сада.
— По-видимому, это ветер, — сказал доктор. — Но для очи¬стки совести сходите все-таки на черный, удостоверьтесь, а я тут подожду, чтобы нам не разминуться, если это действитель¬но кто-нибудь, а не какая-нибудь другая причина.
Мадемуазель удалилась в глубь дома, а доктор вышел нару¬жу под навес подъезда. Глаза его, привыкнув к темноте, разли¬чили признаки занимающегося рассвета.
Над городом, как полоумные, быстро неслись тучи, словно спасаясь от погони. Их клочья пролетали так низко, что почти задевали за деревья, клонившиеся в ту же сторону, так что похо¬же было, будто ими, как гнущимися вениками, подметают небо. Дождь охлестывал деревянную стену дома, и она из серой ста¬новилась черною.
— Ну как? — спросил доктор вернувшуюся мадемуазель.
— Вы прав. Никого. — И она рассказала, что обошла весь дом. В буфетной выбито окно обломком липового сука, бивше¬гося о стекло, и на полу огромные лужи, и то же самое в комна¬те, оставшейся от Лары, море, форменное море, целый океан.
— А тут ставня оторвалась и бьется о наличник. Видите? Вот и все объяснение.
Они поговорили еще немного, заперли дверь и разошлись спать, оба сожалея, что тревога оказалась ложной.
Они были уверены, что отворят парадное и в дом войдет так хорошо им известная женщина, до нитки вымокшая и из¬зябшая, которую они засыплют расспросами, пока она будет отряхиваться. А потом она придет, переодевшись, сушиться У вчерашнего не остывшего жара в печи на кухне и будет им рассказывать о своих бесчисленных злоключениях, поправлять волосы и смеяться.
Они были так уверены в этом, что, когда они заперли дверь, след этой уверенности остался за углом дома на улице, в виде водяного знака этой женщины или ее образа, который продол¬жал им мерещиться,за поворотом.
10
Косвенным виновником солдатских волнений на станции счи¬тали бирючевского телеграфиста Колю Фроленко.
Коля был сыном известного мелюзеевского часовщика. В Мелюзееве его знали с пеленок. Мальчиком он гостил у кого-то из раздольненской дворни и играл под наблюдением маде¬муазель с двумя ее питомицами, дочерьми графини. Мадемуа¬зель хорошо знала Колю. Тогда же он стал немного понимать по-французски.
В Мелюзееве привыкли видеть Колю в любую погоду на¬легке, без шапки, в летних парусиновых туфлях, на велосипеде. Не держась за руль, откинувшись и скрестив на груди руки, он катил по шоссе и городу и поглядывал на столбы и провода, проверяя состояние сети.
Ответвлением железнодорожного телефона некоторые дома в городе были соединены со станцией. Управление веткой на¬ходилось в Колиных руках в аппаратной вокзала.
Там у него работы было по горло: железнодорожный теле¬граф, телефон, а иногда, в моменты недолгих отлучек начальни¬ка станции Поварихина, также и сигнализация и блокировка, приборы к которым тоже помещались в аппаратной.
Необходимость следить сразу за действием нескольких механизмов выработала у Коли особую манеру речи, темную, отрывистую и полную загадок, к которой Коля прибегал, когда не желал кому-нибудь отвечать или не хотел вступать с кем-нибудь в разговоры. Передавали, что он слишком широко поль¬зовался этим правом в день беспорядков.
Своими умолчаниями он и правда лишил силы все доб¬рые намерения Галиуллина, звонившего из города, и, может быть, против воли дал роковой ход последовавшим событиям.
Галиуллин просил подозвать к аппарату комиссара, нахо¬дившегося где-то на вокзале или поблизости, чтобы сказать ему, что он выезжает сейчас к нему на вырубки, и попросить, чтобы он подождал его и без него ничего не предпринимал. Коля отка¬зал Галиуллину в вызове Гинца под тем предлогом, что линия у него занята передачей сигналов идущему к Бирючам поезду, а сам в это время всеми правдами и неправдами задерживал на соседнем разъезде этот поезд, который вез в Бирючи вызван¬ных казаков.
Когда эшелон все же прибыл, Коля не мог скрыть неудо¬вольствия.
Паровоз медленно подполз под темный навес дебаркадера и остановился как раз против огромного окна аппаратной. Коля широко отдернул тяжелую вокзальную занавеску из темно-сине¬го сукна с вытканными по бортам инициалами железной доро¬ги. На каменном подоконнике стоял огромный графин с водой и стакан толстого стекла с простыми гранями на большом под¬носе. Коля налил воды в стакан, отпил несколько глотков и посмотрел в окно.
Машинист заметил Колю и дружески кивнул ему из будки. «У, дрянь вонючая, древесный клоп!» — с ненавистью подумал Коля, высунул машинисту язык и погрозил ему кулаком. Ма¬шинист не только понял Колину мимику, но сумел и сам пожа¬тием плеч и поворотом головы в сторону вагонов дать понять: «А что делать? Сам попробуй. Его сила». «Все равно, дрянь и гадина», — мимически ответил Коля.
Лошадей стали выводить из вагонов. Они упирались, не шли. Глухой стук копыт по деревянному настилу сходней сме¬нился звяканьем подков по камню перрона. Взвивающихся на дыбы лошадей перевели через рельсы нескольких путей.
Они кончались двумя рядами вагонного брака, на двух ржа¬вых, заросших травой колеях. Разрушение дерева, с которого дож¬ди смывали краску и которое точили червь и сырость, возвраща¬ло разбитым теплушкам былое родство с сырым лесом, начинав-шимся по ту сторону составов, с грибом трутовиком, которым болела береза, с облаками, которые над ним громоздились.
На опушке казаки по команде сели в седла и поскакали на вырубки.
Непокорных из двести двенадцатого окружили. Верховые среди деревьев всегда кажутся выше и внушительнее, чем на открытом месте. Они произвели впечатление на солдат, хотя у них самих были винтовки в землянках. Казаки вынули шашки.
Внутри конной цепи на сложенные дрова, которые утрясли и выровняли, вскочил Гинц и обратился с речью к окруженным.
Опять он по своему обыкновению говорил о воинском дол¬ге, о значении родины и многих других высоких предметах. Здесь эти понятия не находили сочувствия. Сборище было слишком многочисленно. Люди, составлявшие его, натерпелись много-го за войну, огрубели и устали. Слова, которые произносил Гинц, давно навязли у них в ушах. Четырехмесячное заискивание спра¬ва и слева развратило эту толпу. Простой народ, из которого она состояла, расхолаживала нерусская фамилия оратора и его ост-зейский выговор.
Гинц чувствовал, что говорит длинно, и досадовал на себя, но думал, что делает это ради большей доступности для слуша¬телей, которые вместо благодарности платят ему выражением равнодушия и неприязненной скуки. Раздражаясь все больше, он решил заговорить с этой публикой более твердым языком и пустить в ход угрозы, которые держал в запасе. Не слыша под¬нявшегося ропота, он напомнил солдатам, что военно-револю¬ционные суды введены и действуют, и под страхом смерти тре¬бовал сложения оружия и выдачи зачинщиков. Если они этого не сделают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые измен¬ники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы. От такого тона эти люди отвыкли.
Поднялся рев нескольких сот голосов. «Поговорил. Будет. Ладно», — кричали одни басом и почти беззлобно. Но раздава¬лись истерические выкрики на надсаженных ненавистью дис¬кантах. К ним прислушивались. Эти кричали:
— Слыхали, товарищи, как обкладывает? По-старому! Не вывелись офицерские повадки! Так это мы изменники? А сам ты из каковских, ваше благородие? Да что с ним хороводиться. Не видишь, что ли, немец, подосланный. Эй ты, предъяви до-кумент, голубая кровь! А вы чего рот разинули, усмирители? Нате, вяжите, ешьте нас!
Но и казакам неудачная речь Гинца нравилась все меньше и меньше. «Всё хамы да свиньи. Экой барин!» — перешепты¬вались они. Сначала поодиночке, а потом все в большем коли¬честве они стали вкладывать шашки в ножны. Один за другим слезали с лошади. Когда их спешилось достаточно, они беспо¬рядочно двинулись на середину прогалины навстречу двести двенадцатому. Все перемешалось. Началось братание.
«Вы должны исчезнуть как-нибудь незаметно, — говорили Гинцу встревоженные казачьи офицеры. — У переезда ваша ма¬шина. Мы пошлем сказать, чтобы ее подвели поближе. Уходите скорее».
Гинц так и поступил, но так как удирать потихоньку каза¬лось ему недостойным, он без требующейся осторожности, поч¬ти открыто направился к станции. Он шел в страшном волне¬нии, из гордости заставляя себя идти спокойно и неторопливо.
До станции было уже близко, лес примыкал к ней. На опуш¬ке, уже в виду путей, он в первый раз оглянулся. За ним шли солдаты с ружьями. «Что им надо?» — подумал Гинц и приба¬вил шагу.
Тоже самое сделали его преследователи. Расстояние между ним и погоней не изменилось. Впереди показалась двойная сте¬на поломанных вагонов. Зайдя за них, Гинц пустился бежать. Доставивший казаков поезд отведен был в парк. Пути были сво¬бодны. Гинц бегом пересек их.
Он вскочил с разбега на высокий перрон. В это время из-за разбитых вагонов выбежали гнавшиеся за ним солдаты. Пова-рихин и Коля что-то кричали Гинцу и делали знаки, приглашая внутрь вокзала, где они спасли бы его.
Но опять поколениями воспитанное чувство чести, город¬ское, жертвенное и здесь неприменимое, преградило ему дорогу к спасению. Нечеловеческим усилием воли он старался сдер¬жать трепет расходившегося сердца. «Надо крикнуть им: «Брат¬цы, опомнитесь, какой я шпион?» — подумал он. — Что-нибудь отрезвляющее, сердечное, что их бы остановило».
В последние месяцы ощущение подвига, крика души бес¬сознательно связалось у него с помостами и трибунами, со сту¬льями, вскочив на которые можно было бросить толпящимся какой-нибудь призыв, что-нибудь зажигательное.
У дверей вокзала под станционным колоколом стояла вы¬сокая пожарная кадка. Она была плотно прикрыта. Гинц вско¬чил на ее крышку и обратил к приближающимся несколько за Душу хватающих слов, нечеловеческих и бессвязных. Безумная смелость его обращения, в двух шагах от распахнутых вокзаль¬ных дверей, куда он так легко мог бы забежать, ошеломила и приковала их к месту. Солдаты опустили ружья.
Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он оказался сидящим верхом на ее ребре.
Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и пер¬вый спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а ос¬тальные бросились штыками докалывать мертвого.
11
Мадемуазель звонила Коле по телефону, чтобы он устроил док¬тора в поезде поудобнее, угрожая в противном случае неприят¬ными для Коли разоблачениями.
Отвечая мадемуазель, Коля по обыкновению вел какой-то другой телефонный разговор и, судя по десятичным дробям, пестрившим его речь, передавал в третье место по телеграфу что-то шифрованное.
— Псков, комосев, слушаешь меня? Каких бунтовщиков? Какую руку? Да что вы, мамзель? Вранье, хиромантия. Отстань¬те, положите трубку, вы мне мешаете. Псков, комосев, Псков. Тридцать шесть запятая ноль ноль пятнадцать. Ах, чтоб вас соба¬ки съели, обрыв ленты. А? А? Не слышу. Это опять вы, мам¬зель? Я вам сказал русским языком, нельзя, не могу. Обратитесь к Поварихину. Вранье, хиромантия. Тридцать шесть… а, черт… отстаньте, не мешайте, мамзель.
А мадемуазель говорила:
— Ты мне не пускай пыль в глаз, кироман, Псков, Псков, кироман, я тебя насквозь буду водить на чистую воду, ты будешь завтра сажать доктора в вагон, и больше я не разговариваю со всяких убийц и маленький Иуда-предатель.
12
Парило, когда уезжал Юрий Андреевич. Опять собиралась гро¬за, как
