и копать Живаго, было открытое, живопис¬ное. Местность в этой точке сначала опускалась на восток от полот¬на, а потом шла волнообразным подъемом до самого горизонта.
На горе стоял одинокий, отовсюду открытый дом. Его ок¬ружал сад, летом, вероятно, разраставшийся, а теперь не защи¬щавший здания своей узорной, заиндевелой редизной.
Снеговая пелена все выравнивала и закругляла. Но судя по главным неровностям склона, которые она была бессильна скрыть своими увалами, весной, наверное, сверху в трубу виаду¬ка под железнодорожной насыпью сбегал по извилистому буе¬раку ручей, плотно укрытый теперь глубоким снегом, как пря¬чется под горою пухового одеяла с головой укрытый ребенок.
Жил ли кто-нибудь в доме, или он стоял пустым и разру¬шался, взятый на учет волостным или уездным земельным ко¬митетом? Где были его прежние обитатели и что с ними сталось? Скрылись ли они за границу? Погибли ли от руки крестьян? Или, заслужив добрую память, пристроились в уезде образован¬ными специалистами? Пощадил ли их Стрельников, если они оставались тут до последнего времени, или их вместе с кулака¬ми затронула его расправа?
Дом дразнил с горы любопытство и печально отмалчивался. Но вопросов тогда не задавали и никто на них не отвечал. А солнце зажигало снежную гладь таким белым блеском, что от белизны снега можно было ослепнуть. Какими правильными кусками взрезала лопата его поверхность! Какими сухими, алмазными искрами рассыпался он на срезах! Как напоминало это дни дале¬кого детства, когда в светлом, галуном обшитом башлыке и ту¬лупчике на крючках, туго вшитых в курчавую, черными колеч-ками завивавшуюся овчину, маленький Юра кроил на дворе из такого же ослепительного снега пирамиды и кубы, сливочные торты, крепости и пещерные города! Ах как вкусно было тогда жить на свете, какое все кругом было заглядение и объеденье!
Но и эта трехдневная жизнь на воздухе производила впе¬чатление сытности. И не без причины. Вечерами работающих оделяли горячим сеяным хлебом свежей выпечки, который не¬ведомо откуда привозили неизвестно по какому наряду. Хлеб был с обливной, лопающейся по бокам вкусною горбушкой и толстой, великолепно пропеченной нижней коркой со влек¬шимися в нее маленькими угольками.
16
Развалины станции полюбили, как можно привязаться к крат¬ковременному пристанищу в экскурсии по снеговым горам. Запомнилось ее расположение, внешний облик постройки, осо¬бенности некоторых повреждений.
На станцию возвращались вечерами, когда садилось солн¬це. Как бы из верности прошлому, оно продолжало закатывать¬ся на прежнем месте, за старою березой, росшей у самого окна перед дежурной комнатой телеграфиста.
Наружная стена в этом месте обрушилась внутрь и завали¬ла комнату. Но обвал не задел заднего угла помещения, против уцелевшего окна. Там все сохранилось: обои кофейного цвета, изразцовая печь с круглою отдушиной под медной крышкой на цепочке, и опись инвентаря в черной рамке на стене.
Опустившись до земли, солнце, точь-в-точь как до несчас¬тия, дотягивалось до печных изразцов, зажигало коричневым жаром кофейные обои и вешало на стену, как женскую шаль, тень березовых ветвей.
В другой части здания имелась заколоченная дверь в при¬емный покой с надписью такого содержания, сделанной, вероят¬но, в первые дни февральской революции или незадолго до нее:
«Ввиду медикаментов и перевязочных средств просят гос¬под больных временно не беспокоиться. По наблюдающейся причине дверь опечатываю, о чем до сведения довожу старший фельдшер Усть-Немды такой-то».
Когда отгребли последний снег, буфами остававшийся меж¬ду расчищенными пролетами, открылся весь насквозь и стал виден ровный, стрелою вдаль разлетевшийся рельсовый путь. По бокам его тянулись белые горы откинутого снега, окаймлен¬ные во всю длину двумя стенами черного бора.
Насколько хватал глаз, в разных местах на рельсах стояли кучки людей с лопатами. Они в первый раз увидали друг друга в полном сборе и удивились своему множеству.
17
Стало известно, что поезд отойдет через несколько часов, не¬смотря на позднее время и близость ночи. Перед его отправ¬лением Юрий Андреевич и Антонина Александровна пошли в последний раз полюбоваться красотой расчищенной линии. На полотне уже никого не было. Доктор с женой постояли, посмотрели вдаль, обменялись двумя-тремя замечаниями и повернули назад к своей теплушке.
На обратном пути они услышали злые, надсаженные выкри¬ки двух бранящихся женщин. Они в них тотчас узнали голоса Огрызковой и Тягуновой. Обе женщины шли в том же направ¬лении, что и доктор с женою, от головы к хвосту поезда, но вдоль его противоположной стороны, обращенной к станции, между тем как Юрий Андреевич и Антонина Александровна шагали по задней, лесной стороне. Между обеими парами, закрывая их друг от друга, тянулась непрерывная стена вагонов. Женщины почти не попадали в близость к доктору и Антонине Александ¬ровне, а намного обгоняли их или сильно отставали.
Обе они были в большом волнении. Им поминутно изме¬няли силы. Вероятно, на ходу у них проваливались в снег или подкашивались ноги, судя по голосам, которые вследствие не¬ровности походки то подскакивали до крика, то спадали до ше¬пота. Видимо, Тягунова гналась за Огрызковой и, настигая ее, может быть, пускала в ход кулаки. Она осыпала соперницу от¬борной руганью, которая в мелодических устах такой павы и барыни звучала во сто раз бесстыднее грубой и немузыкальной мужской брани.
— Ах ты шлюха, ах ты задрёпа, — кричала Тягунова. — Шагу ступить некуда, тут как тут она, юбкой пол метет, глазолупни-чает! Мало тебе, суке, колпака моего, раззевалась на детскую душеньку, распустила хвост, малолетнего ей надо испортить.
— А ты, знать, и Васеньке законная?
— Я те покажу законную, хайло, зараза! Ты живой от меня не уйдешь, не доводи меня до греха!
— Но, но, размахалась! Убери руки-то, бешеная! Чего тебе от меня надо?
— А надо, чтобы сдохла ты, гнида-шеламура, кошка шелу¬дивая, бесстыжие глаза!
— Обо мне какой разговор. Я, конечно, сука и кошка, дело известное. Ты вот у нас титулованная. Из канавы рожденная, в подворотне венчанная, крысой забрюхатела, ежом разроди¬лась… Караул, караул, люди добрые! Ай, убьет меня до смерти лиходейка-пагуба. Ай, спасите девушку, заступитесь за сироту…
— Пойдем скорее. Не могу этого слышать, так противно, — стала торопить мужа Антонина Александровна. — Не кончится это добром.
18
Вдруг все изменилось, места и погода. Равнина кончилась, до¬рога пошла между гор — холмами и возвышенностями. Прекра¬тился северный ветер, дувший все последнее время. С юга, как из печки, пахнуло теплом.
Леса росли тут уступами по горным склонам. Когда желез¬нодорожное полотно их пересекало, поезду сначала приходилось брать большой подъем, сменявшийся с середины отлогим спу¬ском. Поезд кряхтя вползал в чащу и еле тащился по ней, точно это был старый лесник, который пешком вел за собой толпу пас¬сажиров, осматривавшихся по сторонам и все замечавших.
Но смотреть еще было не на что. В глубине леса был сон и покой, как зимой. Лишь изредка некоторые кусты и деревья с шорохом высвобождали нижние сучья из постепенно осе¬давшего снега, как из снятых ошейников или расстегнутых во-ротников.
На Юрия Андреевича напала сонливость. Все эти дни он пролеживал у себя наверху, спал, просыпался, размышлял и прислушивался. Но слушать пока еще было нечего.
19
Пока отсыпался Юрий Андреевич, весна плавила и перетапли¬вала всю ту уйму снега, которая выпала в Москве в день отъезда и продолжала падать всю дорогу; весь тот снег, который они трое суток рыли и раскапывали в Усть-Немде и который необозри¬мыми и толстыми пластами лежал на тысячеверстных простран¬ствах.
Первое время снег подтаивал изнутри, тихомолком и вскрытную. Когда же половина богатырских трудов была сде¬лана, их стало невозможно долее скрывать. Чудо вышло нару¬жу. Из-под сдвинувшейся снеговой пелены выбежала вода и за-голосила. Непроходимые лесные трущобы встрепенулись. Все в них пробудилось.
Воде было где разгуляться. Она летела вниз с отвесов, пру¬дила пруды, разливалась вширь. Скоро чаща наполнилась ее гулом, дымом и чадом. По лесу змеями расползались потоки, увязали и грузли в снегу, теснившем их движение, с шипением текли по ровным местам и, обрываясь вниз, рассыпались водя¬ною пылью. Земля влаги уже больше не принимала. Ее с голо¬вокружительных высот, почти с облаков пили своими корнями вековые ели, у подошв которых сбивалась в клубы обсыхающая бело-бурая пена, как пивная пена на губах у пьющих.
Весна ударяла хмелем в голову неба, и оно мутилось от уга¬ра и покрывалось облаками. Над лесом плыли низкие войлочные тучи с отвисающими краями, через которые скачками низвер¬гались теплые, землей и потом пахнувшие ливни, смывавшие с земли последние куски пробитой черной ледяной брони.
Юрий Андреевич проснулся, подтянулся к квадратному оконному люку, из которого вынули раму, подперся локтем и стал слушать.
20
С приближением к горнозаводскому краю местность стала на¬селеннее, перегоны короче, станции чаще. Едущие сменялись не так редко. Больше народу садилось и выходило на неболь¬ших промежуточных остановках. Люди, совершавшие переез¬ды на более короткие расстояния, не обосновывались надолго и не заваливались спать, а примащивались ночью где-нибудь у дверей в середине теплушки, толковали между собой вполголо¬са о местных, только им понятных делах и высаживались на сле-дующем разъезде или полустанке.
Из обмолвок здешней публики, чередовавшейся в теплуш¬ке последние три дня, Юрий Андреевич вывел заключение, что на севере белые берут перевес и захватили или собираются взять Юрятин. Кроме того, если его не обманывал слух и это не был какой-нибудь однофамилец его товарища по Мелюзеевскому госпиталю, силами белых в этом направлении командовал хо¬рошо известный Юрию Андреевичу Галиуллин.
Юрий Андреевич ни слова не сказал своим об этих толках, чтобы не беспокоить их понапрасну, пока слухи не подтвер¬дятся.
21
Юрий Андреевич проснулся в начале ночи от смутно перепол¬нявшего его чувства счастья, которое было так сильно, что разбу¬дило его. Поезд стоял на какой-то ночной остановке. Станцию обступал стеклянный сумрак белой ночи. Эту светлую тьму про-питывало что-то тонкое и могущественное. Оно было свидетель¬ством шири и открытости места. Оно подсказывало, что разъ¬езд расположен на высоте с широким и свободным кругозором.
По платформе, негромко разговаривая, проходили мимо теплушки неслышно ступающие тени. Это тоже умилило Юрия Андреевича. Он усмотрел в осторожности шагов и голосов ува¬жение к ночному часу и заботу о спящих в поезде, как это могло быть в старину, до войны.
Доктор ошибался. На платформе галдели и громыхали са¬погами, как везде. Но в окрестности был водопад. Он раздвигал границы белой ночи веяньем свежести и воли. Он внушил док¬тору чувство счастья во сне. Постоянный, никогда не прекра-щающийся шум его водяного обвала царил над всеми звуками на разъезде и придавал им обманчивую видимость тишины.
Не разгадав его присутствия, но усыпленный неведомой упругостью здешнего воздуха, доктор снова крепко заснул.
Внизу в теплушке разговаривали двое. Один спрашивал другого:
— Ну как, угомонили своих? Доломали хвосты им?
— Это лавочников, что ли?
— Нуда, лабазников.
— Утихомирили. Как шелковые. Из которых для примеру вышибли дух, ну остальные и присмирели. Забрали контрибуцию.
— Много сняли с волости?
— Сорок тысяч.
— Врешь!
— Сорок тысяч пудов.
—
