полотна. Всюду непрекращающиеся крестьянские восстания. Против кого, спросите вы? Против белых и против красных, смотря по тому, чья власть утвердилась. Вы скажете, ага, мужик враг всякого порядка, он сам не знает, чего хочет. Извините, погодите тор¬жествовать. Он знает это лучше вас, но хочет он совсем не того, что мы с вами.

Когда революция пробудила его, он решил, что сбывается его вековой сон о жизни особняком, об анархическом хутор¬ском существовании трудами рук своих, без зависимости и обя¬зательств кому бы то ни было. А он из тисков старой, свергнутой государственности попал под еще более тяжкий пресс нового революционного сверхгосударства. И вот деревня мечется и нигде не находит покоя. А вы говорите, крестьянство благоден¬ствует. Ничего вы, батенька, не знаете и, сколько вижу, и знать не хотите.

— А что ж, и правда не хочу. Совершенно верно. Ах, подите вы! Зачем мне все знать и за все распинаться? Время не счита¬ется со мной и навязывает мне что хочет. Позвольте и мне игно¬рировать факты. Вы говорите, мои слова не сходятся с дейст-вительностью. А есть ли сейчас в России действительность? По-моему, ее так запугали, что она скрывается. Я хочу верить, что деревня выиграла и процветает. Если и это заблуждение, то что мне тогда делать? Чем мне жить, кого слушаться? А жить мне надо, я человек семейный.

Юрий Андреевич махнул рукой и, предоставив Александру Александровичу доводить до конца спор с Костоедом, придви¬нулся к краю полатей и, свесив голову, стал смотреть, что дела¬ется внизу.

Там шел общий разговор между Притульевым, Воронюком, Тягуновой и Васей. Ввиду приближения родных мест Притуль¬ев припоминал способ сообщения с ними, до какой станции доезжают, где сходят и как движутся дальше, пешком или на лошадях, а Вася при упоминании знакомых сел и деревень вска¬кивал с горящими глазами и восхищенно повторял их назва¬ния, потому что их перечисление звучало для него волшебной сказкой.

— На Сухом броде слезаете? — захлебываясь, переспра¬шивал он. — Ну как же! Наш разъезд! Наша станция! А потом небось берете на Буйское?

— Потом — Буйским проселком.

— Я и то говорю — Буйским. Село Буйское! Как не знать! Наш поворот. Оттеда пойдет к нам все вправо, вправо. К Вере¬тенникам. А к вам, дядя Харитоныч, видать, влево, прочь от реки? Реку Пел гу слыхали? Ну как же! Наша река. А к нам будет берегом, берегом. И на этой самой реке, на реке Пелге повыше, наши Веретенники, наша деревня. На самом яру. Берег кру-у-той! По-нашему — залавок. Станешь наверху, страшно вниз взглянуть, такая круть. Как бы не свалиться. Ей-богу правда. Камень ломают. Жернова. И в тех Веретенниках маменька моя. И две сестренки. Сестра Аленка. И Аришка сестра. Маменька моя, тетя Палаша, Пелагея Ниловна, вроде сказать, как вы, мо¬лодая, белая. Дядя Воронюк! Дядя Воронюк! Христом Богом молю вас… Дядя Воронюк!

— Ну шо? Шо ты задолбыв, як зозуля: «Дядя Воронюк, дядя Воронюк»? Хиба я не знаю, шо я не тетя? Шо ты хочешь, шо тоби треба? Шоб я пустив тебе тикать? Шо ты, сказывсь? Ты дашь винта, а мни за то будет аминь, стенка?

Пелагея Тягунова рассеянно глядела куда-то вдаль, в сто¬рону, и молчала. Она гладила Васю по голове и, о чем-то думая, перебирала его русые волосы. Изредка она наклонениями голо¬вы, глазами и улыбками делала мальчику знаки, смысл которых был таков, чтобы он не глупил и вслух при всех не заговаривал с Воронюком о таких вещах. Дай, мол, срок, все устроится само собой, будь покоен.

13

Когда от среднерусской полосы удалились на восток, посыпа¬лись неожиданности. Стали пересекать неспокойные местнос¬ти, области хозяйничанья вооруженных банд, места недавно усмиренных восстаний.

Участились остановки поезда среди поля, обход вагонов за¬градительными отрядами, досмотр багажа, проверка документов.

Однажды поезд застрял где-то ночью. В вагоны не загля¬дывали, никого не подымали. Полюбопытствовав, не случилось ли несчастья, Юрий Андреевич спрыгнул вниз с теплушки.

Была темная ночь. Поезд без видимой причины стоял на ка¬кой-то случайной версте обыкновенного, обсаженного ельни¬ком полевого перегона. Соскочившие ранее Юрия Андреевича соседи, топтавшиеся перед теплушкой, сообщили, что, по их сведениям, ничего не случилось, а, кажется, машинист сам ос¬тановил поезд под тем предлогом, что данная местность — уг¬рожаемая, и пока исправность перегона не будет удостоверена на дрезине, отказывается вести состав дальше. Представители пассажиров, говорят, отправились его упрашивать и, в случае необходимости, подмазать. По слухам, в дело вмешались мат¬росы. Эти уломают.

Пока это объясняли Юрию Андреевичу, снежная гладь впереди полотна возле паровоза, словно дышащим отблеском костра, озарялась огненными вспышками из трубы и подтопоч-ного зольника паровоза. Вдруг один из таких языков ярко осве¬тил кусок снежного поля, паровоз и несколько пробежавших по краю паровозной рамы черных фигур.

Впереди промелькнул, видимо, машинист. Добежав до кон¬ца мостков, он подпрыгнул вверх и, перелетев через буферный брус, скрылся из виду. Те же движения проделали гнавшиеся за ним матросы. Они тоже пробежали до конца решетки, прыгну¬ли, мелькнули в воздухе и провалились как сквозь землю.

Привлеченный виденным, Юрий Андреевич вместе с не¬сколькими любопытными прошел вперед к паровозу.

В свободной, открывшейся перед поездом части пути им представилось следующее зрелище. В стороне от полотна в цель¬ном снегу торчал до половины провалившийся машинист. Как загонщики — зверя, его полукругом обступали так же, как он, по пояс застрявшие в снегу матросы.

Машинист кричал:

— Спасибо, буревестнички! Дожил! С наганом на своего брата, рабочего! Зачем я сказал, состав дальше не пойдет. Това¬рищи пассажиры, будьте свидетели, какая это сторона. Кто хо¬чет шляется, отвинчивают гайки. Я, мать вашу пополам с ба¬бушкой, об чем, мне что? Я, сифон вам под ребра, не об себе, об вас, чтоб вам чего не сделалось. И вот мне что за мое попече¬ние. Ну что ж, стреляй меня, минная рота! Товарищи пассажи¬ры, будьте свидетели, вот он я, не хоронюсь.

Из кучки на железнодорожной насыпи слышались разно¬образные голоса. Одни восклицали оторопело:

— Да что ты?.. Опомнись… Да нешто… Да кто им даст?.. Это они так… Для острастки…

Другие громко подзадоривали:

— Так их, гаврилка! Не сдавай, паровая тяга!

Матрос, первым высвободившийся из снега и оказавший¬ся рыжим великаном с такой огромной головой, что лицо его казалось плоским, спокойно повернулся к толпе и тихим ба¬сом, с украинизмами, как Воронюк, сказал несколько слов, смешных своим совершенным спокойствием в необычайной ночной обстановке:

— Звиняюсь, шо це за гормидор? Як бы вы не занедужили на витру, громадяне. Ать с холоду до вагонив!

Когда начавшая разбредаться толпа постепенно разошлась по теплушкам, рыжий матрос приблизился к машинисту, кото¬рый еще не совсем пришел в себя, и сказал:

— Фатит катать истерику, товарищ механик. Вылазть з ямы. Даешь поихалы.

14

На другой день на тихом ходу с поминутными замедлениями, опасаясь схода со слегка завеянных метелью и неразметенных рельс, поезд остановился на покинутом жизнью пустыре, в ко¬тором не сразу узнали остатки разрушенной пожаром станции. На ее закоптелом фасаде можно было различить надпись «Ни¬жний Кельмес».

Не только железнодорожное здание хранило следы пожара. Позади за станцией виднелось опустелое и засыпанное снегом селение, видимо разделившее со станцией ее печальную участь.

Крайний дом в селении был обуглен, в соседнем несколь¬ко бревен было подшиблено с угла и повернуто торцами внутрь, всюду на улице валялись обломки саней, поваленных заборов, рваного железа, битой домашней утвари. Перепачканный гарью и копотью снег чернел насквозь выжженными плешинами и залит был обледенелыми помоями со вмерзшими головешка¬ми, следами огня и его тушения.

Безлюдие в селении и на станции было неполное. Тут и там имелись отдельные живые души.

— Всей слободой горели? — участливо спрашивал соско¬чивший на перрон начальник поезда, когда из-за развалин навстречу вышел начальник станции.

— Здравствуйте. С благополучным прибытием. Гореть горе¬ли, да дело похуже пожара будет.

— Не понимаю.

— Лучше не вникать.

— Неужели Стрельников?

— Он самый.

— В чем же вы провинились?

— Да не мы. Дорога сбоку припеку. Соседи. Нам заодно досталось. Видите, селение в глубине? Вот виновники. Село Нижний Кельмес Усть-Немдинской волости. Все из-за них.

— А те что?

—Да без малого все семь смертных грехов. Разогнали у себя комитет бедноты, это вам раз; воспротивились декрету о постав¬ке лошадей в Красную армию, а заметьте, поголовно татары — лошадники, это два; и не подчинились приказу о мобилизации, это — три, как видите.

— Так, так. Тогда все понятно. И за это получили из артил¬лерии?

— Вот именно.

— С бронепоезда?

— Разумеется.

— Прискорбно. Достойно сожаления. Впрочем, это не нашего ума дело.

— Притом дело минувшее. Новым мне нечем вас порадо¬вать. Сутки-другие у нас простоите.

— Бросьте шутки. У меня — не что-нибудь: маршевые пополнения на фронт. Я привык — чтоб без простоя.

— Да какие тут шутки. Снежный занос, сами видите. Неде¬лю буран свирепствовал по всему перегону. Замело. А разгребать некому. Половина села разбежалась. Ставлю остальных, не справляются.

— Ах, чтоб вам пусто было! Пропал, пропал! Ну что теперь делать?

— Как-нибудь расчистим, поедете.

— Большие завалы?

— Нельзя сказать, чтобы очень. Полосами. Буран косяком шел, под углом к полотну. Самый трудный участок в середине. Три километра выемки. Тут действительно промучаемся. Место основательно забито. А дальше ничего, тайга, — лес предохра¬нил. Также до выемки, открытая полоса, не страшно. Ветром передувало.

— Ах, чтоб вас черт побрал. Что за наваждение! Я поезд по¬ставлю на ноги, пусть помогают.

— Я и сам так думал.

— Только матросов не трогайте и красногвардейцев. Целый эшелон трудармии. Вместе с вольноедущими человек до семисот.

— Более чем достаточно. Вот только лопаты привезут, и поставим. Нехватка лопат. В соседние деревни послали. Раздо¬будемся.

— Вот беда, ей-богу! Думаете, осилим?

— А как же. Навалом, говорится, города берут. Железная дорога. Артерия. Помилуйте.

15

Расчистка пути заняла трое суток. Все Живаго, до Нюши вклю¬чительно, приняли в ней деятельное участие. Это было лучшее время их поездки.

В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной Аксаковских описаний.

Таинственность уголка довершали разрушения и скрыт¬ность немногих оставшихся жителей, которые были запуганы, избегали пассажиров с поезда и не сообщались друг с другом из боязни доносов.

На работы водили по категориям, не все роды публики одновременно. Территорию работ оцепляли охраной.

Линию расчищали со всех концов сразу, отдельными, в раз¬ных местах расставленными бригадами. Между освобождаемы¬ми участками до самого конца оставались горы нетронутого снега, отгораживавшие соседние группы друг от друга. Эти горы убрали только в последнюю минуту, по завершении расчистки на всем требующемся протяжении.

Стояли ясные морозные дни. Их проводили на воздухе, воз¬вращаясь в вагон только на ночевку. Работали короткими смена¬ми, не причинявшими усталости, потому что лопат не хватало, а работающих было слишком много. Неутомительная работа доставляла одно удовольствие.

Место, куда ходил