берестяной растопки.
В форточку ворвался свежий воздух. Колыхнувшаяся окон¬ная занавесь взвилась вверх. С письменного стола слетело несколько бумажек. Ветер хлопнул какою-то дальнею дверью и, кружась по всем углам, стал, как кошка за мышью, гоняться за остатками дыма.
Разгоревшиеся дрова вспыхнули и затрещали. Печурка захлебнулась пламенем. В ее железном корпусе пятнами ча¬хоточного румянца зарделись кружки красного накала. Дым в комнате поредел и потом исчез совсем.
В комнате стало светлее. Заплакали окна, недавно замазан¬ные Юрием Андреевичем по наставлениям прозектора. Волною хлынул теплый жирный запах замазки. Запахло сушащимися около печки мелко напиленными дровами: горькой, дерущей горло гарью еловой коры и душистой, как туалетная вода, сы¬рой свежею осиной.
В это время в комнату так же стремительно, как воздух в форточку, ворвался Николай Николаевич с сообщением:
— На улицах бой. Идут военные действия между юнкера¬ми, поддерживающими Временное правительство, и солдата¬ми гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два или три раза попал в переделку, раз на углу Большой Дмитров¬ки и другой — у Никитских ворот. Прямого пути уже нет, при¬ходится пробираться обходом. Живо, Юра! Одевайся и пойдем. Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни.
Но сам же он заболтался часа на два, потом сели обедать, а когда, собравшись домой, он потащил с собой доктора, их пре¬дупредил приход Гордона. Этот влетел так же, как Николай Николаевич, с теми же самыми сообщениями.
Но события за это время подвинулись вперед. Имелись но¬вые подробности. Гордон говорил об усилившейся стрельбе и убитых прохожих, случайно задетых шальною пулею. По его словам, движение в городе приостановилось. Он чудом проник к ним в переулок, но путь назад закрылся за его спиной.
Николай Николаевич не послушался и попробовал сунуть нос на улицу, но через минуту вернулся. Он сказал, что из пере¬улка нет выхода, по нему свищут пули, отбивая с углов кусочки кирпича и штукатурки. На улице ни души, сообщение по тро-туару прервано.
В эти дни Сашеньку простудили.
— Я сто раз говорил, чтобы ребенка не подносили к топя¬щейся печке, — сердился Юрий Андреевич. — Перегрев в со¬рок раз вреднее выстуживания.
У Сашеньки разболелось горло и появился сильный жар. Его отличительным свойством был сверхъестественный, мисти¬ческий страх перед тошнотой и рвотой, приближение которых ему ежеминутно мерещилось.
Он отталкивал руку Юрия Андреевича с ларингоскопом, не давал ввести его в горло, закрывал рот, кричал и давился. Ника¬кие уговоры и угрозы не действовали. Вдруг по неосторожнос¬ти Сашенька широко и сладко зевнул, и этим воспользовался доктор, чтобы молниеносным движением сунуть сыну в рот ло¬жечку, придержать его язык и успеть разглядеть малиновую гор¬тань Сашеньки и его осыпанные налетами опухшие миндалины. Их вид встревожил Юрия Андреевича.
Немного погодя, путем таких же манипуляций, доктору удалось снять у Сашеньки мазок. У Александра Александрови¬ча был свой микроскоп. Юрий Андреевич взял его и с грехом пополам сам произвел исследование. По счастью, это не был дифтерит.
Но на третью ночь у Сашеньки сделался припадок ложного крупа. Он горел и задыхался. Юрий Андреевич не мог смотреть на бедного ребенка, бессильный избавить его от страданий. Антонине Александровне казалось, что мальчик умирает. Его брали на руки, носили по комнате, и ему становилось легче.
Надо было достать молока, минеральной воды или соды для его отпаиванья. Но это был разгар уличных боев. Пальба, также и орудийная, ни на минуту не прекращалась. Если бы даже Юрий Андреевич с опасностью для жизни отважился пробраться за пределы простреливаемой полосы, он и за чертою огня не встретил бы жизни, которая замерла во всем городе, пока поло¬жение не определится окончательно.
Но оно было уже ясно. Отовсюду доходили слухи, что ра¬бочие берут перевес. Бились еще отдельные кучки юнкеров, разобщенные между собой и потерявшие связь со своим коман¬дованием.
Район Сивцева входил в круг действий солдатских частей, наседавших на центр с Дорогомилова. Солдаты германской вой¬ны и рабочие подростки, сидевшие в окопе, вырытом в пере¬улке, уже знали население окрестных домов и по-соседски пе-решучивались с их жителями, выглядывавшими из ворот или выходившими на улицу. Движенье в этой части города восста¬навливалось.
Тогда ушли из своего трехдневного плена Гордон и Нико¬лай Николаевич, застрявшие у Живаго на трое суток. Юрий Андреевич был рад их присутствию в трудные дни Сашеньки-ной болезни, а Антонина Александровна прощала им ту бесто-лочь, которую вносили они в придачу к общему беспорядку. Но в благодарность за гостеприимство оба считали долгом зани¬мать хозяев неумолкаемыми разговорами, и Юрий Андреевич так устал оттроесуточного переливания из пустого в порожнее, что был счастлив расстаться с ними.
8
Были сведения, что они добрели домой благополучно, хотя именно при этой проверке оказалось, что толки об общем за¬мирении преждевременны. В разных местах военные действия еще продолжались, через некоторые районы нельзя было прой¬ти, и доктор все не мог пока попасть к себе в больницу, по кото¬рой успел соскучиться и где в ящике стола в ординаторской лежали его «Игра» и ученые записи.
Лишь внутри отдельных околотков люди выходили по утрам на небольшое расстояние от дома за хлебом, останавливали встречных, несших молоко в бутылках, и толпой расспрашива¬ли, где они его достали.
Иногда возобновлялась перестрелка по всему городу, сно¬ва разгоняя публику. Все догадывались, что между сторонами идут какие-то переговоры, успешный или неуспешный ход ко¬торых отражается на усилении или ослаблении шрапнельной стрельбы.
Как-то в конце старого октября, часов в десять вечера Юрий Андреевич быстро шел по улице, направляясь без особой на¬добности к одному близко жившему сослуживцу. Места эти, обыч¬но бойкие, были малолюдны. Встречных почти не попадалось.
Юрий Андреевич шел быстро. Порошил первый реденький снежок с сильным и все усиливающимся ветром, который на глазах у Юрия Андреевича превращался в снежную бурю.
Юрий Андреевич загибал из одного переулка в другой и уже утерял счет сделанным поворотам, как вдруг снег повалил густо¬густо и стала разыгрываться метель, та метель, которая в от¬крытом поле с визгом стелется по земле, а в городе мечется в тесном тупике, как заблудившаяся.
Что-то сходное творилось в нравственном мире и в физи¬ческом, вблизи и вдали, на земле и в воздухе. Где-то, островка¬ми, раздавались последние залпы сломленного сопротивления. Где-то на горизонте пузырями вскакивали и лопались слабые зарева залитых пожаров. И такие же кольца и воронки гнала и завивала метель, дымясь под ногами у Юрия Андреевича на мо¬крых мостовых и панелях.
На одном из перекрестков с криком «Последние известия!» его обогнал пробегавший мимо мальчишка-газетчик с большой кипой свежеотпечатанных оттисков под мышкой.
— Не надо сдачи, — сказал доктор. Мальчик еле отделил прилипший к кипе сырой листок, сунул его доктору в руки и канул в метель так же мгновенно, как из нее вынырнул.
Доктор подошел к горевшему в двух шагах от него улично¬му фонарю, чтобы тут же, не откладывая, пробежать главное.
Экстренный выпуск, покрытый печатью только с одной стороны, содержал правительственное сообщение из Петербурга об образовании Совета народных комиссаров, установлении в России советской власти и введении в ней диктатуры пролета¬риата. Далее следовали первые декреты новой власти и публико¬вались разные сведения, переданные по телеграфу и телефону.
Метель хлестала в глаза доктору и покрывала печатные строчки газеты серой и шуршащей снежной крупою. Но не это мешало его чтению. Величие и вековечность минуты потрясли его и не давали опомниться.
Чтобы все же дочитать сообщения, он стал смотреть по сторо¬нам в поисках какого-нибудь освещенного места, защищенного от снега. Оказалось, что он опять очутился на своем заколдо¬ванном перекрестке и стоит на углу Серебряного и Молчановки, У подъезда высокого пятиэтажного дома со стеклянным входом и просторным, освещенным электричеством, парадным.
Доктор вошел в него и в глубине сеней под электрической лампочкой углубился в телеграммы.
Наверху над его головой послышались шаги. Кто-то спус¬кался по лестнице, часто останавливаясь, словно в какой-то нерешительности. Действительно, спускавшийся вдруг разду¬мал, повернул назад и взбежал наверх. Где-то отворили дверь, и волною разлились два голоса, обесформленные гулкостью до того, что нельзя было сказать, какие они, мужские или женские. После этого хлопнула дверь, и ранее спускавшийся стал сбегать вниз гораздо решительнее.
Глаза Юрия Андреевича, с головой ушедшего в чтение, были опущены в газету. Он не собирался подымать их и разглядывать постороннего. Но, добежав донизу, тот с разбега остановил¬ся. Юрий Андреевич поднял голову и посмотрел на спустив¬шегося.
Перед ним стоял подросток лет восемнадцати в негнущей¬ся оленьей дохе, мехом наружу, как носят в Сибири, и такой же меховой шапке. У мальчика было смуглое лицо с узкими кир¬гизскими глазами. Было в этом лице что-то аристократическое, та беглая искорка, та прячущаяся тонкость, которая кажется занесенной издалека и бывает у людей со сложной, смешанной кровью.
Мальчик находился в явном заблуждении, принимая Юрия Андреевича за кого-то другого. Он с дичливою растерянностью смотрел на доктора, как бы зная, кто он, и только не решаясь заговорить. Чтобы положить конец недоразумению, Юрий Ан-дреевич смерил его взглядом и обдал холодом, отбивающим охо¬ту к сближению.
Мальчик смешался и, не сказав ни слова, направился к выходу. Здесь, оглянувшись еще раз, он отворил тяжелую, рас¬шатанную дверь и, с лязгом ее захлопнув, вышел на улицу.
Минут через десять последовал за ним и Юрий Андреевич. Он забыл о мальчике и о сослуживце, к которому собирался. Он был полон прочитанного и направился домой. По пути дру¬гое обстоятельство, бытовая мелочь, в те дни имевшая безмер¬ное значение, привлекла и поглотила его внимание.
Немного не доходя до своего дома, он в темноте наткнулся на огромную кучу досок и бревен, сваленную поперек дороги на тротуаре у края мостовой. Тут в переулке было какое-то уч¬реждение, которому, вероятно, привезли казенное топливо в виде какого-то разобранного на окраине бревенчатого дома. Бревна не умещались во дворе и загромождали прилегавшую часть улицы. Эту гору стерег часовой с ружьем, ходивший по двору и от времени до времени выходивший в переулок.
Юрий Андреевич, не задумываясь, улучил минуту, когда часовой завернул во двор, а налетевший вихрь закрутил в воздухе особенно густую тучу снежинок. Он зашел к куче ба¬лок с той стороны, где была тень и куда не падал свет фонаря, и медленным раскачиванием высвободил лежавшую с самого низа тяжелую колоду. С трудом вытащив ее из-под кучи и взва¬лив на плечо, он перестал чувствовать ее тяжесть (своя ноша не тянет) и украдкой вдоль затененных стен притащил к себе в Сивцев.
Это было кстати, дома кончались дрова. Колоду распили¬ли и накололи из нее гору мелких чурок. Юрий Андреевич при¬сел на корточки растапливать печь. Он молча сидел перед вздра¬гивавшей и дребезжавшей дверцей. Александр Александрович подкатил к печке кресло и подсел греться.
