что он тебе?
— Ну хорошо. Это так, в сторону. Продолжим начатый раз¬говор. Спасибо тебе за все то, что ты сказала о Варыкинском доме, о душах, населяющих его, о семейных воспоминаниях, которые остались для меня живы и неприкосновенны.
Но ты напрасно думаешь, что этим шагом, уходом из горо¬да, я добиваюсь спокойствия, ищу счастья, надежности. Как можно мечтать об этом в наши годы? Спастись от нависшей уг¬розы и некоторое время еще остаться в целости на свободе, вот все, на что позволительно рассчитывать.
Я не зря вставил в разговор свой вопрос о Комаровском. Я все больше утверждаюсь в мысли, что мы по-разному долж¬ны отнестись к его предложению. Мне невозможно его принять, тебе нельзя от него отказываться. Он прав. Мы не в одинаковом положении. На твоем попечении дочь. Ты должна цепляться за жизнь, хвататься за последнюю соломинку, стараться ради нее удержаться твердо на ногах. Даже если бы тебе было нужно или ты хотела бы разделить со мною мою гибель, ты из-за нее не вправе себе это позволить.
— Говори, говори. Я слушаю тебя.
— «Гибель», «разделить мою гибель», — о как мне противны эти выражения! Как я презирал всегда высокопарность теат¬рального словаря, как ненавидел трагические ноты, фанфарон¬ство, угарную трактирную неуемность широких натур! И вот я дожил до дней, когда я сам опускаюсь до этих громких воскли¬цаний, потому что жизнь вся до основания вывернута наизнанку, и все против воли говорят напыщенно, и каждое положение дей¬ствительно трагично.
В том же самом Варыкине сколько сил я потратил на проти¬воположное, на свою мечту о честном непритязательном трудо¬вом существовании, единственно согретом волшебным светом семейного одухотворения. Что с тобою? Тебе неудобно лежать? Ты хочешь что-то возразить? Тебе скучно, неприятно?
— Нет, нет. О что ты. Говори, говори. Я слушаю внимательно.
— Год жизни положил я на это стремление и, казалось, при¬ближался к цели. Но что делать, когда самое обыкновенное и естественное в наше время наиболее несбыточно и недостижи¬мо. Какие из ряду вон обстоятельства мне помешали! Мой за-хват партизанами более чем на год, высылка семьи навсегда за границу, ведь все это из романа приключений, что может быть баснословнее и неправдоподобней!
А потом позднее, когда я так недавно и совсем еще на днях, на твоих глазах, не покладая рук работал в трех здешних учреж¬дениях. Опять как в Варыкине, я с чувством удовлетворения приблизился к той черте ремесленной добросовестности и усер¬дия, за которой начинается область научных открытий и про¬буждаются жаждущие применения художественные задатки. И опять все точно соединилось против меня и все пошло прахом.
Я уже сказал и не перестану повторять. Каково мне, врачу, здраво рассуждающему, дельному, неизбалованному, говорить с тобою приподнятым языком отчаяния! Но ведь оно не вымыш¬лено, не наиграно, не беспричинно.
К ГЛАВЕ 7
БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ
— Твои слова о фальшивой живости и взвинченности на¬ших похождений глубоко правильны. Эта неосновательность, бивуачность наших кратковременных привалов, — кто станет
с этим спорить? Но ведь это свойство всей современной жиз¬ни, а не только лично наша участь. Так это у всех, это в духе времени.
Помнишь в детстве, когда старшие затевали игры с пригла¬шенными мальчиками и девочками на детских праздниках, дви¬гались и шумели, побуждая к веселью? Помнишь, как до слез угнетала искусственная преднамеренность и тяжеловесность этих развлечений? А потом, в зрелости, помнишь такую же на¬игранную крикливость и безудержность сборных пикников за городом, на лоне природы?
Тот же ложный тон отравляет нынешнее существование. Жизнь совсем не должна идти под сопровождение философско¬го комментария, обсуждений, проповедей. Она не дело экс¬промтов, экспериментов, импровизаций. Ее не надо строить, устраивать, переделывать. Никого не надо осчастливливать. В свое время очень справедливо смеялись над богачами-бла¬готворителями. Революция от их филантропии отличается только тем, что она благотворительство насильственное и кро¬вавое.
Человек сам должен пройти путь гигантский, что-нибудь, скажем, от пастушка до императора, а жизнь обязательно долж¬на содержать нечто унаследованное, неизбежное, некоторый, нужный для осадки роковой балласт, без которого она кажется выдуманной мизансценой, пустой и праздной театральной по¬становкой.
К ГЛАВЕ 17
ЧЕРНОВЫЕ НАБРОСКИ
В последнем разговоре Стрельн<икова> с Живаго: когда зайдет разговор о рев<олюции>, Стр<ельников>скажет, что он из ра¬бочих. О Ленине — гениальный человек внутри своей схемы: точность и постоянство всех парадоксов о свободе, демократии, государстве, насилии. (Для этой подробности выносить из Л<енина> с отметкой для Стрельникова самое восхитительное: лаконизм и проницательность в отыскивании движущих пру¬жин.) В этих строках (в устах Стрельникова) воздать должное Л <енину> и революции. Даже в его словах о Ларе — был реали¬стом, мальчиком, ее вид наполнял его счастьем. Счастьем без¬раздельным, не смешанным с болью, было это только тогда, в ребячестве. Потом несколько случаев или полос небывалого, не¬мыслимого упоения, за которое платил целыми годами душев¬ной тоски и тревоги. Эта жизнь была дорогой справедливою платой за них. Какая необыкновенная женщина; с какой боль¬шой душой, с какой-то образцовостью во всем существе. И как необъяснимо, что ее детством овладел и этим наложил печать на все ее существование Комаровский. Как необъяснимо, как непонятно. Как это характерно для всего свергнутого строя, для эксплуататоров, для (капитализма ?). Его война и революция были местью за Лару. Может быть, опять что-нибудь из Л <ени-на>. Тут каждый раз Ж<иваго> будет возражать, что анализ места труда в экономической системе капитализма, пусть и пра¬вильный и по остроте гениальный, есть разбор одной только малой частности современной истории. Она не только не уни¬версальна, но наоборот, имеет тенденцию к измельчанию, на которое обречена всякая односторонность, а представление об этой теории, как о всеобъемлющей, уничтожает частичную полезность этого учения, потому что опасность роковой пута¬ницы, которую влечет на практике за собой это смешение, пе¬ревешивает все теоретические достоинства этого взгляда.
СТРЕЛЬНИКОВ
О Л<ЕНИНЕ> И КАПИТАЛИЗМЕ
В разговоре Стрельникова с Ю<рием> А<ндреевичем> Стр<ель-ников> напоминает Ю. А. самое резкое, смелое и меткое из Ленинских определений социализма, советской власти и пр.
Стр<ельников>: Я не только восхищаюсь блеском этой мысли. Но это таков ведь действительно мир, [явившийся в от¬вет на] которым он создан во искупление томления духа.
Разве ваше сердце никогда не обливалось кровью при виде поругания.
Я томился всем этим. Черная тень…
А Ю. А. подобным же образом отвечавший раньше Мику-лицыну, но тут со Стр<ельниковым> острее, тут спор между равными.
Исторически, в момент действия, равного противодейст¬вию, когда искры из глаз летят, это все блистательно, величест¬венно и неопровержимо. Но в дальнейшем оно грешит своей узостью, выдаваемой за универсальность. Самое положение, что корень всего в экономике, а остальное приложится, [то есть] что было бы основание, а надстройка неизбежно сама появит¬ся, обусловленная особым строением основы, спорно.
Допустим, что искусственно созданная или того еще мень¬ше: словесно провозглашенная, новая система заменяет насто¬ящую действительность. Допустим. Вы говорите: предоставьте дело новым условиям. Они сами будут жить и думать по-ново¬му, как прежде думали Толстой и Достоевский. Откуда вы это знаете. Где это проверено. Кто это доказал? А вдруг не будут. Что тогда. И вы террористически продержите миллионы людей де¬сять, двадцать, пятьдесят лет без мысли. Все ваши положения аффективны, мятежны, кажутся истиной только в момент стра¬стности.
ПЛАН ГЛАВ 5-6
Как-то раз с Мари шей В утро Рождества Я у нувориша < > пилил дрова.
Часть, следующая за Юрятинской. Такое изложение: Доктор Юрий Живаго уже не первый год живет в Москве. Хотя ему только за тридцать, он немолод и опустился. С ним живет, заботится о нем, молится на него и перед ним трепещет дочь Маркела Марина, та самая, которая когда-то с палочкой ячмен¬ного сахара во рту смотрела, как ее отец собирал роковой гарде¬роб Анны Ивановны в старом доме в Сивцевом Вражке. Вскоре после отъезда Громеков в Варыкино, Маркел с Сивцева пере¬брался в Мучной городок чем-то вроде коменданта.
Когда Юрий Андреевич в начале нэпа голодный и завши¬вевший добрался до Москвы, ему некуда было деться и Маркел из милости подыскал ему угол в одной из квартир Мучного го¬родка, в той комнате на бывшей квартире Свентицких, где ког¬да-то останавливался дядя Коля.
О сближении своем с Мариной сам Юрий Андреевич рас¬сказывал так: «У меня был с ней роман так сказать в двадцати ведрах, как говорят роман в двадцати письмах. Этот роман за¬ключался в следующем.
Хотя и комендант Мучного городка Маркел с женой и мно¬гочисленными дочерьми занял обширную дворницкую дома, это полуподвальное помещение имело то преимущество перед квар¬тирами в верхних этажах, что когда там замерзала вода в водо¬проводных трубах и они лопались, она неиссякаемо текла из крана внизу у Маркела, куда целыми месяцами ходили за во¬дою те из жильцов, которых он к себе благоволил по тем или иным мотивам пускать.
Вдоль длинного стола сидели за щами все девять дочерей Маркела и сам он с женой и перебрасывался замечаниями с во¬доносами, пока те стояли у крана, набирая воду.
Однажды зимой Юрий Андреевич задумал постирать и помыться (он тогда хозяйничал один) и для этой цели решил напасти воды в старой цинковой ванне Свентицких, и во всех лоханях и баках, какие у него имелись.
В те десять или пятнадцать приемов, что он спустился к Маркелу за водой, это и началось. От ведра к ведру доктор разговаривал с девушками, защищавшими Юрия Андреевича от Маркеловых презрительных нападок. Марина вызвалась помочь доктору. Они подружились и скоро Маркел стал звать дочку докторшей.
К ГЛАВЕ 5
БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ
— Удивляюсь я вам, Юрий Андреевич, — говорил Вася. — Из¬вините меня и лучше не отвечайте, выругайте. Не смею я так говорить. Ну только не пойму я. То ли охота у вас такая большая к своим съездить, или смерть не хочется свидеться? Ежели прав¬да это ваше желание, разве так добиваются чего хотят всей ду¬шою, воистину? А ежели вам лень или неохота потерю ворочать, кто вас неволит по наркоматам таскаться и самого себя обма¬нывать? Вы на меня не серчайте, Юрий Андреевич. Я Антони¬ну Александровну по вагону тому помню, да и как ее забыть, душеньку и святую женщину. И тестя вашего помню, и Нюшу, и Шурочку. На вашем бы месте, — кабы я был им отец и муж, — я бы ни в жизнь, — эх, да и что там говорить, — вы меня про¬стите, Юрий Андреевич.
— Верно, верно, Вася. Спасибо тебе, что ты за них горой вступился и меня стыдишь. Всегда оставайся такой. Всегда тре¬буй от себя в жизни прямоты и ясности. А мне ответить нечего.
— И эта другая, вы проговаривались. Опять вы скажете, молокосос, и он туда же. И правильно. Зачем соваться. А мое мнение такое. Нехорошо это. Надо всеми силами противиться. Возьмите заповеди.
