третьего дня.
Глиняные мазанки и гуси в заплеванной подсолнухами при¬вокзальной слободе испуганно белели под неподвижным взгля¬дом черного грозового неба.
К зданию станции прилегала широкая, далеко в обе сторо¬ны тянувшаяся поляна. Трава на ней была вытоптана, и всю ее покрывала несметная толпа народа, неделями дожидавшегося поездов в разных, нужных каждому, направлениях.
В толпе были старики в серых сермягах, на палящем солн¬це переходившие от кучки к кучке за слухами и сведениями. Молчаливые подростки лет четырнадцати лежали, облокотив¬шись, на боку, с каким-нибудь очищенным от листьев прутом в руке, словно пасли скотину. Задирая рубашонки, под ногами шмыгали их младшие розовозадые братишки и сестренки. Вы¬тянув плотно сдвинутые ноги, на земле сидели их матери с замотанными за пазуху криво стянутых коричневых зипунов грудными детьми.
— Как бараны кинулись врассыпную, когда пальба нача¬лась. Не понравилось! — неприязненно говорил начальник стан¬ции Поварихин, ломаными обходами пробираясь с доктором через ряды тел, лежавшие вповалку снаружи перед дверьми и внутри на полу вокзала.
— Вдруг газон опростался! Опять увидали, какая земля бывает. Обрадовались! Четыре месяца ведь не видали под этим табором, — забыли. — Воттут он лежал. Удивительное дело, на¬видался я за войну всяких ужасов, пора бы привыкнуть. А тут такая жалость взяла! Главное — бессмыслица. За что? Что он им сделал плохого? Да разве это люди? Говорят, любимец семьи. А теперь направо, так, так, пожалуйте сюда, в мой кабинет. На этот поезд и не думайте, затолкают насмерть. Я вас на другой устрою, местного сообщения. Мы его сами составляем, сейчас начнем формировать. Только вы до посадки молчок, никому! А то на части разнесут до сцепки, если проговоритесь. Ночью в Сухиничах вам будет пересадка.
13
Когда хранимый в секрете поезд составили и стали из-за здания депо задом подавать к станции, всё что было народу на лужайке толпой бросились наперерез к медленно пятящемуся составу. Люди горохом скатывались с пригорков и взбегали на насыпь. Оттесняя друг друга, одни скакали на ходу на буфера и поднож¬ки, а другие лезли в окна и на крыши вагонов. Поезд вмиг и еще в движении наполнился до отказа и, когда его подали к перро¬ну, был набит битком и сверху донизу увешан едущими.
Чудом доктор протиснулся на площадку и потом еще более необъяснимым образом проник в коридор вагона.
В коридоре он и остался в продолжение всей дороги, и путь до Сухиничей совершил, сидя на полу на своих вещах.
Грозовые тучи давно разошлись. По полям, залитым жгу¬чими лучами солнца, перекатывалось из края в край несмолка¬емое, заглушавшее ход поезда стрекотание кузнечиков.
Пассажиры, стоявшие у окна, застили свет остальным. От них на пол, на лавки и на перегородки падали длинные, вдвое и втрое сложенные тени. Эти тени не умещались в вагоне. Их вытесняло вон через противоположные окна, и они бежали вприпрыжку по другой стороне откоса вместе с тенью всего катящегося поезда.
Кругом галдели, горланили песни, ругались и резались в карты. На остановках к содому, стоявшему внутри, присоеди¬нялся снаружи шум осаждавшей поезд толпы. Гул голосов дости¬гал оглушительности морской бури. И как на море, в середине стоянки наступала вдруг необъяснимая тишина. Становились слышны торопливые шаги по платформе вдоль всего поезда, беготня и спор у багажного вагона, отдельные слова провожаю¬щих вдалеке, тихое квохтанье кур и шелестение деревьев в стан¬ционном палисаднике.
Тогда, как телеграмма, поданная в дороге, или как поклон из Мелюзеева, вплывало в окно знакомое, точно к Юрию Анд¬реевичу адресующееся благоухание. Оно с тихим превосходст¬вом обнаруживало себя где-то в стороне и приходило с высоты, для цветов в полях и на клумбах необычной.
Доктор не мог подойти к окну вследствие давки. Но он и не глядя видел в воображении эти деревья. Они росли, наверно, совсем близко, спокойно протягивая к крышам вагонов разве¬систые ветки с пыльной от железнодорожной толкотни и гус-той, как ночь, листвой, мелко усыпанной восковыми звездоч¬ками мерцающих соцветий.
Это повторялось весь путь. Всюду шумела толпа. Всюду цвели липы.
Вездесущее веяние этого запаха как бы опережало шедший к северу поезд, точно это был какой-то все разъезды, сторожки и полустанки облетевший слух, который едущие везде застава¬ли на месте распространившимся и подтвержденным.
14
Ночью в Сухиничах услужливый носильщик старого образца, пройдя с доктором по неосвещенным путям, посадил его с зад¬ней стороны в вагон второго класса какого-то только что подо¬шедшего и расписанием не предусмотренного поезда.
Едва носильщик, отомкнув кондукторским ключом заднюю дверцу, вскинул на площадку докторские вещи, как должен был выдержать короткий бой с проводником, который мгновенно стал их высаживать, но, будучи умилостивлен Юрием Андрее-вичем, стушевался и провалился как сквозь землю.
Таинственный поезд был особого назначения и шел доволь¬но быстро, с короткими остановками, под какой-то охраной. В вагоне было совсем свободно.
Купе, куда вошел Живаго, ярко освещалось оплывшею све¬чой на столике, пламя которой колыхала струя воздуха из приспущенного окна.
Свеча принадлежала единственному пассажиру в купе. Это был белокурый юноша, наверное, очень высокого роста, судя по его длинным рукам и ногам. Они слишком легко ходили у него на сгибах, как плохо скрепленные составные части склад¬ных предметов. Молодой человек сидел на диване у окна, не¬принужденно откинувшись. При появлении Живаго он вежли¬во приподнялся и переменил свою полулежачую позу на более приличную сидячую.
У него под диваном валялось что-то вроде половой тряпки. Вдруг кончик ветошки зашевелился, и из-под дивана с хлопот¬ливою вознею вылезла вислоухая лягавая собака. Она обнюха¬ла и оглядела Юрия Андреевича и стала бегать по купе из угла в угол, раскидывая лапы так же гибко, как закидывал ногу на ногу ее долговязый хозяин. Скоро по его требованию она хлопотли¬во залезла под диван и приняла свой прежний вид скомканной полотерной суконки.
Тут только Юрий Андреевич заметил двустволку в чехле, кожаный патронташ и туго набитую настрелянной птицей охот¬ничью сумку, висевшие на крюках в купе.
Он отличался чрезвычайной разговорчивостью и поспешил с любезной улыбкой вступить с доктором в беседу. При этом он не в переносном, а в самом прямом смысле все время смотрел доктору в рот.
У молодого человека оказался неприятный высокий голос, на повышениях впадавший в металлический фальцет. Другая странность: по всему русский, он одну гласную, а именно «у», произносил мудренейшим образом. Он ее смягчал наподобие французского «и» или немецкого «и Umlaut». Мало того, это испорченное «у» стоило ему больших трудов, он со страшной натугой, несколько взвизгивая, выговаривал этот звук громче всех остальных. Почти в самом начале он огорошил Юрия Анд¬реевича такой фразой:
«Еще только вчера ьtrom я охотился на ьtok».
Минутами, когда, видимо, он больше следил за собой, он преодолевал эту неправильность, но стоило ему забыться, как она вновь проскальзывала.
«Что за чертовщина? — подумал Живаго, — что-то читаное, знакомое. Я, как врач, должен был бы это знать, да вот вылете¬ло из головы. Какое-то мозговое явление, вызывающее дефект артикуляции. Но это подвывание так смешно, что трудно оста-ваться серьезным. Совершенно невозможно разговаривать. Луч¬ше полезу наверх и лягу».
Так доктор и сделал. Когда он стал располагаться на верх¬ней полке, молодой человек спросил, не потушить ли ему све¬чу, которая, пожалуй, будет мешать Юрию Андреевичу. Доктор с благодарностью принял предложение. Сосед погасил огонь. Стало темно.
Оконная рама в купе была наполовину спущена.
— Не закрыть ли нам окно? — спросил Юрий Андреевич. — Вы воров не боитесь?
Сосед ничего не ответил. Юрий Андреевич очень громко повторил вопрос, но тот опять не отозвался.
Тогда Юрий Андреевич зажег спичку, чтобы посмотреть, что с его соседом, не вышел ли он из купе в такое короткое мгнове¬ние и не спит ли, что было бы еще невероятнее.
Но нет, тот сидел с открытыми глазами на своем месте и улыбнулся свесившемуся сверху доктору.
Спичка потухла. Юрий Андреевич зажег новую и при ее свете в третий раз повторил, что ему желательно было выяс¬нить.
— Поступайте, как знаете, — без замедления ответил охот¬ник. — У меня нечего красть. Впрочем, лучше было бы не закры¬вать. Душно.
«Вот так фунт! — подумал Живаго. — Чудак, по-видимому, привык разговаривать только при полном освещении. И как он чисто все сейчас произнес, без своих неправильностей! Уму не¬постижимо!»
15
Доктор чувствовал себя разбитым событиями прошедшей не¬дели, предотъездными волнениями, дорожными сборами и ут¬ренней посадкой на поезд. Он думал, что уснет, чуть растянется на удобном месте. Но не тут-то было. Чрезмерное переутомле¬ние нагнало на него бессонницу. Он заснул только на рассвете.
Как ни хаотичен был вихрь мыслей, роившихся в его голо¬ве в течение этих долгих часов, их, собственно говоря, было два круга, два неотвязных клубка, которые то скатывались, то раз¬матывались.
Один круг составляли мысли о Тоне, доме и прежней нала¬женной жизни, в которой все до мельчайших подробностей было овеяно поэзией и проникнуто сердечностью и чистотою. Док¬тор тревожился за эту жизнь, и желал ей целости и сохранности и, летя в ночном скором поезде, нетерпеливо рвался к этой жиз¬ни обратно после более чем двухлетней разлуки.
Верность революции и восхищение ею были тоже в этом круге. Это была революция в том смысле, в каком принимали ее средние классы, и в том понимании, какое придавала ей уча¬щаяся молодежь девятьсот пятого года, поклонявшаяся Блоку.
В этот круг, родной и привычный, входили также те при¬знаки нового, те обещания и предвестия, которые показались на горизонте перед войной, между двенадцатым и четырнадца¬тым годами, в русской мысли, русском искусстве и русской судь¬бе, судьбе общероссийской и его собственной, живаговской.
После войны хотелось обратно к этим веяниям, для их во¬зобновления и продолжения, как тянуло из отлучки назад домой.
Новое было также предметом мыслей второго круга, но на¬сколько другое, насколько отличное новое! Это было не свое, привычное, старым подготовленное новое, а непроизвольное, неотменимое, реальностью предписанное новое, внезапное, как потрясение.
Таким новым была война, ее кровь и ужасы, ее бездомность и одичание. Таким новым были ее испытания и житейская муд¬рость, которой война учила. Таким новым были захолустные го¬рода, куда война заносила, и люди, с которыми она сталкивала. Таким новым была революция, не по-университетски идеализи¬рованная под девятьсот пятый год, а эта, нынешняя, из войны родившаяся, кровавая, ни с чем не считающаяся солдатская ре¬волюция, направляемая знатоками этой стихии, большевиками.
Таким новым была сестра Антипова, войной заброшенная Бог знает куда, с совершенно ему неведомой жизнью, никого ни в чем не укоряющая и почти жалующаяся своей безгласностью, загадочно немногословная и такая сильная своим молчанием. Таким новым было честное старание Юрия Андреевича изо всех сил не любить ее, так же как всю жизнь он старался относиться с любовью ко всем людям, не говоря уже о семье и близких.
Поезд несся на всех парах. Встречный ветер через опущен¬ное окно
