дня.
К ГЛАВЕ 12
БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ
— Ах, Юрочка, можно ли так? Я с тобой всерьез, а ты с компли¬ментами, как в гостиной. Ты спрашиваешь, какая я. Я — над¬ломленная, я с трещиной на всю жизнь. Меня преждевременно, преступно рано сделали женщиной, посвятив в жизнь с наихуд¬шей стороны в ложном бульварном толковании важничавших дореволюционных тунеядцев, которые всем пользовались и сами ничего не производили.
— Я догадываюсь, о чем ты. Прости, я прерываю тебя. Я что-то знал или подозревал. Но погоди. Легко представить себе твои страдания тех дней, недетскую боль, и стыд, и страх потрясен¬ной, запуганной неопытности, непосильную трудность сохра¬нения тайны, горькую обиду дорогой ценою отданного и на¬верное дешево оцененного девичества. Но послушай. Для тебя ведь это дело прошлого. То есть прости, я хочу сказать, что для тебя теперь, после стольких прошедших лет это только тяжелое воспоминание. Болеть душой об этом сызнова, со свежею си¬лою надо теперь не тебе, а людям, любящим тебя, например, мне. Это я должен рвать на себе волосы и приходить в отчаяние от опоздания, от того, что меня не было уже тогда с тобой, что-бы предотвратить случившееся, если оно правда стало для тебя горем. Удивительно. Мне кажется, сильно, смертельно, со стра¬стью я могу ревновать только к низшему, далекому. Соперниче¬ство с высшим вызывает у меня совсем другие чувства. Если бы близкий по духу и пользующийся моей любовью и уважением человек полюбил ту же самую женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с ним в одинаковости нашего по¬клонения. Я бы, конечно, ни минуты не мог делиться с ним предметом моего обожания. Но я бы отступился в его пользу от своей любимой с чувством совсем другого страдания, чем рев¬ность, более высоким и чистым, не таким дымящимся и крова¬вым. То же самое случилось бы у меня при столкновении с уче¬ным или художником, которые покорили бы и завоевали меня превосходством своих сил в сходных со многою областях рабо¬ты. Я, наверное, должен был бы отказаться от своих попыток и пожертвовал бы своей ученою или творческою страстью, чтобы не позориться в глазах тех, кого бы я любил и ценил и не оскор¬блять их силы соседством моей слабости.
Но прости. Это в сторону. Возвращаясь к нашему разгово¬ру, скажу тебе вот что. Я думаю, я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе не на что было жаловаться и не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добро¬детель мертва и малоценна. Красота жизни никогда не откры¬валась им.
— А я именно об этой красоте. Мне кажется, она для меня утрачена. Под этой красотой ты, вероятно, подразумеваешь желание жить, очарование, замысловатость, притягательность существования. Но ведь эта красота не безусловна, она есть не везде и не всегда. Надо ее почувствовать, чтобы она появилась, она существует, пока ее видишь. А чтобы ее увидеть, требуется нетронутость воображения, первоначальность восприятия. Надо увидеть мир по-новому, своими глазами. А это как раз у меня и отнято. Этого своеобразия меня лишили с первых шагов, на заре моего пробудившегося сознания. Может быть, у меня сло¬жился бы свой взгляд на жизнь, свое представление о ней, а вместо этого я ее увидела в чужом безнравственном освещении, в грязном опошляющем отпечатке хвастливой самоутверждаю¬щейся заурядности.
— О как ты ошибаешься на свой счет! Как мало ты себя знаешь! Оригинальность и цельность твои главные качества. И непосредственность, черты непосредственности прежде все¬го. Все внутренние и внешние твои особенности составляют что-то одно. Все отлито в тебе как бы из одного куска.
— Спасибо. Но опять ты не о том. К чему мудрствовать и так и сяк. Скажу проще. Как мне не тужить, как не горевать. Вмешательство в мою раннюю жизнь одного пожилого, возра¬стом в отцы годившегося мне человека испортило мою даль¬нейшую судьбу. Из-за этого не сладился мой последующий брак с большим и замечательным человеком, сильно любившим меня и которому я отвечала тем же.
ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ПЛАН ГЛАВ 15-16
Ю. А. В ЮР<ЯТИНСКОЙ> БОЛЬНИЦЕ. РАБОТЫ
Когда Юр. Андр. отойдет и станет оправляться, его опять, как в первое время приезда в Юрятин, потянет к работе. (А как же возвращение в Москву? Отложит, чтобы окрепнуть.)
Он пойдет служить врачом в Юрятинскую больницу. Вра¬чебная практика тотчас же столкнется в нем с его неотмершей исследовательской жилкой и пробудит в нем ученый зуд мыслителя. Он станет набрасывать свои мысли о строении глаза и теории света и другие соображения о физиологии зре¬ния и органической жизни в самых общих тезисах и положени¬ях. Эти записи возродят его творческую, писательскую тягу. Его и в этом отношении потянет к бумаге и кое-что он запишет и спрячет.
С учеными своими записями он будет знакомить товари¬щей по службе и кого-нибудь из оставшегося образованного общества. Постепенно всех чем-нибудь интересных, видных и полюбившихся ему и всех понимающих и симпатизирующих ему сослуживцев в больнице перезаберут и половину перестре¬ляют. Он останется один. Это будет его каждый раз несказанно взрывать и печалить. На него самого начнутся нападки. Про него донесут, что он чуждый революции элемент, сын миллионера, распространяет в науке взгляды, противоречащие Павлову, не знает рефлексологии, мистик, пишет стихи и верующий.
Он уйдет из больницы, и тогда что-нибудь случится, вслед¬ствие чего, вместо того чтобы ехать в Москву, он увезет Лару в Варыкино. Восстание? Или к этому времени придет письмо об отъезде семьи за границу. Вышлют тоже по чуждости пролетар¬ской идеологии.
НАБРОСОК ПЛАНА К ГЛАВАМ 11-18 И НАЧАЛУ ЧАСТИ ЧЕТЫРНАДЦАТОЙ
ПЛАН ЧАСТЕЙ
ПОСЛЕ ДНЕЙ БОЛЕЗНИ ВЕСНОЙ В ЮРЯТ<ИНСКОЙ> КВАРТИРЕ ЛАРЫ И ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ С НЕЙ
Отходит, выздоравливает, работает в учреждениях. Все время говорит о возвращении в Москву к своим и откладывает отъезд (трудности передвижения, оттого и задерживается). Лариса Федоровна соглашается, что ему надо ехать. У нее ведь знаком¬ство и может быть договоренность с Тоней. Юрий Андреевич несколько раз пишет письма родным. Но ходит ли почта? Из ящиков писем может быть не вынимают. Справляется на почте. Говорят, — периодами, полосами. Впоследствии из письма сво¬их узнает, что письма к ним не доходили.
Наступает лето. Разочарование на службе, доносы. Уходит со службы. Отъезд в Москву решен. В это время письмо. Под¬капываются под Лару. Стрельников смещен и тайное его покро¬вительство прекращается. Побег в Варыкино. Поселяются в пустующей квартире Микулицыных. В предвидении этого очень подробно описать домик их вначале. Может быть, скопировать с директорского дома во Вс<еволодо>-Вильве или в Тих<их> Гор<ах>. Но с обрывом и широким видом, целою местностью, областью, наклонно положенной у ног, целым многоверстным ковром, сотканным из вершин деревьев в овраге. Мечтает про себя: что за вид! Вот бы пописать перед таким окном. И не зна¬ет, как близок к осуществлению этой мечты, как безумно и вдох-новенно будет он писать именно в этом месте и как горек ему будет этот вид, как он будет плакать и рваться к милым.
(Когда Лара уедете Комаровским, в особенности описание расположения дома и ландшафта обязательно согласовать с выпадением снега в главе о появлении Комаровского и отъезде Лары. Вдруг вся эта ширь побелела. Увидеть и точно захваты-вающее описать: тожество состояния самой приближенной и самой удаленной точки: дерева перед окном, бессильного сбро¬сить с себя белую обнову, и леса на горизонте в том же положе¬нии, ровной белой пелены там и тут и темного неподвижного неба, одинаково свинцового над домом и далью.)
В день этой белой внезапности чувствует, что снегом не¬ожиданность не ограничится, что случится еще что-нибудь оше¬ломляющее, какая-нибудь неожиданная радость или горе. Комаровский приедет с действительными страхами за Лару вследствие достигших до центра слухов с опалой и опасностя¬ми, угрожающими Стрельникову, разоблаченному Антипову, что он подозревается в связях с монархистами и ему не избежать гибели, которая распространится и на нее. Кроме того (только в разговоре Комаровского с Ларою) — у нее девочка, она не оди¬нока, ей нельзя фантазировать. Если она хочет гибнуть одна или с кем-нибудь, пусть передаст ему Катеньку, он ее усыновит. И о последней белой попытке организовать новое правительство на Дальнем Востоке (Рейхберг).
Потом после их отъезда встреча Живаго со Стрельниковым. (Все очень короткие сроки: долго на иждивении Афишки он находиться не может.) Потом самоубийство Стрельникова, и Живаго исчезает со сцены и в конце зимы, новою весной появ¬ляется в Москве.
Исключение в этом пробеле: попадает в избу к Васе.
В тоске безумных дней одиночества взять образ из фольк¬лора спутавшихся березовых ветвей (кольцо гнездо) и так же было у партизан.
НАЧАЛО ГЛАВЫ 15 БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ
Незаметно пришло и ушло лето. Доктор выздоровел. Времен¬но, в чаянии предполагаемого возвращения к своим в Москву, он поступил в три места на службу. Быстро развивающееся обес¬ценение денег опережало любой высоты оклады. Чтобы пропи¬тать себя и близких и свести концы с концами, приходилось лов¬читься и нести три обязанности одновременно. ,
Юрий Андреевич всегда любил работу и не считал безделья отдыхом. Практически полезные, приносящие утомление заня¬тия развлекали его. Ему не только нравилось служить, хожде¬ние на службу, посещение должностей доставляло ему удоволь¬ствие.
Ежедневная должностная ходьба пешком носила его по раз¬ным районам города. Юрий Андреевич любил этот приятней¬ший вид прогулки.
Он все еще не мог привыкнуть к разнообразию и обширно¬сти этого без порядка по холмам раскинувшегося города, ста¬рого губернского центра, средоточия горной промышленности на севере и хлебной торговли на юге. Многое из жизни жены и некоторые собственные его воспоминания связывали его с этим местом. Доктор не мог быть равнодушен к Юрятину, родине и резиденции своей сердечной зазнобы. Он смотрел на его улицы лицеприятными глазами любящего.
В середине города, на горе белели и желтели ампирные фа¬сады прежних дворянских особняков и казенные здания с ко¬лоннами. Часть города между центром и окраиной занимали сады и склады, амбары и жилые строения купечества. Поклон¬ники старины возводили постройки в допетровском вкусе. Лю¬бители новшеств гнались за последним криком моды и строи¬лись в новейшем иностранном манерном стиле.
Часть четырнадцатая «ОПЯТЬ В ВАРЫКИНЕ»
К ГЛАВЕ 3
БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ
— Сейчас я тебе отвечу. Прости, я прерву наш разговор на ми¬нуту. Я давно хочу спросить и все забываю. Со времени моей ссоры с Комаровским, на другое утро после его ночных рассуж¬дений о Внешней Монголии и его ночевки у нас, — скажем пря¬мее, — с тех пор как я накричал на него, выгнал и спустил его с лестницы, я больше ничего о нем не слышал. Я даже не знаю, в Юрятине ли он или уже уехал?
