плясал вприсядку. Тогда ему был год, он учился ходить, теперь исполнялся второй, он начинал говорить.

Юрий Андреевич поднял чемодан с полу и, распустив рем¬ни, разложил его на ломберном столе у окна. Что это была в прошлом за комната? Доктор не узнавал ее. Видно, Тоня вы¬несла из нее мебель или переклеила ее как-нибудь по-новому.

Доктор раскрыл чемодан, чтобы достать из него бритвен¬ный прибор. Между колонками церковной колокольни, высив¬шейся как раз против окна, показалась ясная, полная луна. Ког¬да ее свет упал внутрь чемодана на разложенное сверху белье, книги и туалетные принадлежности, комната озарилась как-то по-другому и доктор узнал ее.

Это была освобожденная кладовая покойной Анны Ива¬новны. Она в былое время сваливала в нее поломанные столы и стулья, ненужное канцелярское старье. Тут был ее семейный ар¬хив, тут же и сундуки, в которые прятали на лето зимние вещи. При жизни покойной углы комнаты были загромождены до потолка и обыкновенно в нее не пускали. Но по большим пра¬здникам, в дни многолюдных детских сборищ, когда им разре¬шали беситься и бегать по всему верху, отпирали и эту комнату, и они играли в ней в разбойников, прятались под столами, ма¬зались жженой пробкой и переодевались по-маскарадному.

Некоторое время доктор стоял, все это припоминая, а по¬том сошел в нижние сени за оставленной там корзиною.

Внизу на кухне Нюша, робкая и застенчивая девушка, став на корточки, чистила перед плитою утку над разостланным ли¬стом газеты. При виде Юрия Андреевича с тяжестью в руках, она вспыхнула, как маков цвет, гибким движением выпрями¬лась, сбивая с передника приставшие перья, и, поздоровавшись, предложила свою помощь. Но доктор поблагодарил и сказал, что сам донесет корзину.

Едва вошел он в бывшую кладовую Анны Ивановны, как из глубины второй или третьей комнаты жена позвала его:

— Можно, Юра!

Он отправился к Сашеньке.

Теперешняя детская помещалась в прежней его и Тониной классной. Мальчик в кроватке оказался совсем не таким кра¬савчиком, каким его изображали снимки, зато это была вылитая мать Юрия Андреевича, покойная Мария Николаевна Живаго, разительная ее копия, похожая на нее больше всех сохранив¬шихся после нее изображений.

— Это папа, это твой папа, сделай папочке ручкой, — твер¬дила Антонина Александровна, опуская сетку кроватки, чтобы отцу было удобнее обнять мальчика и взять его на руки.

Сашенька близко подпустил незнакомого и небритого муж¬чину, который, может быть, пугал и отталкивал его, и, когда тот наклонился, порывисто встал, ухватился за мамину кофточку и злобно с размаху шлепнул его по лицу. Собственная смелость так ужаснула Сашеньку, что он тут же бросился к матери на грудь, зарыл лицо в ее платье и заплакал навзрыд горькими и безутешными детскими слезами.

— Фу» ФУ» — журила его Антонина Александровна. — Нель¬зя так, Сашенька. Папа подумает, Саша нехороший, Саша бяка.

Покажи, как ты целуешься, поцелуй папу. Не плачь, не надо плакать, о чем ты, глупый?

— Оставь его в покое, Тоня, — попросил доктор. — Не мучь его и не расстраивайся сама. Я знаю, какая дурь лезет тебе в го¬лову. Что это неспроста, что это дурной знак. Это такие пустя¬ки. И так естественно. Мальчик никогда не видал меня. Завтра присмотрится, водой не разольешь.

Но он и сам вышел из комнаты как в воду опущенный, с чувством недоброго предзнаменования.

4

В течение нескольких следующих дней обнаружилось, до какой степени он одинок. Он никого в этом не винил. Видно, сам он хотел этого и добился.

Странно потускнели и обесцветились друзья. Ни у кого не осталось своего мира, своего мнения. Они были гораздо ярче в его воспоминаниях. По-видимому, он раньше их переоценивал.

Пока порядок вещей позволял обеспеченным блажить и чудесить на счет необеспеченных, как легко было принять за настоящее лицо и самобытность эту блажь и право на празд¬ность, которыми пользовалось меньшинство, пока большинство терпело!

Но едва лишь поднялись низы и льготы верхов были отмене¬ны, как быстро все полиняли, как без сожаления расстались с самостоятельной мыслью, которой ни у кого, видно, не бывало!

Теперь Юрию Андреевичу были близки одни люди без фраз и пафоса, жена и тесть да еще два-три врача сослуживца, скром¬ные труженики, рядовые работники.

Вечер с уткой и со спиртом в свое время состоялся, как пред¬полагалось, на второй или третий день его приезда, когда он успел перевидаться со всеми приглашенными, так что это не было их первой встречей.

Жирная утка была невиданной роскошью в те, уже голод¬ные, времена, но к ней недоставало хлеба, и это обессмыслива¬ло великолепие закуски, так что даже раздражало.

Гордон принес спирту в аптечной склянке с притертой проб¬кой. Спирт был любимым меновым средством мешочников. Антонина Александровна не выпускала бутылки из рук и по мере надобности разводила спирт небольшими порциями, по вдох¬новению, то слишком крепко, то слишком слабо. При этом ока¬залось, что неровный хмель от меняющегося раствора многим тяжелее сильного и определенного. Это тоже сердило.

Всего же грустнее было, что вечеринка их представляла от¬ступление от условий времени. Нельзя было предположить, что¬бы в домах напротив по переулку так же пили и закусывали в те же часы. За окном лежала немая, темная и голодная Москва. Лавки ее были пусты, а о таких вещах, как дичь и водка, и ду¬мать позабыли.

И вот оказалось, что только жизнь, похожая на жизнь ок¬ружающих и среди нее бесследно тонущая, есть жизнь настоя¬щая, что счастье обособленное не есть счастье, так что утка и спирт, которые кажутся единственными в городе, даже совсем не спирт и не утка. Это огорчало больше всего.

Гости тоже наводили на невеселые размышления. Гордон был хорош, пока тяжело мыслил и изъяснялся уныло и несклад¬но. Он был лучшим другом Юрия Андреевича. В гимназии его любили.

Но вот он себе разонравился и стал вносить неудачные поправки в свой нравственный облик. Он бодрился, корчил весельчака, все время что-то рассказывал с претензией на ост¬роумие, и часто говорил «занятно» и «забавно» — слова не из своего словаря, потому что Гордон никогда не понимал жизни как развлечения.

До прихода Дудорова он рассказал смешную, как ему каза¬лось, историю дудоровской женитьбы, ходившую между това¬рищами. Юрий Андреевич ее не знал.

Оказывается, Дудоров был женат около года, а потом разо¬шелся с женой. Малоправдоподобная соль этого приключения заключалась в следующем.

Дудорова по ошибке взяли в солдаты. Пока он служил и выясняли недоразумение, он больше всего штрафных нарядов получил за ротозейство и неотдание чести на улице. Когда его освободили, у него долго при виде офицеров рука подскакива¬ла кверху, рябило в глазах и всюду мерещились погоны.

В этот период он все делал невпопад, совершал разные про¬махи и оплошности. Именно в это время он будто бы на одной волжской пристани познакомился с двумя девушками, сест¬рами, дожидавшимися того же парохода, и якобы из рассеян¬ности, проистекавшей от мелькания многочисленных военных кругом и от пережитков своего солдатского козыряния, недо¬глядел, влюбился по недосмотру и второпях сделал младшей сестре предложение. «Забавно, не правда ли?» — спрашивал Гор¬дон. Но он должен был скомкать описание. За дверью послы¬шался голос героя рассказа. В комнату вошел Дудоров.

С ним произошла обратная перемена. Прежний неустой¬чивый и взбалмошный ветрогон превратился в сосредоточен¬ного ученого.

Когда юношей его исключили из гимназии за участие в под¬готовке политического побега, он некоторое время скитался по разным художественным училищам, но в конце концов его при¬било к классическому берегу. С запозданием против товарищей Дудоров в годы войны кончил университет и был оставлен по двум кафедрам, русской и всеобщей истории. По первой он пи¬сал что-то о земельной политике Ивана Грозного, а по второй исследование о Сен-Жюсте.

Он обо всем любезно рассуждал теперь негромким и как бы простуженным голосом, мечтательно глядя в одну точку и не опуская и не подымая глаз, как читают лекции.

К концу вечера, когда ворвалась со своими нападками Шура Шлезингер, а все, и без того разгоряченные, кричали напере¬бой, Иннокентий, с которым Юрий Андреевич со школьных лет был на «вы», несколько раз спросил:

— Вы читали «Войну и мир» и «Флейту-позвоночник»? Юрий Андреевич давно сказал ему, что думает по этому

поводу, но Дудоров не расслышал из-за закипевшего общего спора и потому, немного погодя, спросил еще раз:

— Вы читали «Флейту-позвоночник» и «Человека»?

— Ведь я вам ответил, Иннокентий. Ваша вина, что не слы¬шали. Ну, будь по-вашему. Скажу снова. Маяковский всегда мне нравился. Это какое-то продолжение Достоевского. Или, вер¬нее, это лирика, написанная кем-то из его младших бунтующих персонажей, вроде Ипполита, Раскольникова или героя «Под¬ростка». Какая всепожирающая сила дарования! Как сказано это раз навсегда, непримиримо и прямолинейно! А главное, с ка¬ким смелым размахом шваркнуто это все в лицо общества и куда-то дальше, в пространство!

Но главным гвоздем вечера был, конечно, дядя. Антонина Александровна ошибалась, говоря, что Николай Николаевич на даче. Он вернулся в день приезда племянника и был в городе. Юрий Андреевич видел его уже два или три раза и успел наго¬вориться с ним, наохаться, наахаться и нахохотаться.

Первое их свидание произошло вечером серого пасмурно¬го дня. Мелкой водяной пылью моросил дождик. Юрий Андре¬евич пришел к Николаю Николаевичу в номер. В гостиницу уже принимали только по настоянию городских властей. Но Нико¬лая Николаевича везде знали. У него оставались старые связи.

Гостиница производила впечатление желтого дома, поки¬нутого сбежавшей администрацией. Пустота, хаос, власть слу¬чайности на лестницах и в коридорах.

В большое окно неприбранного номера смотрела обшир¬ная безлюдная площадь тех сумасшедших дней, чем-то пу¬гавшая, словно она привиделась ночью во сне, а не лежала на самом деле перед глазами под окном гостиницы.

Это было поразительное, незабываемое, знаменательное свидание! Кумир его детства, властитель его юношеских дум, живой во плоти опять стоял перед ним.

Николаю Николаевичу очень шла седина. Заграничный широкий костюм хорошо сидел на нем. Для своих лет он был еще очень моложав и смотрел красавцем.

Конечно, он сильно терял в соседстве с громадностью со¬вершавшегося. События заслоняли его. Но Юрию Андреевичу и не приходило в голову мерить его таким мерилом.

Его удивило спокойствие Николая Николаевича, хладнокров¬но шутливый тон, которым он говорил на политические темы. Его умение держать себя превышало нынешние русские возмож¬ности. В этой черте сказывался человек приезжий. Черта эта бросалась в глаза, казалась старомодною и вызывала неловкость.

Ах, но ведь совсем не то, не то наполнило первые часы их встречи, заставило бросаться друг другу на шею, плакать и, за¬дыхаясь от волнения, прерывать быстроту и горячность перво¬го разговора частыми паузами.

Встретились два творческих характера, связанные семейным родством, и, хотя встало и второй жизнью зажило минувшее, на¬хлынули воспоминания и всплыли на поверхность обстоятель¬ства, происшедшие за время разлуки, но едва лишь речь зашла о главном, о вещах, известных людям созидательного склада, как исчезли все связи,