трепал и пылил волосы Юрия Андреевича. На ночных остановках творилось то же самое, что на дневных, бушевала толпа и шелестели липы.
Иногда из глубины ночи к станциям со стуком подкатыва¬ли телеги и таратайки. Голоса и гром колес смешивались с шу¬мом деревьев.
В эти минуты казалось понятным, что заставляло шелес¬теть и клониться друг к другу эти ночные тени и что они шепчут друг другу, еле ворочая сонными отяжелевшими листьями, как заплетающимися шепелявыми языками. Это было то же самое, о чем думал, ворочаясь у себя на верхней полке, Юрий Андрее¬вич, весть об охваченной все ширящимися волнениями России, весть о революции, весть о ее роковом и трудном часе, о ее ве¬роятном конечном величии.
16
На другой день доктор проснулся поздно. Был двенадцатый час. «Маркиз, Маркиз!» — вполголоса сдерживал сосед свою раз¬ворчавшуюся собаку. К удивлению Юрия Андреевича, он с охотником оставались одни в купе, никто не подсел дорогой.
Названия станций попадались с детства знакомые. Поезд, оста¬вив Калужскую губернию, врезался в глубь Московской.
Совершив свой дорожный туалет с довоенным удобством, доктор вернулся в купе к утреннему завтраку, который предло¬жил ему его любопытный спутник. Теперь Юрий Андреевич лучше к нему присмотрелся.
Отличительными чертами этой личности были крайняя разговорчивость и подвижность. Неизвестный любил погово¬рить, причем главным для него было не общение и обмен мыс¬лей, а самая деятельность речи, произнесение слов и издавание звуков. Разговаривая, он как на пружинах подскакивал на ди¬ване, оглушительно и беспричинно хохотал, быстро-быстро потирал от удовольствия руки, а когда и этого оказывалось недостаточно для выражения его восторга, бил себя ладонями по коленкам, смеясь до слез.
Разговор возобновился со всеми вчерашними странностя¬ми. Незнакомец был удивительно непоследователен. Он то вда¬вался в признания, на которые никто не толкал его, то, и ухом не ведя, оставлял без ответа самые невинные вопросы.
Он вывалил целую кучу сведений о себе, самых фантасти¬ческих и бессвязных. Грешным делом он, наверное, привирал. Он с несомненностью бил на эффект крайностями своих взгля¬дов и отрицанием всего общепризнанного.
Все это напоминало что-то давно знакомое. В духе такого радикализма говорили нигилисты прошлого века и немного спустя некоторые герои Достоевского, а потом совсем еще недавно их прямые продолжения, то есть вся образованная рус¬ская провинция, часто идущая впереди столиц благодаря сохра¬нившейся в глуши основательности, в столицах устаревшей и вышедшей из моды.
Молодой человек рассказал, что он племянник одного из¬вестного революционера, родители же его, напротив, неиспра¬вимые ретрограды, зубры, как он выразился. У них в одной из прифронтовых местностей было порядочное имение. Там мо¬лодой человек и вырос. Его родители были с дядей всю жизнь на ножах, но он не злопамятен и теперь своим влиянием избав¬ляет их от многих неприятностей.
Сам он по своим убеждениям в дядю, сообщил словоохот¬ливый субъект, — экстремист-максималист во всем: в вопросах жизни, политики и искусства. Опять запахло Петенькой Вер-ховенским, не в смысле левизны, а в смысле испорченности и пустозвонства. «Сейчас он футуристом отрекомендуется», — подумал Юрий Андреевич, и действительно, речь зашла о фу¬туристах. «А сейчас о спорте заговорит, — продолжал загады¬вать вперед доктор, — о рысаках, или скетинг-ринках, или о французской борьбе». И правда, разговор перешел на охоту.
Молодой человек сказал, что в родных местах он и охотил¬ся, и похвастал, что он великолепный стрелок, и если бы не его физический порок, помешавший ему попасть в солдаты, он на войне бы выделился меткостью.
Уловив вопрошающий взгляд Живаго, он воскликнул:
— Как? Разве вы ничего не заметили? Я думал, вы догада¬лись о моем недостатке.
И он достал из кармана и протянул Юрию Андреевичу две карточки. Одна была его визитная. У него была двойная фами¬лия. Его звали Максим Аристархович Клинцов-Погоревших, или просто Погоревших, как он просил звать его в честь его так именно называвшего себя дяди.
На другой карточке была разграфленная на клетки таблица с изображением разнообразно соединенных рук со сложенны¬ми по-разному пальцами. Это была ручная азбука глухонемых. Вдруг все объяснилось.
Погоревших был феноменально способным воспитанни¬ком школы Гартмана или Остроградского, то есть глухонемым, с невероятным совершенством выучившимся говорить не по слуху, а на глаз, по движению горловых мышц учителя, и таким же образом понимавшим речь собеседника.
Тогда, сопоставив в уме, откуда он и в каких местах охотил¬ся, доктор спросил:
— Простите за нескромность, но вы можете не отвечать, — скажите, вы не имели отношения к Зыбушинской республике и ее созданию?
— А откуда… Позвольте… Так вы знали Блажейко?.. Имел, имел! Конечно, имел, — радостно затараторил Погоревших, хо¬хоча, раскачиваясь всем корпусом из стороны в сторону и не¬истово колотя себя по коленям. И опять пошла фантасмагория.
Погоревших сказал, что Блажейко был для него поводом, а Зыбушино безразличной точкой приложения его собственных идей. Юрию Андреевичу трудно было следить за их изложени¬ем. Философия Погоревших наполовину состояла из положе¬ний анархизма, а наполовину из чистого охотничьего вранья.
Погоревших невозмутимым тоном оракула предсказывал гибельные потрясения на ближайшее время. Юрий Андреевич внутренне соглашался, что, может быть, они неотвратимы, но его взрывало авторитетное спокойствие, с каким цедил свои предсказания этот неприятный мальчишка.
— Постойте, постойте, — несмело возражал он. — Все это так, может статься. Но, по-моему, не время таким рискованным экспериментам среди нашего хаоса и развала, перед лицом на¬пирающего врага. Надо дать стране прийти в себя и отдышать¬ся от одного переворота, прежде чем отваживаться на другой. Надо дождаться какого-нибудь, хотя бы относительного успо¬коения и порядка.
— Это наивно, — говорил Погоревших. — То, что вы зовете развалом, такое же нормальное явление, как хваленый ваш и излюбленный порядок. Эти разрушения — закономерная и предварительная часть более широкого созидательного плана. Общество развалилось еще недостаточно. Надо, чтобы оно рас¬палось до конца, и тогда настоящая революционная власть по частям соберет его на совершенно других основаниях.
Юрию Андреевичу стало не по себе. Он вышел в коридор.
Поезд, набирая скорость, несся подмосковными. Каждую минуту навстречу к окнам подбегали и проносились мимо бере¬зовые рощи с тесно расставленными дачами. Пролетали узкие платформы без навесов с дачниками и дачницами, которые от¬летали далеко в сторону в облаке пыли, поднятой поездом, и вер¬телись как на карусели. Поезд давал свисток за свистком, и его свистом захлебывалось, далеко разнося его, полое, трубчатое и дуплистое лесное эхо.
Вдруг в первый раз за все эти дни Юрий Андреевич с пол¬ной ясностью понял, где он, что с ним и что его встретит через какой-нибудь час или два с лишним.
Три года перемен, неизвестности, переходов, война, рево¬люция, потрясения, обстрелы, сцены гибели, сцены смерти, взорванные мосты, разрушения, пожары — все это вдруг пре¬вратилось в огромное пустое место, лишенное содержания. Пер¬вым истинным событием после долгого перерыва было это голо¬вокружительное приближение в поезде к дому, который цел и есть еще на свете, и где дорог каждый камушек. Вот что было жизнью, вот что было переживанием, вот за чем гонялись иска¬тели приключений, вот что имело в виду искусство — приезд к родным, возвращение к себе, возобновление существования.
Рощи кончились. Поезд вырвался из лиственных теснин на волю. Отлогая поляна широким бугром уходила вдаль, поды¬маясь из оврага. Вся она была покрыта продольными грядами темно-зеленой картошки. На вершине поляны, в конце карто-фельного поля, лежали на земле стеклянные рамы, вынутые из парников. Против поляны за хвостом идущего поезда вполнеба стояла огромная черно-лиловая туча. Из-за нее выбивались лучи солнца, расходясь колесом во все стороны, и по пути задевали за парниковые рамы, зажигая их стекла нестерпимым блеском.
Вдруг из тучи косо посыпался крупный, сверкающий на солнце грибной дождь. Он падал торопливыми каплями в том же самом темпе, в каком стучал колесами и громыхал болтами разбежавшийся поезд, словно стараясь догнать его или боясь от него отстать.
Не успел доктор обратить на это внимание, как из-за горы показался храм Христа Спасителя и в следующую минуту — ку¬пола, крыши, дома и трубы всего города.
— Москва, — сказал он, возвращаясь в купе. — Пора соби¬раться.
Погоревших вскочил, стал рыться в охотничьей сумке и выбрал из нее утку покрупнее.
— Возьмите, — сказал он. — На память. Я провел целый день в таком приятном обществе.
Как ни отказывался доктор, ничего не помогало.
— Ну хорошо, — вынужден он был согласиться, — я при¬нимаю это от вас в подарок жене.
— Жене! Жене! В подарок жене, — радостно повторял По¬горевших, точно слышал это слово впервые, и стал дергаться всем телом и хохотать так, что выскочивший Маркиз принял участие в его радости.
Поезд подходил к дебаркадеру. В вагоне стало темно, как ночью. Глухонемой протягивал доктору дикого селезня, завер¬нутого в обрывок какого-то печатного воззвания.
Часть шестая
МОСКОВСКОЕ СТАНОВИЩЕ
1
В дороге, благодаря неподвижному сидению в тесном купе, ка¬залось, что идет только поезд, а время стоит, и что все еще пока полдень.
Но уже вечерело, когда извозчик с доктором и его вещами с трудом выбрался шагом из несметного множества народа, тол¬пившегося на Смоленском.
Может быть, так оно и было, а может быть, на тогдашние впечатления доктора наслоился опыт позднейших лет, но по¬том в воспоминаниях ему казалось, что уже и тогда на рынке сбивались в кучу только по привычке, а толпиться на нем не было причины, потому что навесы на пустых ларях были спу¬щены и даже не прихвачены замками, и торговать на загажен¬ной площади, с которой уже не сметали нечистот и отбросов, было нечем.
И ему казалось, что уже и тогда он видел жавшихся на тро¬туаре худых, прилично одетых старух и стариков, стоявших не¬мой укоризною мимоидущим и безмолвно предлагавших на продажу что-нибудь такое, чего никто не брал и что никому не было нужно: искусственные цветы, круглые спиртовые кипя¬тильники для кофе со стеклянной крышкой и свистком, вечер¬ние туалеты из черного газа, мундиры упраздненных ведомств.
Публика попроще торговала вещами более насущными: колючими, быстро черствевшими горбушками черного пай¬кового хлеба, грязными, подмокшими огрызками сахара и пе¬ререзанными пополам через всю обертку пакетиками махорки в пол-осьмушки.
И по всему рынку шел в оборот какой-то неведомый хлам, который рос в цене по мере того, как обходил все руки.
Извозчик свернул в один из прилегавших к площади пере¬улков. Сзади садилось солнце и било им в спину. Перед ними громыхал ломовик на подскакивавшей порожней подводе. Он подымал столбы пыли, горевшей бронзою в лучах заката.
Наконец им удалось объехать ломового, преграждавшего им дорогу. Они поехали быстрее. Доктора поразили валявшиеся всюду на мостовых и тротуарах вороха старых газет и афиш, со¬рванных с домов и заборов. Ветер тащил их в одну сторону, а копыта, колеса и ноги встречных едущих и идущих — в другую.
Скоро после нескольких пересечений показался на углу двух переулков родной дом. Извозчик остановился.
У
