зва¬ние? В то время как родина, истекая кровью, последним усили¬ем старается сбросить с себя гидрою обвившегося вокруг нее врага, вы дали одурманить себя шайке безвестных проходим¬цев и превратились в несознательный сброд, в скопище разнуз¬данных негодяев, обожравшихся свободой, которым, что ни дай, им все мало, вот уж подлинно, пусти свинью за стол, а она и ноги на стол», — о, я пройму, я пристыжу их!

— Нет, нет, это рискованно, — пробовал возразить уездный, украдкой многозначительно переглядываясь с помощником.

Галиуллин отговаривал комиссара от его безумной затеи. Он знал сорвиголов из двести двенадцатого по дивизии, куда полк входил и где он раньше служил. Но комиссар его не слушал.

Юрий Андреевич все время порывался встать и уйти. На¬ивность комиссара конфузила его. Но немногим выше была и лукавая искушенность уездного и его помощника, двух насме¬шливых и скрытых проныр. Эта глупость и эта хитрость друг друга стоили. И все это извергалось потоком слов, лишнее, несуществующее, неяркое, без чего сама жизнь так жаждет обойтись.

О, как хочется иногда из бездарно-возвышенного, беспро¬светного человеческого словоговорения в кажущееся безмол¬вие природы, в каторжное беззвучие долгого, упорного труда, в бессловесность крепкого сна, истинной музыки и немеющего от полноты души тихого сердечного прикосновения!

Доктор вспомнил, что ему предстоит объяснение с Анти¬повой, как бы то ни было, неприятное. Он был рад необходи¬мости ее увидеть, пусть и такой ценой. Но едва ли она уже приехала. Воспользовавшись первою удобной минутой, доктор встал и незаметно вышел из кабинета.

6

Оказалось, что она уже дома. О ее приезде доктору сообщила мадемуазель и прибавила, что Лариса Федоровна вернулась уста¬лою, наспех поужинала и ушла к себе, попросив ее не бес¬покоить.

— Впрочем, постучитесь к ней, — посоветовала мадемуа¬зель. — Она, наверное, еще не спит.

— А как к ней пройти? — спросил доктор, несказанно уди¬вив вопросом мадемуазель.

Выяснилось, что Антипова помещается в конце коридора наверху, рядом с комнатами, куда под ключом был сдвинут весь здешний инвентарь Жабринской и куда доктор никогда не за¬глядывал.

Между тем быстро темнело. На улицах стало теснее. Дома и заборы сбились в кучу в вечерней темноте. Деревья подошли из глубины дворов к окнам, под огонь горящих ламп. Была жар¬кая и душная ночь. От каждого движения бросало в пот. По¬лосы керосинового света, падавшие во двор, струями грязной испарины стекали по стволам деревьев.

На последней ступеньке доктор остановился. Он подумал, что даже стуком наведываться к человеку, утомленному доро¬гой, неудобно и навязчиво. Лучше разговор отложить до сле¬дующего дня. В рассеянности, всегда сопровождающей пере-думанные решения, он прошел по коридору до другого конца.

Там в стене было окно, выходившее в соседний двор. Доктор высунулся в него.

Ночь была полна тихих, таинственных звуков. Рядом в ко¬ридоре капала вода из рукомойника, мерно, с оттяжкою. Где-то за окном шептались. Где-то, где начинались огороды, поливали огурцы на грядках, переливая воду из ведра в ведро, и гремели цепью, набирая ее из колодца.

Пахло всеми цветами на свете сразу, словно земля днем лежала без памяти, а теперь этими запахами приходила в со¬знание. А из векового графининого сада, засоренного сучьями валежника так, что он стал непроходим, заплывало во весь рост деревьев огромное, как стена большого здания, трущобно-пыль-ное благоуханье старой зацветающей липы.

Справа из-за забора с улицы неслись крики. Там буянил отпускной, хлопали дверью, бились крыльями обрывки какой-то песни.

За вороньими гнездами графининого сада показалась чу¬довищных размеров исчерна-багровая луна. Сначала она была похожа на кирпичную паровую мельницу в Зыбушине, а потом пожелтела, как бирючевская железнодорожная водокачка.

А внизу под окном во дворе к запаху ночной красавицы примешивался душистый, как чай с цветком, запах свежего сена. Сюда недавно привели корову, купленную в дальней деревне. Ее вели весь день, она устала, тосковала по оставленному стаду и не брала корма из рук новой хозяйки, к которой еще не при¬выкла.

— Но-но, не балуй, тпрусеня, я те дам, дьявол, бодаться, — шепотом уламывала ее хозяйка, но корова то сердито мотала головой из стороны в сторону, то, вытянув шею, мычала над¬рывно и жалобно, а за черными мелюзеевскими сараями мер¬цали звезды, и от них к корове протягивались нити невидимого сочувствия, словно то были скотные дворы других миров, где ее жалели.

Всё кругом бродило, росло и всходило на волшебных дрож¬жах существования. Восхищение жизнью, как тихий ветер, широкой волной шло не разбирая куда по земле и городу, через стены и заборы, через древесину и тело, охватывая трепетом все по дороге. Чтобы заглушить действие этого тока, доктор пошел на плац послушать разговоры на митинге.

7

Луна стояла уже высоко на небе. Все было залито ее густым, как пролитые белила, светом.

У порогов казенных каменных зданий с колоннами, окружав¬ших площадь, черными коврами лежали на земле их широкие тени.

Митинг происходил на противоположной стороне площа¬ди. При желании, вслушавшись, можно было различить через плац все, что там говорилось. Но великолепие зрелища захва¬тило доктора. Он присел на лавочку у ворот пожарной части, без внимания к голосам, слышавшимся через дорогу, и стал смо¬треть по сторонам.

С боков площади на нее вливались маленькие глухие улоч¬ки. В глубине их виднелись ветхие, покосившиеся домишки. На этих улицах была непролазная грязь, как в деревне. Из грязи торчали длинные, плетенные из ивовых прутьев изгороди, слов¬но то были закинутые в пруд верши, или затонувшие корзины, которыми ловят раков.

В домишках подслеповато поблескивали стекла в рамах рас¬творенных окошек. Внутрь комнат из палисадников тянулась потная русоголовая кукуруза с блестящими, словно маслом смо¬ченными метелками и кистями. Из-за провисающих плетней одиночками смотрели вдаль бледные, худощавые мальвы, по¬хожие на хуторянок в рубахах, которых жара выгнала из душ¬ных хат подышать свежим воздухом.

Озаренная месяцем ночь была поразительна, как милосер¬дие или дар ясновиденья, и вдруг в тишину этой светлой, мер¬цающей сказки стали падать мерные, рубленые звуки чьего-то знакомого, как будто только что слышанного голоса. Голос был красив, горяч и дышал убеждением. Доктор прислушался и сразу узнал, кто это. Это был комиссар Гинц. Он говорил на площади.

Власти, наверное, просили его поддержать их своим авто¬ритетом, и он с большим чувством упрекал мелюзеевцев в дез¬организованное™, в том, что они так легко поддаются растле¬вающему влиянию большевиков, истинных виновников, как уверял он, зыбушинских событий. В том же духе, как он гово¬рил у воинского, он напоминал о жестоком и могущественном враге и пробившем для родины часе испытаний. С середины речи его начали перебивать.

Просьбы не прерывать оратора чередовались с выкриками несогласия. Протестующие заявления учащались и становились громче. Кто-то, сопровождавший Гинца и в эту минуту взявший на себя задачу председателя, кричал, что замечания с места не допускаются, и призывал к порядку. Одни требовали, чтобы гражданке из толпы дали слово, другие шикали и просили не мешать.

К перевернутому вверх дном ящику, служившему трибуной, через толпу пробиралась женщина. Она не имела намерения влезать на ящик, а, протиснувшись к нему, стала возле сбоку. Женщину знали. Наступила тишина. Женщина овладела вни-манием толпившихся. Это была Устинья.

— Вот вы говорите, Зыбушино, товарищ комиссар, и по¬том насчет глаз, глаза, говорите, надо иметь и не попадаться в обман, а между прочим, сами, я вас послушала, только знаете большевиками-меньшевиками шпыняться, большевики и мень¬шевики, ничего другого от вас не услышишь. А чтобы больше не воевать и всё как между братьями, это называется по-божес¬ки, а не меньшевики, и чтобы фабрики и заводы бедным, это опять не большевики, а человеческая жалость. А глухонемым и без вас нам глаза кололи, надоело слушать. Дался он вам, пра¬во! И чем это он вам не угодил? Что ходил-ходил немой, да вдруг, не спросясь, и заговорил? Подумаешь, невидаль. То ли еще бы¬вает! Ослица эта, например, известная. «Валаам, Валаам, гово¬рит, честью прошу, не ходи туда, сам пожалеешь». Ну, известное дело, он не послушал, пошел. Вроде того как вы: «Глухонемой». Думает, что ее слушать — ослица, животное. Побрезговал ско¬тиной. А как потом каялся. Небось сами знаете, чем кончилось.

— Чем? — полюбопытствовали из публики.

— Ладно, — огрызнулась Устинья. — Много будешь знать, скоро состаришься.

— Нет, так не годится. Ты скажи чем, — не унимался тот же голос.

— Чем да чем, репей неотвязчивый! В соляной столб обра¬тился.

— Шалишь, кума! Это Лот. Лотова жена, — раздались выкрики.

Все засмеялись. Председатель призывал собрание к поряд¬ку. Доктор пошел спать.

8

На другой день вечером он увиделся с Антиповой. Он ее нашел в буфетной. Перед Ларисой Федоровной лежала груда катаного белья. Она гладила.

Буфетная была одной из задних комнат верха и выходила в сад. В ней ставили самовары, раскладывали по тарелкам ку¬шанья, поднятые из кухни на ручном подъемнике, спускали грязную посуду судомойке. В буфетной хранилась матери-альная отчетность госпиталя. В ней проверяли посуду и белье по спискам, отдыхали в часы досуга и назначали друг другу сви¬дания.

Окна в сад были отворены. В буфетной пахло липовым цве¬том, тминной горечью сухих веток, как в старых парках, и лег¬ким угаром от двух духовых утюгов, которыми попеременно гладила Лариса Федоровна, ставя то один, то другой в вытяж¬ную трубу, чтобы они разгорелись.

— Что же вы вчера не постучались? Мне мадемуазель рассказывала. Впрочем, вы поступили правильно. Я прилегла уже и не могла бы вас впустить. Ну, здравствуйте. Осторожно, не запачкайтесь. Тут уголь просыпан.

— Видно, вы на весь госпиталь белье гладите?

— Нет, тут много моего. Вот вы всё меня дразнили, что я никогда отсюда не выберусь. А на этот раз я всерьез. Видите, вот собираюсь, укладываюсь. Уложусь — и айда. Я на Урал, вы в Москву. А потом спросят когда-нибудь Юрия Андреевича: «Вы про такой городишко Мелюзеев не слыхали?» — «Что-то не помню». —- «А кто такая Антипова?» — «Понятия не имею».

— Ну, это положим. Как вам по волостям ездилось? Хоро¬шо в деревне?

— Так в двух словах не расскажешь. Как быстро утюги сты¬нут! Новый мне, пожалуйста, если вам нетрудно. Вон в вытяж¬ной трубе торчит. А этот назад, в вытяжку. Так. Спасибо. Раз¬ные деревни. Все зависит от жителей. В одних население трудо¬любивое, работящее. Там ничего. А в некоторых, верно, одни пьяницы. Там запустение. На те страшно смотреть.

— Глупости. Какие пьяницы? Много вы понимаете. Про¬сто нет никого, мужчины все забраны в солдаты. Ну хорошо. А земство как новое, революционное?

— Насчет пьяниц вы не правы, я с вами поспорю. А земст¬во? С земством долго будет мука. Инструкции неприложимы, в волости не с кем работать. Крестьян в данную минуту интере¬сует только вопрос о земле. Заезжала в Раздольное. Вот красота! Вы бы съездили. Весной немного пожгли, пограбили. Сгорел сарай, фруктовые деревья обуглены, часть фасада