Ну, бей вас кобыла задом, молодцы! Молодцы!
— Сорок тысяч мелкого помола.
— А положим какое диво. Места — первый сорт. Самая муч¬ная торговля. Тут по Рыньве пойдет теперь вверх к Юрятину, село к селу, пристаня’, ссыпные пункты. Братья Шерстобитовы, Перекатчиков с сыновьями, оптовик на оптовике!
— Тише ори. Народ разбудишь.
— Ладно.
Говоривший зевнул. Другой предложил:
— Залечь подремать, что ли? Похоже, поедем.
В это время сзади, стремительно разрастаясь, накатил оглу¬шительный шум, перекрывший грохот водопада, и по второму пути разъезда мимо стоящего без движения эшелона промчал¬ся на всех парах и обогнал его курьерский старого образца, отгу¬дел, отгрохотал и, мигнув в последний раз огоньками, бесследно скрылся впереди.
Разговор внизу возобновился.
— Ну, теперь шабаш. Настоимся.
— Теперь не скоро.
— Надо быть, Стрельников. Броневой особого назначения.
— Стало быть, он.
— Это он на Галеева побежал.
— Это на какого же?
— Атаман Галеев. Сказывают, стоит с чехом заслоном у Юрятина. Забрал, ядрена репа, под себя пристаня и держит. Атаман Галеев.
— А може, князь Галилеев. Запамятовал.
— Не бывает таких князьев. Видно, Али Курбан. Перепу¬тал ты.
— Може, и Курбан.
— Это другое дело.
22
Ближе к утру Юрий Андреевич проснулся в другой раз. Опять ему снилось что-то приятное. Чувство блаженства и освобож¬дения, преисполнявшее его, не прекращалось. Опять поезд стоял, может статься на новом полустанке, а может быть и на старом. Опять шумел водопад, скорее всего тот же самый, а воз¬можно и другой.
Юрий Андреевич тут же стал засыпать, и сквозь дрему ему мерещились беготня и суматоха. Костоед сцепился с началь¬ником конвоя, и оба кричали друг на друга. Наружи стало еще лучше, чем было. Веяло чем-то новым, чего не было прежде. Чем-то волшебным, чем-то весенним, черняво-белым, редким, неплотным, таким, как налет снежной бури в мае, когда мок¬рые, тающие хлопья, упав на землю, не убеляют ее, а делают еще чернее. Чем-то прозрачным, черняво-белым, пахучим. «Че¬ремуха!» — угадал Юрий Андреевич во сне.
23
Утром Антонина Александровна говорила:
— Удивительный ты все-таки, Юра. Весь соткан из проти¬воречий. Бывает, муха пролетит, ты проснешься и до утра глаз не сомкнешь, а тут шум, споры, переполох, а тебя не добудить¬ся. Ночью бежали кассир Притульев и Вася Брыкин. Да, поду¬май! И Тягунова и Огрызкова. Погоди, это еще не все. И Воро¬нюк. Да, да, бежал, бежал. Да, представь себе. Теперь слушай. Как они скрылись, вместе или врозь, и в каком порядке — аб¬солютная загадка. Ну, допустим, Воронюк, этот, естественно, решил спастись от ответственности, обнаружив побег осталь¬ных. А остальные? Все ли именно исчезли по доброй воле, или кто-нибудь устранен насильственно? Например, подозрение па-дает на женщин. Но кто кого убил, Тягунова ли Огрызкову или Огрызкова Тягунову, никому не известно. Начальник конвоя бегает с одного конца поезда на другой. «Как вы смеете, — кри¬чит, — давать свисток к отправлению. Именем закона требую задержать эшелон до поимки бежавших». А начальник эшело¬на не сдается. «Вы с ума, говорит, сошли. У меня маршевые по¬полнения на фронт, срочная первоочередность. Дожидаться ва¬шей вшивой команды! Ишь что выдумали!» И оба, понимаешь, с упреками на Костоеда. Как это он, кооператор, человек с по¬нятиями, был тут рядом и не удержал солдата, темное, несозна¬тельное существо, от рокового шага. «А еще народник», — гово¬рят. Ну, Костоед, конечно, в долгу не остается. «Интересно! — говорит. — Значит, по-вашему, за конвойным арестант должен смотреть? Вот уж действительно когда курица петухом запела». Я тебя и в бок, и за плечо. «Юра, — кричу, — вставай, побег!» Какое! Из пушки не добудиться… Но прости, об этом потом. А пока… Не могу!.. Папа, Юра, смотрите, какая прелесть!
Перед отверстием окна, у которого, вытянув головы, они лежали, раскинулась местность, без конца и краю затянутая раз¬ливом. Где-то вышла из берегов река, и вода ее бокового рукава подступила близко к насыпи. В укорочении, получившемся при взгляде с высоты полатей, казалось, что плавно идущий поезд скользит прямо по воде.
Ее гладь в очень немногих местах была подернута железис¬той синевой. По остальной поверхности жаркое утро гоняло зеркальные маслянистые блики, как мажет стряпуха перышком, смоченным в масле, корочку горячего пирога.
В этой заводи, казавшейся безбрежной, вместе с лугами, ямами и кустами, были утоплены столбы белых облаков, свая¬ми уходившие на дно.
Где-то в середине этой заводи виднелась узкая полоска зем¬ли с двойными, вверх и вниз между небом и землей висевшими деревьями.
— Утки! Выводок! — вскрикнул Александр Александрович, глядя в ту сторону.
— Где?
— У острова. Не туда смотришь. Правее, правее. Эх, черт, полетели, спугнули.
— Ах да, вижу. Мне надо будет кое о чем поговорить с вами, Александр Александрович. Как-нибудь в другой раз. А наши трудармейцы и дамы молодцы, что удрали. И, я думаю, — мир¬но, никому не сделавши зла. Просто бежали, как вода бежит.
24
Кончалась северная белая ночь. Все было видно, но стояло слов¬но не веря себе, как сочиненное: гора, рощица и обрыв.
Рощица едва зазеленела. В ней цвело несколько кустов че¬ремухи. Роща росла под отвесом горы, на неширокой, так же обрывавшейся поодаль площадке.
Невдалеке был водопад. Он был виден не отовсюду, а толь¬ко по ту сторону рощицы, с края обрыва. Вася устал ходить туда глядеть на водопад, чтобы испытывать ужас и восхищение.
Водопаду не было кругом ничего равного, ничего под пару. Он был страшен в этой единственности, превращавшей его в нечто одаренное жизнью и сознанием, в сказочного дракона или змея-полоза этих мест, собиравшего с них дань и опустошавше¬го окрестность.
В полувысоте падения водопад обрушивался на выдавшийся зубец утеса и раздваивался. Верхний столб воды почти не дви¬гался, а в двух нижних ни на минуту не прекращалось еле уло¬вимое движение из стороны в сторону, точно водопад все время поскальзывался и выпрямлялся, поскальзывался и выпрямлял¬ся и, сколько ни пошатывался, все время оставался на ногах.
Вася, подостлав кожух, лежал на опушке рощи. Когда рас¬свет стал заметнее, с горы слетела вниз большая, тяжелокрылая птица, плавным кругом облетела рощу и села на вершину пих¬ты возле места, где лежал Вася. Он поднял голову, посмотрел на синее горло и серо-голубую грудь сизоворонки и зачарованно прошептал вслух: «Роньжа», ее уральское имя. Потом он встал, поднял с земли кожух, накинул его на себя и, перейдя полянку, подошел к своей спутнице. Он сказал:
— Пойдемте, тетя. Ишь озябли, зуб на зуб не попадает. Ну что вы глядите, чисто пуганая? Говорю вам человеческим язы¬ком, надо итить. Войдите в положение, к деревням надо дер¬жать. В деревне своих не обидят, схоронют. Эдаким манером, два дни не евши, мы с голоду помрем. Небось дядя Воронюк какой содом поднял, кинулись искать. Уходить нам надо, тетя Палаша, просто скажем, драть. Беда мне с вами, тетя, хушь бы вы слово сказали за цельные сутки! Это вы с тоски без языка, ей-богу. Ну об чем вы тужите? Тетю Катю, Катю Огрызкову, вы без зла толканули с вагона, задели бочком, я сам видал. Встала она потом с травы целехонька, встала и побежала. И то же са¬мое дядя Прохор, Прохор Харитоныч. Догонют они нас, все опять вместе будем, вы что думаете? Главная вещь, не надо себя кручинить, тогда и язык у вас в действие произойдет.
Тягунова поднялась с земли и, подав руку Васе, тихо ска¬зала:
— Пойдем, касатик.
25
Скрипя всем корпусом, вагоны шли в гору по высокой насыпи. Под ней рос молодой мешаный лес, вершинами не достигав¬ший ее уровня. Внизу были луга, с которых недавно сошла вода.
Трава, перемешанная с песком, была покрыта шпальными бревнами, в беспорядке лежавшими в разных направлениях. Вероятно, их заготовили для сплава на какой-нибудь ближней деляне, откуда их смыло и принесло сюда полою водой.
Молодой лес под насыпью был почти еще гол, как зимой. Только в почках, которыми он был сплошь закапан, как вос¬ком, завелось что-то лишнее, какой-то непорядок, вроде грязи или припухлости, и этим лишним, этим непорядком и грязью была жизнь, зеленым пламенем листвы охватившая первые рас¬пустившиеся в лесу деревья.
Там и сям мученически прямились березы, пронзенные зуб¬чиками и стрелами парных раскрывшихся листиков. Чем они пахли, можно было определить на глаз. Они пахли тем же, чем блистали. Они пахли древесными спиртами, на которых варят лаки.
Скоро дорога поравнялась с местом, откуда могли быть смытые бревна. На повороте в лесу показалась прогалина, засы¬панная дровяной трухой и щепками, с кучей бревен тройника посредине. У лесосеки машинист затормозил. Поезд дрогнул и остановился в том положении, какое он принял, легко накло¬нившись на высокой дуге большого закругления.
С паровоза дали несколько коротких лающих свистков и что-то прокричали. Пассажиры и без сигналов знали: машинист остановил поезд, чтобы запастись топливом.
Дверцы теплушек раздвинулись. На полотно высыпало доб¬рое население небольшого города, кроме мобилизованных из передних вагонов, которые всегда освобождались от авральной работы и сейчас не приняли в ней участия.
Груды швырка на прогалине не могло хватить для загрузки тендера. В придачу требовалось распилить некоторое количе¬ство длинного тройника.
В хозяйстве паровозной бригады имелись пилы. Их распре¬делили между желающими, разбившимися на пары. Получили пилу и профессор с зятем.
Из воинских теплушек в раздвинутые дверцы высовывались веселые рожи. Не бывавшие в огне подростки, старшие учени¬ки мореходных классов, казалось, по ошибке затесавшиеся в вагон к суровым семейным рабочим, тоже не нюхавшим поро-ху и едва прошедшим военную подготовку, нарочно шумели и дурачились вместе с более взрослыми матросами, чтобы не задумываться. Все чувствовали, что час испытания близок.
Шутники провожали пильщиков и пильщиц раскатистым зубоскальством:
— Эй, дедушка! Скажи, — я грудной, меня мамка не отлу¬чила, я к физическому труду неспособный. — Эй, Мавра! Мот-ри пилой подола не отпили, продувать будет. — Эй, молодая! Не ходи в лес, лучше поди за меня замуж.
26
В лесу торчало несколько козел, сделанных из связанных крест-накрест кольев, концами вбитых в землю. Одни оказались сво¬бодными. Юрий Андреевич и Александр Александрович распо¬ложились пилить на них.
Это была та пора весны, когда земля выходит из-под сне¬га почти в том виде, в каком полгода тому назад она ушла под снег. Лес обдавал сыростью и весь был завален прошлогодним листом, как неубранная комната, в которой рвали на клочки квитанции, письма и повестки за много лет жизни и не успели подмести.
— Не так часто, устанете, — говорил доктор Александру Александровичу, направляя движение пилы реже и размерен¬нее, и предложил отдохнуть.
По лесу разносился хриплый звон других пил, ходивших взад и вперед то в лад у всех, то вразнобой. Где-то далеко-дале¬ко пробовал силы первый соловей. С еще более долгими пере¬рывами свистал, точно продувая засоренную флейту, черный дрозд. Даже пар из паровозного клапана подымался к
