«Не убий», и сейчас же рядом «не прелюбы сотвори». Видите, как близко эти вещи страшные стоят, как одна идет за другой следом. А уж коли на то пошло, как в себе не ра¬зобраться, что сильнее? Горят две свечки в комнате. От какой тень, та, значит, и светлее и ближе.
К ГЛАВЕ 6
БЕЛОВОЙ РУКОПИСИ
— Сама ты дура, — отвечал Маркел. — Что на Тоньку смотреть, Тоньки ровно как бы нету. За нее никакой закон не заступится. Высланная она. Опальная. Белая негритянка. (Маркел часто слышал слово белоэмигрантка и мог бы повторить и выгово¬рить его. Но он был убежден, что все это слово перевирают по непониманию, и только он один исправляет их ошибки и упо¬требляет его правильно.)
Юрий Андреевич иногда в шутку говорил, что их сближение было романом в двадцати ведрах, как бывают романы в двадца¬ти письмах. Марине было жаль доктора по той самой причине, по которой его оставил Вася, поругивали опять вернувшиеся в его жизнь друзья Гордон и Дудоров и многие презирали. Она держалась своего мнения о Юрии Андреевиче. Ее взгляд на него отличался от того, что думали другие. Однажды, гораздо позд¬нее, может быть, даже после его смерти, когда Живаго не стало, а Марина сделалась женою Гордона, она так выразила эту точку зрения:
«Доброе у него было сердце. Робкое. Пуганое. Его дядя сбил знаменитый, а потом эта, вольнопомешанная. И пошел он пу¬тать. Я его речей никогда не понимала, точно на него какую-то порчу умственную навели. Да и понимал ли он сам, что говорит, когда философствовал. Не думаю. И стихи у него были чужое, наносное. Не под силу они были ему. Он ими душу надорвал. Кабы его не испортили, хороший был бы человек, нынешнего склада, честный, с ясною головой. И долго бы еще прожил. Бывало, найдет прояснение, бросит пить, одумается, опять зай¬мется практикой и не нахвалятся люди, как он лечит, как болез¬ни распознает».
Марина прощала ему его странные, к этому времени обра¬зовавшиеся причуды, капризы опустившегося и сознающего свое падение человека, грязь, которую он заводил в доме, не позволяя ей убирать на столе у себя, в надежде, что скапливаю-щийся в комнате хаос когда-нибудь в одну из полночей преис¬полнится вдохновения, и сам, без его участия силою одной пыли и беспорядка, родит что-нибудь и переродит его. Марина тер¬пела его брюзжание, резкости, раздражительность.
ВЫПИСКИ
ИЗ СТАТЕЙ Ф. М.ДОСТОЕВСКОГО
К странице о Достоевском. Соображения, выписки из Днев-н<ика> пис<ателя> и заметки к нему.
Мысли о Достоевском, о народном поэте в разговоры Ю. А. с Ливерием?
Досто<оевский> о народности.
По романам, влож<ить^ в уста Юры о Дост<оевском>: Русская жизнь стала явлением, русская сила в действии -сознанием. Время? Время написания его романов, время его фантазии, время его теперь осуществившихся предвосхищений.
Потребность красоты особенно велика в борьбе, дисгармо¬нии, когда человек наиболее живет, когда чего-нибудь ищет и добивается.
В наше время наибольшей жизни. Сильное любит силу. Кто верует, тот силен, а мы веруем и, главное, хотим веровать.
<перенумерованные страницы 1—5>
У нас только одно образование и одни нравственные каче¬ства человека должны определять, чего стоит человек.
Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь……— это всеобщее духовное примирение, начало которо¬му лежит в образовании.
Кончила с европейской цивилизацией и теперь начинает новую, неизмеримо широкую жизнь. Обращается к народному началу и хочет слиться с ним, несет ему в подарок науку, то, что с благоговением получила от Европы, не цивилизацию, а науку.
Но позвольте (спросят европейцы), что же такое вы сами, русские?
Русская нация — необыкновенное явление в истории всего человечества.
Способность самоосуждения лучшая сторона русской при¬роды.
Нужно было быть слишком оригинальным, чтобы, быв Московским царем, вздумать — не только полюбить, но даже поехать в Голландию.
В лице Петра мы видим пример того, на что может решить¬ся русский человек, до какой степени он свободен духом, до какой степени сильна его воля.
Но богиня (Диана в стихах) не воскресает и ей не надо вос¬кресать, ей надо жить, она уже дошла до высочайшего момента жизни, она уже в вечности, для нее время остановилось. Это высший момент жизни.
Бесконечно только одно будущее, вечно зовущее, вечно но¬вое, и там тоже есть свой высший момент, которого нужно ис¬кать… И это искание и называется жизнью.
И знаете еще что: (Добролюбову в споре об «антологиче¬ском» и утилитарном искусстве по поводу Добролюбовской ста¬тьи о Марке Вовчке) в русском обществе этот позыв к общече-ловечности, а следовательно и отклик его творческих способ-ностей на все историческое и общечеловеческое нормален и ве¬ковечно в нем останется.
Ср<а>в<нить> Блок об интеллигенции.
Из ст<атьи> (Достоевского) Книжность и грамотность. Стоять за грамотность, потому что в распространении ее един¬ственное возможное соединение (связь) наше с нашей родной почвой, с народным началом. Мы сознали необходимость это¬го соединения: мы чувствуем, что утратили все наши силы в отдельной с народом жизни, задыхаемся от недостатка воздуха и пр.
Ненародность Пимена (Отечественные записки).
Онегин тип исторический. Черты русского человека в из¬вестный момент его жизни, именно когда цивилизация ощути¬лась нами как жизнь, а не как прихотливый прививок и все странные, неразрешимые вопросы стали осаждать русское об¬щество и проситься в его сознание.
Онегин принадлежит к той эпохе нашей исторической жиз¬ни, когда чуть не впервые начинается наше томительное созна¬ние и наше томительное недоумение, вследствие этого созна¬ния, при взгляде кругом.
К этой эпохе относится и явление Пушкина, и потому-то он первый заговорил самостоятельным и сознательным русским языком.
(Он<егин>) Это первый страдалец русской сознательной жизни (Первый «лишний» человек Дост<оевский> — Чехов). В Онегине в первый раз русский человек с горечью сознает или, по крайней мере, начинает чувствовать, что на свете ему нечего делать.
Он европеец: что ж принесет он в Европу и нуждается ли она еще в нем? Он русский: что же сделает он для России, да еще понимает ли он ее?
Почему, с какой стати народность может принадлежать только одной простонародности? Мы (образованные) не весь народ, а только часть его. Но Пушкин, бывши поэтом этой час¬ти народа, был в то же время и народный поэт: это бесспорно. 1де вы видели такого народного поэта, как вам представляется? И зачем народный поэт должен быть непременно ниже разви¬тием, чем высший класс народа?
Английских лордов у нас нет; французской буржуазии тоже нет, пролетариев тоже не будет, мы в это не верим. Взаимной вражды сословий у нас тоже развиться не может, сословия у нас, напротив, сливаются. Идеал этого слития сословий воедино выразится яснее в эпоху наибольшего всенародного развития образованности. Настоящее высшее сословие теперь у нас — со-словие образованное.
СТИХОТВОРЕНИЯ
ГАМЛЕТ
Вот я весь. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске То, что будет на моем веку.
Это шум вдали идущих действий. Я играю в них во всех пяти. Я один. Все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.
Февраль 1946
ВЕСЕННЯЯ РАСПУТИЦА
В пожаре вечера окрестность Прозрачная, как кисея. Зеленым лесом в неизвестность Бежит сырая колея.
А на пожарище закатном В дыму, над угольями пней, Под стать колоколам набатным Неистовствует соловей.
Засев в глушняк и мелкий хвойник, Он держит в трепете овраг, Как древний соловей-разбойник, Сидевший на семи дубах.
Река, и лес, и луг, и поле Оглушены, изумлены, Ловя отмеренные доли Восторга, боли и вины.
Июль 1953 ОСЕНЬ
На дереве свистит синица, Посматривая с нелюбовью На комнату и наши лица, На наше скромное зимовье.
Мы здесь одни с тобой на даче, Все разбежались врассыпную, Я рано в стол работу прячу И в мыслях нашу ночь рисую.
Я до весны с тобой останусь Глядеть в бревенчатые стены, Мы никого не водим за нос, Мы будем гибнуть откровенно.
Мы сядем в час и встанем в третьем, Я с книгою, а ты с вязаньем, И на рассвете не заметим, Как целоваться перестанем.
Мы будем толковать и спорить, И, несмотря на разногласья, Все явственнее будет прорезь Багровых листьев на террасе.
Еще пышней и бесшабашней Шумите, осыпайтесь, листья, И чашу горечи вчерашней Сегодняшней тоской превысьте.
Осеннее стихотворенье, Ты с ними заодно в их шуме. Пожалуйста, без повторений, Замри или ополоумей.
Закат, вечерняя картина С тенями, длинными, как лыжи. На этой просеке пустынной Тебя я в каждой ветке вижу.
Твое распахнутое платье, Как рощей сброшенные листья, Когда ты падаешь в объятья В халате с шелковою кистью.
Ты в жизни не боишься рока, Зимы и туч на небосклоне, И вся видна и одинока Пред Господом, как на ладони.
Ты не пугаешься оврага И входишь в рощу без испуга, А корень красоты — отвага, И это тянет нас друг к другу.
Ноябрь 1949
Старая, седая, Пережив свой род, Правнучку качая, По ночам поет:
«Встарь, во время оно, Баюшки-баю, Пробирался конный Степью по репью.
Ныло ретивое, Баюшки-баю, Бойся водопоя, Покорись чутью.
Он не внял призыву, Баюшки-баю, И коня с обрыва Свел поить к ручью.
У речного склона, Баюшки-баю, Повстречал дракона, Увидал змею.
Я на помощь кличу, Баюшки-баю, Онемев, добычей Чудища стою.
Змей оплел мне руку, Баюшки-баю, Получив на муку Молодость мою.
Злой моей недолей, Баюшки-баю, Выкупили волю Люди в том краю.
Конный уничтожил Чудище в бою, Но недолго прожил, На беду мою».
И старуха гладит Правнучку свою: «Конный был твой прадед. Баюшки-баю».
Октябрь 1953
КОММЕНТАРИИ
Работа над романом «Доктор Живаго» была начата в декабре 1945 г., последние изменения в текст внесены в декабре 1955 — январе 1956 г. Черновые наброски, рукописи частей I—IX находятся в семейном со¬брании, части X—XVI — в РГАЛИ, ф. 379, те и другие машин, копии, обильно правленные автором; машин, копии с небольшой правкой 1956 г. — в собр. М. К. Баранович, Л. В. Стефанович (РГАЛИ, ф. 2893) и подаренная А. С. Эфрон машин, с окончательной правкой — в собр. Вяч. Вс. Иванова.
О большой прозе Пастернак мечтал в течение всей жизни, но по¬пытки, предпринимаемые им в разное время, оставались неокончен¬ными. Пробудившиеся после победы в Отечественной войне надежды на либерализацию общества укрепили его замысел и дали силы присту¬пить к работе, которую он считал делом своей жизни. Несмотря на то что ожидания перемен оказались напрасными, намерение писать роман ста¬ло внутренней необходимостью, чему способствовало нарастающее недовольство собой, «благополучно продолжающимися положениями стихотворчества, литературной деятельности и имени, как непрерыв¬ным накапливанием промахов и оплошностей, которым хотелось по¬ложить разительный и ощущаемый, целиком перекрывающий конец <...> было обязательно, чтобы это круто и крупно отменяло все нажи¬тые навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно, чтобы это было вторжение воли в судьбу», — писал Пастернак Вяч. Вс. Ива¬нову 1 июля 1958 г. Решение было вызвано желанием «договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широ¬чайших основаниях».
