожилий и мускулов, струна, тетива, наставить стрелу, оттянуть далеко-далеко назад и спус¬тить, как из лука, далеко, далеко, через простреленную вдову и дальше, дальше вперед ради вековой сладости, ради вековой прелести, жизни [как делают весною] в булочной жаворонкам глаза и клювы из воткнутых кусочков жареного миндаля и изюма. Так уж устроено. Так надо. Нощь несветла неверным, Христе, верным же просвещение в сладости словес твоих, — вдруг ни к селу ни к городу вспыхнуло в каком-то участке его мозга. Затем где-то по соседству зажглись другие слова, не¬
синую кухонную кутерьму или наоборот отчетливо слышит шаги по лестнице и в передней, но считает, что воображение обма¬нывает его, а что на самом деле это все те же крысы.
А это Лара. Врывается и дальше, как в записях.
Лара, Лара, ревность, счастье не думать, не сочинять, не озабочиваться, а самому становиться мыслью, воплощенным произведением в чужом любовании под чужими обнимающи¬ми руками, устами, глазами, чтобы не выдержав, расплакаться, разрыдаться, разорваться всем существом и замереть во мгно¬вении минутно достигнутой цели. В мимолетной смерти, как в Макбете, о сне: смерти каждого дня.
После боль<ного> сна. Еженощная смерть.
ведомые, нигде не слышанные. Так, закоулок за закоулком воз¬никали, светились и потухали какие-то непривычные мысли, короткие, как изречения, фосфорические, нежные. И все сло¬ва эти плакали.
Я заболеваю, я болен, — подумал он. Это все же какой-то тиф. Не сыпной, не брюшной, не возвратный, а какой-то чет-вертый. Я заболел четвертым тифом. Он уснул. И опять ему при¬снился сон. Не такой страшный, как первый, но тоже томящий, мучительный.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ НАБРОСОК К ГЛАВЕ 9
ПАРОВОЗЫ
В перерывах между бредом (четвертого тифа) вспоминает (кон¬траст голод) званые ужины (чего бы теперь съесть) у Громеко (Егорий свет, чего мне съесть) в годы около первой революции. Приглашали человек двадцать-тридцать, а заготавливали на сто. Потом неделю доедали, не могли доесть. Юрий Андреевич вспоминал. Всегда производило впечатление, что оставалось больше, чем было запасено, потому что развезенные по блюдам соуса, развороченные поросята и индейки и раскромсанные арбузы действительно в разнятом виде занимали больше мес¬та, чем в непочатом. Юрий Андреевич вспоминал. Александр Александрович в таких случаях мягко язвил насчет отсутствия чувства меры у Анны Ивановны, а та выходила по этому пово¬ду из себя более страстно, чем требовал предмет, точно это задевало ее женскую честь, и дело обыкновенно кончалось ссо¬рою. Юрий Андреевич живо вспомнил эти пикировки супру¬гов после званых пиршеств, единственный вид супружеских разногласий в Сивцевском доме, и ему стало жалко своих, Тони и всей загубленной жизни их и их круга. С такого ведь вечера они однажды попали в те гадкие номера (теперь он знает, чем они были гадки), где он видел Лару девочкой. Он знает также, и нечего размышлять по этому поводу, кто был тот таинствен¬ный пожилой человек, который с лампою в руке удалился с Ла¬рою в другую комнату, но почему он в несколько встреч до пле¬нения у партизан ни разу не расспросил ее о Комаровском? Не приходило в голову, как и большое множествр вещей, о кото¬рых он хотел бы от нее услышать. Слишком разительно было главное, всегда оглушавшее сознание и не оставлявшее места ничему несущественному, — то превращение, которое про-изводили встречи с ней во всем его существе и во всем вокруг него, во всем составе существования. Например (это было еще в Мелюзееве и еще усилилось в первую побывку в Юрятине, пока были в действии железные дороги). Например, слышимые из центра рыдания паровозов на путях за городской окраиной разрывали сердце Юрия Андреевича почти до слез тоской за себя и за все Юрятинское население, как бы обменивавшееся в этих свистках жалобами и заплачками о людском злополучии. Но стоило ему столкнуться с Ларисой Федоровной на улице, пови¬дать ее или побывать у ней, как те же самые звуки становились выражениями торжества, точно паровозы перехохатывались друг с другом и в их смехе вырывалось наружу ликование счаст-ливого города и счастливого
