ты Па¬раскева-путаница, что ты, Жорж, опять натворил с номерами! Уговор был бонбоньерки с драже на стол, а пустые — на диван, а у вас опять шалды-балды и все шиворот-навыворот.
1 «Большой круг! Китайская цепочка!» (фр.)
2 «Вальс, пожалуйста!» (фр.)
3 на три счета, на два счета (фр.).
— Я очень рада, что Анете лучше. Мы с Пьером так за нее беспокоились.
— Да, но, милочка, ей как раз хуже, хуже, понимаешь, а у тебя всегда все devant-derriиre1.
Юра и Тоня полвечера проторчали с Жоржем и стариками за их елочными кулисами.
13
Все то время, что они сидели со Свентицкими, Лара была в за¬ле. Хотя она была одета не по-бальному и никого тут не знала, она то давала безвольно, как во сне, кружить себя Коке Корна-кову, то, как в воду опущенная, без дела слонялась кругом по залу.
Лара уже один или два раза в нерешительности останавли¬валась и мялась на пороге гостиной, в надежде на то, что сидев¬ший лицом к залу Комаровский заметит ее. Но он глядел в свои карты, которые держал в левой руке щитком перед собой, и либо действительно не видел ее, либо притворялся, что не замечает. У Лары дух захватило от обиды. В это время из зала в гостиную вошла незнакомая Ларе девушка. Комаровский посмотрел на вошедшую тем взглядом, который Лара так хорошо знала. Поль¬щенная девушка улыбнулась Комаровскому, вспыхнула и про¬сияла. При виде этого Лара чуть не вскрикнула. Краска стыда густо залила ей лицо, у нее покраснели лоб и шея. «Новая жерт¬ва», — подумала она. Лара увидела как в зеркале всю себя и всю свою историю. Но она еще не отказалась от мысли поговорить с Комаровским и, решив отложить попытку до более удобной минуты, заставила себя успокоиться и вернулась в зал.
С Комаровским за одним столом играло еще три человека. Один из его партнеров, который сидел рядом с ним, был отец щеголя лицеиста, пригласившего Лару на вальс. Об этом Лара заключила из двух-трех слов, которыми она перекинулась с ка¬валером, кружась с ним по залу. А высокая брюнетка в черном с шалыми горящими глазами и неприятно по-змеиному напру¬женной шеей, которая поминутно переходила то из гостиной в зал на поле сыновней деятельности, то назад в гостиную к иг-
равшему мужу, была мать Коки Корнакова. Наконец, случайно выяснилось, что девушка, подавшая повод к сложным Лариным чувствованиям, сестра Коки, и Ларины сближения не имели под собой никакой почвы.
— Корнаков, — представился Кока Ларе в самом начале. Но тогда она не разобрала. — Корнаков, — повторил он на последнем скользящем кругу, подведя ее к креслу, и откла¬нялся.
На этот раз Лара расслышала. «Корнаков, Корнаков, — призадумалась она. — Что-то знакомое. Что-то неприятное. Потом она вспомнила. Корнаков — товарищ прокурора москов¬ской судебной палаты. Он обвинял группу железнодорожников, вместе с которыми судился Тиверзин. Лаврентий Михайлович по Лариной просьбе ездил его умасливать, чтобы он не так не¬истовствовал на этом процессе, но не уломал. — Так вот оно что! Так, так, так. Любопытно. Корнаков. Корнаков».
14
Был первый или второй час ночи. У Юры стоял шум в ушах. После перерыва, в течение которого в столовой пили чай с пти¬фурами, танцы возобновились. Когда свечи на елке догорали, их уже больше никто не сменял.
Юра стоял в рассеянности посреди зала и смотрел на Тоню, танцевавшую с кем-то незнакомым. Проплывая мимо Юры, Тоня движением ноги откидывала небольшой трен слишком длинного атласного платья и, плеснув им, как рыбка, скрыва¬лась в толпе танцующих.
Она была очень разгорячена. В перерыве, когда они сидели в столовой, Тоня отказалась от чая и утоляла жажду мандарина¬ми, которые она без счета очищала от пахучей легко отделяв¬шейся кожуры. Она поминутно вынимала из-за кушака или из рукавчика батистовый платок, крошечный, как цветы фрукто¬вого дерева, и утирала им струйки пота по краям губ и между липкими пальчиками. Смеясь и не прерывая оживленного раз¬говора, она машинально совала платок назад за кушак или за оборку лифа.
Теперь, танцуя с неизвестным кавалером и при повороте задевая за сторонившегося и хмурившегося Юру, Тоня мимохо¬дом шаловливо пожимала ему руку и выразительно улыбалась. При одном из таких пожатий платок, который она держала в руке, остался на Юриной ладони. Он прижал его к губам и за¬крыл глаза. Платок издавал смешанный запах мандариновой кожуры и разгоряченной Тониной ладони, одинаково чар¬ующий. Это было что-то новое в Юриной жизни, никогда не испытанное и остро пронизывающее сверху донизу. Детски-наивный запах был задушевно-разумен, как какое-то слово, сказанное шепотом в темноте. Юра стоял, зарыв глаза и губы в ладонь с платком и дыша им. Вдруг в доме раздался выстрел.
Все повернули головы к занавеси, отделявшей гостиную от зала. Минуту длилось молчание. Потом начался переполох. Все засуетились и закричали. Часть бросилась за Кокой Корнако-вым на место грянувшего выстрела. Оттуда уже шли навстречу, угрожали, плакали и, споря, перебивали друг друга.
— Что она наделала, что она наделала, — в отчаянии по¬вторял Комаровский.
— Боря, ты жив? Боря, ты жив, — истерически выкрикива¬ла госпожа Корнакова. — Говорили, что здесь в гостях доктор Дроков. Да, но где же он, где он? Ах, оставьте, пожалуйста! Для вас царапина, а для меня оправдание всей моей жизни. О мой бедный мученик, обличитель всех этих преступников! Вот она, вот она дрянь, я тебе глаза выцарапаю, мерзавка! Ну теперь ей не уйти! Что вы сказали, господин Комаровский? В вас? Она стреляла в вас? Нет, я не могу. У меня большое горе, господин Комаровский, опомнитесь, мне сейчас не до шуток. Кока, Ко-кочка, ну что ты скажешь! На отца твоего… Да… Но десница Божья… Кока! Кока!
Толпа из гостиной вкатилась в зал. В середине, громко от¬шучиваясь и уверяя всех в своей совершенной невредимости, шел Корнаков, зажимая чистою салфеткой кровоточащую ца¬рапину на легко ссаженной левой руке. В другой группе несколь¬ко в стороне и позади вели за руки Лару.
Юра обомлел, увидав ее. — Та самая! И опять при каких необычайных обстоятельствах! И снова этот седоватый. Но те¬перь Юра знает его. Это видный адвокат Комаровский, он имел отношение к делу об отцовском наследстве. Можно не раскла¬ниваться, Юра и он делают вид, что незнакомы. А она… Так это она стреляла? В прокурора? Наверное, политическая. Бедная.
Теперь ей не поздоровится. Как она горделиво хороша! А эти! Тащат ее, черти, выворачивая руки, как пойманную воровку.
Но он тут же понял, что ошибается. У Лары подкашива¬лись ноги. Ее держали за руки, чтобы она не упала, и с трудом дотащили до ближайшего кресла, в которое она и рухнула.
Юра подбежал к ней, чтобы привести ее в чувство, но для большего удобства решил сначала проявить интерес к мнимой жертве покушения. Он подошел к Корнакову и сказал:
— Здесь просили врачебной помощи. Я могу подать ее. Покажите мне вашу руку… Ну, счастлив ваш Бог. Это такие пус¬тяки, что я не стал бы перевязывать. Впрочем, немного йоду не помешает. Вот Фелицата Семеновна, мы попросим у нее.
На Свентицкой и Тоне, быстро приблизившихся к Юре, не было лица. Они сказали, чтобы он все бросил и шел скорее оде¬ваться, за ними приехали, дома что-то неладное. Юра испугал¬ся, предположив самое худшее, и, позабыв обо всем на свете, побежал одеваться.
15
Они уже не застали Анны Ивановны в живых, когда с подъезда в Сивцевом сломя голову вбежали в дом. Смерть наступила за де¬сять минут до их приезда. Ее причиной был долгий припадок уду¬шья вследствие острого, вовремя не распознанного отека легких.
Первые часы Тоня кричала благим матом, билась в судо¬рогах и никого не узнавала. На другой день она притихла, тер¬пеливо выслушивая, что ей говорили отец и Юра, но могла от¬вечать только кивками, потому что, едва она открывала рот, горе овладевало ею с прежнею силой и крики сами собой начинали вырываться из нее как из одержимой.
Она часами распластывалась на коленях возле покойницы, в промежутках между панихидами обнимая большими краси¬выми руками угол гроба вместе с краем помоста, на котором он стоял, и венками, которые его покрывали. Она никого кругом не замечала. Но едва ее взгляды встречались с глазами близких, она поспешно вставала с полу, быстрыми шагами выскальзыва¬ла из зала, сдерживая рыданье, стремительно взбегала по лесенке к себе наверх и, повалившись на кровать, зарывала в подушки взрывы бушевавшего в ней отчаяния.
От горя, долгого стояния на ногах и недосыпания, от гус¬того пения, и ослепляющего света свечей днем и ночью, и от простуды, схваченной на этих днях, у Юры в душе была сладкая неразбериха, блаженно-бредовая, скорбно-восторженная.
Десять лет тому назад, когда хоронили маму, Юра был сов¬сем еще маленький. Он до сих пор помнил, как он безутешно плакал, пораженный горем и ужасом. Тогда главное было не в нем. Тогда он едва ли даже соображал, что есть какой-то он, Юра, имеющийся в отдельности и представляющий интерес или цену. Тогда главное было в том, что стояло кругом, в наружном. Внеш¬ний мир обступал Юру со всех сторон, осязательный, непрохо¬димый и бесспорный, как лес, и оттого-то был Юра так потря-сен маминой смертью, что он с ней заблудился в этом лесу и вдруг остался в нем один, без нее. Этот лес составляли все вещи на свете — облака, городские вывески, и шары на пожарных каланчах, и скакавшие верхом перед каретой с Божьей Мате¬рью служки с наушниками вместо шапок на обнаженных в при¬сутствии святыни головах. Этот лес составляли витрины мага¬зинов в пассажах и недосягаемо высокое ночное небо со звез-дами, боженькой и святыми.
Это недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рас¬сказывала что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда няня его водила. Там звезды небесные становились лам-падками, боженька — батюшкой и все размещались на должно¬сти более или менее по способностям. Но главное был действи¬тельный мир взрослых и город, который подобно лесу темнел кругом. Тогда всей своей полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как в лесничего.
Совсем другое дело было теперь. Все эти двенадцать лет школы, средней и высшей, Юра занимался древностью и зако¬ном Божьим, преданиями и поэтами, науками о прошлом и о природе, как семейною хроникой родного дома, как своею ро-дословною. Сейчас он
