Люди этого рода имелись и в четырнадцатой теплушке.
9
Обыкновенно, когда поезд приближался к какой-нибудь стан¬ции, лежавшая наверху Антонина Александровна приподыма¬лась в неудобной позе, к которой принуждал низкий, не поз¬волявший разогнуться потолок, свешивала голову с полатей и через щелку приотодвинутой двери определяла, представляет ли место интерес с точки зрения товарообмена и стоит ли спускать¬ся с нар и выходить наружу.
Так было и сейчас. Замедлившийся ход поезда вывел ее из дремоты. Многочисленность переводных стрелок, на которых подскакивала теплушка с учащающимся стуком, говорила о зна¬чительности станции и продолжительности предстоящей оста¬новки.
Антонина Александровна села согнувшись, протерла глаза, поправила волосы и, запустив руку в глубину вещевого мешка, вытащила, до дна перерыв его, вышитое петухами, парубками, дугами и колесами полотенце.
Тем временем проснулся доктор, первым соскочил вниз с полатей и помог жене спуститься на пол.
Между тем мимо растворенной вагонной дверцы вслед за будками и фонарями уже плыли станционные деревья, отягчен¬ные целыми пластами снега, который они как хлеб-соль протя¬гивали на выпрямленных ветвях навстречу поезду, и с поезда первыми на скором еще ходу соскакивали на нетронутый снег перрона матросы и бегом, опережая всех, бежали за угол стан¬ционного строения, где обыкновенно, под защитой боковой стены, прятались торговки запрещенным съестным.
Черная форма моряков, развевающиеся ленты их бескозы¬рок и их раструбом книзу расширяющиеся брюки придавали их шагу натиск и стремительность и заставляли расступаться перед ними, как перед разбежавшимися лыжниками или несу¬щимися во весь дух конькобежцами.
За углом станции, прячась друг за друга и волнуясь, как на гадании, выстраивались гуськом крестьянки ближних деревень с огурцами, творогом, вареной говядиной и ржаными ватруш¬ками, хранившими на холоде дух и тепло под стегаными покрышками, под которыми их выносили. Бабы и девки в за¬правленных под полушубки платках вспыхивали, как маков цвет, от иных матросских шуток, и в то же время боялись их пуще огня, потому что из моряков, преимущественно, формирова-лись всякого рода отряды по борьбе со спекуляцией и запре¬щенною свободною торговлей.
Смущение крестьянок продолжалось недолго. Поезд ос¬танавливался. Прибывали остальные пассажиры. Публика перемешивалась. Закипала торговля.
Антонина Александровна производила обход торговок, перекинув через плечо полотенце с таким видом, точно шла на станционные задворки умыться снегом. Ее уже несколько раз окликнули из ряда:
— Эй, эй, городская, что просишь за ширинку?
Но Антонина Александровна, не останавливаясь, шла с мужем дальше.
В конце ряда стояла женщина в черном платке с пунцовы¬ми разводами. Она заметила полотенце с вышивкой. Ее дерз¬кие глаза разгорелись. Она поглядела по бокам, удостоверилась, что опасность не грозит ниоткуда, быстро подошла вплотную к Антонине Александровне и, откинув попонку со своего товара, прошептала горячей скороговоркой:
— Эвона что. Небось такого не видала? Не соблазнишься? Ну, долго не думай — отымут. Отдай полотенце за полоток.
Антонина Александровна не разобрала последнего слова. Ей подумалось, что речь о каком-то платке. Она переспросила:
— Ты что, голубушка?
Полотком крестьянка назвала ползайца, разрубленного пополам и целиком зажаренного от головы до хвоста, которого она держала в руках. Она повторила:
— Отдай, говорю, полотенце за полоток. Ты что глядишь? Чай, не собачина. Муж у меня охотник. Заяц это, заяц.
Мена состоялась. Каждой стороне казалось, что она в вели¬ком барыше, а противная в таком же большом накладе. Антони¬не Александровне было стыдно так нечестно объегоривать бедную крестьянку. Та же, довольная сделкой, поспешила скорее прочь от греха и, кликнув расторговавшуюся соседку, зашагала вместе с нею домой по протоптанной в снегу, вдаль уводившей стежке.
В это время в толпе произошел переполох. Где-то закрича¬ла старуха:
— Куда, кавалер? А деньги? Когда ты мне дал их, бессо¬вестный? Ах ты, кишка ненасытная, ему кричат, а он идет, не оглядывается. Стой, говорю, стой, господин товарищ! Караул! Разбой! Ограбили! Вон он, вон он, держи его!
— Это какой же?
— Вон, голомордый, идет, смеется.
— Ну да, ну да. Держи его, басурмана!
— Это который на рукаве заплатка?
— Нуда, нуда. Ай, батюшки, ограбили!
— ЧТ;0 тут попритчилось?
— Торговал у бабки пироги да молоко, набил брюхо и фьють. Вот, плачет, убивается.
— Нельзя этого так оставить. Поймать надо.
— Поди поймай. Весь в ремнях и патронах. Он тебе поймает.
10
В четырнадцатой теплушке следовало несколько набранных в трудармию. Их стерег конвойный Воронюк. Из них по разным причинам выделялись трое. Это были: бывший кассир петро¬градской казенной винной лавки Прохор Харитонович При-тульев, кастер, как его звали в теплушке, шестнадцатилетний Ва¬ся Брыкин, мальчик из скобяной лавки, и седой революционер-кооператор Костоед-Амурский, перебывавший на всех каторгах старого времени и открывший новый ряд их в новое время.
Все эти завербованные были люди друг другу чужие, нахва¬танные с бору да с сосенки и постепенно знакомившиеся друг с Другом только в дороге. Из таких вагонных разговоров выясни¬лось, что кассир Притульев и торговый ученик Вася Брыкин — земляки, оба — вятские и, кроме того, уроженцы мест, которые поезд должен был миновать по прошествии некоторого времени.
Мещанин города Малмыжа Притульев был приземистый, стриженный бобриком, рябой, безобразный мужчина. Серый, до черноты пропотевший под мышками китель плотно облегал его, как охватывает мясистый бюст женщины надставка сара¬фана. Он был молчалив, как истукан, и, часами о чем-то заду¬мываясь, расковыривал до крови бородавки на своих веснуш¬чатых руках, так что они начинали гноиться.
Год тому назад он как-то шел осенью по Невскому и на углу Литейного угодил в уличную облаву. У него спросили докумен¬ты. Он оказался держателем продовольственной карточки чет¬вертой категории, установленной для нетрудового элемента и по которой никогда ничего не выдавали. Его задержали по это¬му признаку и вместе со многими, остановленными на улице на том же основании, отправили под стражею в казармы. Собранную таким образом партию, по примеру ранее состав-ленной, рывшей окопы на Архангельском фронте, вначале предполагали двинуть в Вологду, но с дороги вернули и через Москву направили на Восточный фронт.
У Притульева была жена в Луге, где он работал в предвоен¬ные годы, до своей службы в Петербурге. Стороной узнав о его несчастии, жена кинулась разыскивать его в Вологду, чтобы вызволить из трудармии. Но пути отряда разошлись с ее розыс¬ками. Ее труды пропали даром. Все перепуталось.
В Петербурге Притульев проживал с сожительницей Пела-геей Ниловной Тягуновой. Его остановили на перекрестке Нев¬ского как раз в ту минуту, когда он простился с нею на углу, со¬бравшись идти по делу в другую сторону, и среди мелькавших по Литейному пешеходов видел еще вдалеке ее спину, вскоре скрывшуюся.
Эта Тягунова, полнотелая осанистая мещанка с кра¬сивыми руками и толстою косою, которую она с глубокими вздохами перебрасывала то через одно, то через другое плечо себе на грудь, сопровождала по доброй воле Притульева в эше¬лоне.
Непонятно было, что хорошего находили в таком идоле, как Притульев, липнувшие к нему женщины. Кроме Тягуновой, в другой теплушке эшелона, несколькими вагонами ближе к паровозу, ехала неведомо как очутившаяся в поезде другая зна¬комая Притульева, белобрысая и худая девица Огрызкова, «ноздря» и «спрынцовка», как, наряду с другими оскорбитель¬ными кличками, бранно называла ее Тягунова.
Соперницы были на ножах и остерегались попадаться на глаза друг другу. Огрызкова никогда не показывалась в теплуш¬ке. Было загадкою, где ухитрялась она видеться с предметом своего обожания. Может быть, она довольствовалась его лице-зрением издали на общих погрузках дров и угля силами всех едущих.
11
История Васи была иная. Его отца убили на войне. Мать посла¬ла Васю из деревни в учение к дяде в Питер.
Зимой дядю, владельца скобяной лавки в Апраксином дво¬ре, вызвали для объяснений в Совет. Он ошибся дверью и вмес¬то комнаты, указанной в повестке, попал в другую, соседнюю. Случайно это была приемная комиссии по трудовой повиннос¬ти. В ней было очень людно. Когда народу, явившегося в этот отдел по вызову, набралось достаточно, пришли красноармей¬цы, окружили собравшихся и отвели их ночевать в Семенов¬ские казармы, а утром препроводили на вокзал для погрузки в вологодский поезд.
Весть о задержании такого большого числа жителей рас¬пространилась в городе. На другой день множество домашних потянулось прощаться с родственниками на вокзал. В их числе пошли провожать дядю и Вася с теткой.
На вокзале дядя стал просить часового выпустить его на минуту за решетку к жене. Часовым этим был ныне сопровож¬давший группу в четырнадцатой теплушке Воронюк. Без вер¬ного ручательства, что дядя вернется, Воронюк не соглашался отпустить его. В виде такого ручательства дядя с тетей предло¬жили оставить под стражей племянника. Воронюк согласился. Васю ввели в ограду, дядю из нее вывели. Больше дядя с тетей не возвращались.
Когда подлог обнаружился, не подозревавший обмана Вася заплакал. Он валялся в ногах у Воронюка и целовал ему руки, умоляя освободить его, но ничего не помогало. Конвойный был неумолим не по жестокости характера. Время было тревожное, порядки суровые. Конвойный жизнью отвечал за численность вверенных ему сопровождаемых, установленную перекличкой. Так Вася и попал в трудармию.
Кооператор Костоед-Амурский, пользовавшийся уважени¬ем всех тюремщиков при царском и нынешнем правительстве и всегда сходившийся с ними на короткую ногу, не раз обращал внимание начальника конвоя на нетерпимое положение с Васей. Тот признавал, что это действительно вопиющее недоразумение, но говорил, что формальные затруднения не позволяют касаться этой путаницы в дороге и он надеется распутать ее на месте.
Вася был хорошенький мальчик с правильными чертами лица, как пишут царских рынд и Божьих ангелов. Он был на редкость чист и неиспорчен. Излюбленным развлечением его было, сев на пол в ногах у старших, охватив переплетенными руками колени и закинув голову, слушать, что они говорят или рассказывают. Тогда по игре его лицевых мускулов, которыми он сдерживал готовые хлынуть слезы или боролся с душившим его смехом, можно было восстановить содержание сказанного. Предмет беседы отражался на лице впечатлительного мальчи¬ка, как в зеркале.
12
Кооператор Костоед сидел наверху в гостях у Живаго и со свис¬том обсасывал заячью лопатку, которой его угощали. Он боялся сквозняков и простуды. «Как тянет! Откуда это?» — спрашивал он, и все пересаживался, ища защищенного места. Наконец он уселся так, чтоб на него не дуло, сказал: «Теперь хорошо», — доглодал лопатку, облизал пальцы, обтер их носовым платком и, поблагодарив хозяев, заметил:
— Это у вас из окна. Необходимо заделать. Однако вернем¬ся к предмету спора. Вы неправы, доктор. Жареный заяц — вещь великолепная. Но выводить отсюда, что деревня благоденству¬ет, это, простите, по меньшей мере смело, это скачок весьма рискованный.
— Ах, оставьте, — возражал Юрий Андреевич. — Посмот¬рите на эти станции. Деревья не спилены. Заборы целы. А эти рынки! Эти бабы! Подумайте, какое удовлетворение! Где-то есть жизнь. Кто-то рад. Не все стонут. Этим все оправдано.
— Хорошо, кабы так. Но ведь это неверно. Откуда вы это взяли? Отъезжайте на сто верст в сторону от
