складки. Все занялись машинкой.

Это успокаивало доктора. Нельзя было предположить, что¬бы люди, лучше его посвященные в его вероятную участь, так беспечно предавались пустякам в присутствии человека обре¬ченного.

«Впрочем, кто их знает? — думал он. — Откуда их безмятеж¬ность? Рядом ухают пушки, гибнут люди, а они составляют про¬гноз жаркого дня не в смысле жаркой схватки, а жаркой погоды. Или они столького насмотрелись, что все в них притупилось?»

И от нечего делать он стал со своего места смотреть через все помещение в противоположные окна.

29

Перед поездом с этой стороны тянулся остаток путей и видне¬лась станция Развилье на горе в одноименном предместье.

С путей к станции вела некрашеная деревянная лестница с тремя площадками.

Рельсовые пути с этой стороны представляли большое паро¬возное кладбище. Старые локомотивы без тендеров с трубами в форме чаш и сапожных голенищ стояли обращенные труба к трубе среди груд вагонного лома.

Паровозное кладбище внизу и кладбище пригорода, мятое железо на путях и ржавые крыши и вывески окраины сливались в одно зрелище заброшенности и ветхости под белым небом, обваренным раннею утреннею жарою.

В Москве Юрий Андреевич забыл, как много в городах по¬падалось вывесок и какую большую часть фасада они закрывали. Здешние вывески ему об этом напомнили. Половину надписей по величине букв можно было прочесть с поезда. Они так низко налезали на кривые оконца покосившихся одноэтажных строений, что приземистые домишки под ними исчезали, как головы кре¬стьянских ребятишек в низко надвинутых отцовских картузах.

К этому времени туман совершенно рассеялся. Следы его оставались только в левой стороне неба, вдали на востоке. Но вот и они шевельнулись, двинулись и разошлись, как полы те¬атрального занавеса.

Там, верстах в трех от Развилья, на горе, более высокой, чем предместье, выступил большой город, окружной или губерн¬ский. Солнце придавало его краскам желтоватость, расстояние упрощало его линии. Он ярусами лепился на возвышенности, как гора Афон или скит пустынножителей на дешевой лубоч¬ной картинке, дом на доме и улица над улицей, с большим со¬бором посередине на макушке.

«Юрятин! — взволнованно сообразил доктор. — Предмет воспоминаний покойницы Анны Ивановны и частых упоми¬наний сестры Антиповой! Сколько раз я слышал от них назва¬ние города и при каких обстоятельствах вижу его впервые!»

В эту минуту внимание военных, склонившихся над машин¬кой, было привлечено чем-то за окном. Они повернули туда головы. Последовал за их взглядом и доктор.

По лестнице на станцию вели несколько захваченных в плен или арестованных, среди них гимназиста, раненного в го¬лову. Его где-то уже перевязали, но из-под повязки сочилась кровь, которую он размазывал ладонью по загорелому, потному лицу.

Гимназист между двумя красноармейцами, замыкавший шествие, останавливал внимание не только решительностью, которою дышало его красивое лицо, и жалостью, которую вы¬зывал такой молодой мятежник. Он и двое его сопровождаю-щих притягивали взгляды бестолковостью своих действий. Они все время делали не то, что надо было делать.

С обмотанной головы гимназиста поминутно сваливалась фуражка. Вместо того чтобы снять ее и нести в руках, он то и дело поправлял ее и напяливал ниже, во вред перевязанной ране, в чем ему с готовностью помогали оба красноармейца.

В этой нелепости, противной здравому смыслу, было что-то символическое. И, уступая ее многозначительности, докто¬ру тоже хотелось выбежать на площадку и остановить гимнази¬ста готовым, рвавшимся наружу изречением. Ему хотелось крик-нуть и мальчику, и людям в вагоне, что спасение не в верности формам, а в освобождении от них.

Доктор перевел взгляд в сторону. Посреди помещения сто¬ял Стрельников, только что сюда вошедший прямыми, стреми¬тельными шагами.

Как мог он, доктор, среди такой бездны неопределенных знакомств, не знать до сих пор такой определенности, как этот человек? Как не столкнула их жизнь? Как их пути не скрес¬тились?

Неизвестно почему, сразу становилось ясно, что этот чело¬век представляет законченное явление воли. Он до такой степе¬ни был тем, чем хотел быть, что и все на нем и в нем неизбежно казалось образцовым. И его соразмерно построенная и красиво поставленная голова, и стремительность его шага, и его длин¬ные ноги в высоких сапогах, может быть грязных, но казавших¬ся начищенными, и его гимнастерка серого сукна, может быть мятая, но производившая впечатление глаженой, полотняной.

Так действовало присутствие одаренности, естественной, не знающей натянутости, чувствующей себя, как в седле, в лю¬бом положении земного существования.

Этот человек должен был обладать каким-то даром, не обя¬зательно самобытным. Дар, проглядывавший во всех его дви¬жениях, мог быть даром подражания. Тогда все кому-нибудь подражали. Прославленным героям истории. Фигурам, виден¬ным на фронте или в дни волнений в городах и поразившим воображение. Наиболее признанным народным авторитетам. Вышедшим в первые ряды товарищам. Просто друг другу.

Он из вежливости не показал, что присутствие посторон¬него удивляет его или стесняет. Наоборот, он обратился ко всем с таким видом, точно он и доктора относил к их обществу. Он сказал:

— Поздравляю. Мы их отогнали. Это кажется военною иг¬рою, а не делом, потому что они такие же русские, как мы, только с дурью, с которой они сами не желают расстаться и которую нам придется выбивать силой. Их командующий был моим дру-гом. Он еще более пролетарского происхождения, чем я. Мы росли на одном дворе. Он много в жизни для меня сделал, я ему обязан. А я рад, что отбросил его за реку, а может быть, и даль¬ше. Скорей налаживайте связь, Гурьян. Нет возможности дер¬жаться на одних вестовых и телеграфе. Вы обратили внимание, какая жара? Часа полтора я все-таки поспал! Ах да… — спохва¬тился он и повернулся к доктору. Ему вспомнилась причина его пробуждения. Его разбудили какой-то чепухой, в силу которой стоит тут этот задержанный.

«Этот? — подумал Стрельников, смерив доктора с головы до ног испытующим взглядом. — Ничего похожего. Вот дура¬ки!» Он рассмеялся и обратился к Юрию Андреевичу:

— Простите, товарищ. Вас приняли за другого. Мои часо¬вые напутали. Вы свободны. Где трудовая книжка товарища? Ага, вот ваши документы. Извините за нескромность, мимо¬ходом позволю себе заглянуть. Живаго… Живаго… Доктор Жи-ваго… Что-то московское… Пройдемте, знаете, все же на мину¬ту ко мне. Это — секретариат, а мой вагон рядом. Пожалуйте. Я вас долго не задержу.

30

Кто же был, однако, этот человек? Удивительно, как на такие посты выдвинулся и мог на них удержаться беспартийный, ко¬торого никто не знал, потому что, будучи родом из Москвы, он по окончании университета уехал учительствовать в провинцию, а с войны попал надолго в плен, до недавнего времени отсутст¬вовал и считался погибшим.

Передовой железнодорожник Тиверзин, в семье которого Стрельников воспитывался мальчиком, рекомендовал его и за него поручился. Люди, от которых зависели назначения того времени, ему поверили. В дни неумеренного пафоса и самых крайних взглядов революционность Стрельникова, тоже ни перед чем не останавливавшегося, выделялась своей подлин¬ностью, фанатизмом, не напетым с чужого голоса, а подготов¬ленным всею его жизнью и не случайным.

Стрельников оправдал оказанное ему доверие.

Его послужной список последнего периода содержал усть-немдинское и нижне-кельмесское дела, дело губасовских кресть¬ян, оказавших вооруженное сопротивление продовольственно¬му отряду, и дело о разграблении маршрута с продовольствием четырнадцатым пехотным полком на станции Медвежья Пой¬ма. В его формуляр входило дело о солдатах-разинцах, подняв¬ших восстание в городе Туркатуе и с оружием в руках перешед¬ших на сторону белогвардейцев, и дело о военном мятеже на речной пристани Чиркин Ус, с убийством командира, оставше¬гося верным советской власти.

Во все эти места он сваливался как снег на голову, судил, приговаривал, приводил приговоры в исполнение, быстро, су¬рово, бестрепетно.

Разъездами его поезда был положен предел повальному де¬зертирству в крае. Ревизия рекрутирующих организаций все изменила. Набор в Красную армию пошел успешно. Приемоч¬ные комиссии заработали лихорадочно.

Наконец в последнее время, когда белые стали наседать с севера и положение было признано угрожающим, на Стрель¬никова возложили новые задачи, непосредственно военные, стратегические и оперативные. Результаты его вмешательства не замедлили сказаться.

Стрельников знал, что молва дала ему прозвище Расстрел ь-никова. Он спокойно перешагнул через это, он ничего не боялся.

Он был родом из Москвы и был сыном рабочего, прини¬мавшего в девятьсот пятом году участие в революции и за это пострадавшего. Сам он остался в эти годы в стороне от револю¬ционного движения по причине малолетства, а в последующие годы, когда он учился в университете, вследствие того, что моло¬дые люди из бедной среды, попадая в высшую школу, дорожат ею больше и занимаются прилежнее, чем дети богатых. Бро¬жение обеспеченного студенчества его не затронуло. Из уни-верситета он вышел с огромными познаниями. Свое историко-филологическое образование он собственными силами попол¬нил математическим.

По закону он не обязан был идти в армию, но пошел на войну добровольцем, в чине прапорщика взят был в плен и бе¬жал в конце семнадцатого года на родину, узнав, что в России революция.

Две черты, две страсти отличали его.

Он мыслил незаурядно ясно и правильно. И он в редкой степени владел даром нравственной чистоты и справедливос¬ти, он чувствовал горячо и благородно.

Но для деятельности ученого, пролагающего новые пути, его уму недоставало дара нечаянности, силы, непредвиденны¬ми открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого предвидения.

А для того чтобы делать добро, его принципиальности не¬доставало беспринципности сердца, которое не знает общих слу¬чаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое.

Стрельников с малых лет стремился к самому высокому и светлому. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении со¬вершенства.

Когда оказалось, что это не так, ему не пришло в голову, что он не прав, упрощая миропорядок. Надолго загнав обиду внутрь, он стал лелеять мысль стать когда-нибудь судьей между жизнью и коверкающими ее темными началами, выйти на ее защиту и отомстить за нее.

Разочарование ожесточило его. Революция его вооружила.

31

— Живаго, Живаго, — продолжал повторять Стрельников у себя в вагоне, куда они перешли. — Что-то купеческое. Или дворян¬ское. Нуда: доктор из Москвы. В Варыкино. Странно. Из Моск¬вы и вдруг в такой медвежий угол.

— Именно с этой целью. В поисках тишины. В глушь, в неизвестность.

— Скажите какая поэзия. Варыкино? Здешние места мне знакомы. Бывшие крюгеровские заводы. Часом не родственнич¬ки? Наследники?

— К чему этот насмешливый тон? При чем тут «наследни¬ки»? Хотя жена действительно…

— Ага, вот видите. По белым стосковались? Разочарую. Опоздали. Округ очищен.

— Вы продолжаете издеваться?

— И затем — доктор. Военный. А время военное. Это уже прямо по моей части. Дезертир. Зеленые тоже уединяются в ле¬сах. Ищут тишины. Основание?

— Дважды ранен и освобожден вчистую по негодности.

— Сейчас вы представите записку Наркомпроса или Нар-комздрава, рекомендующую вас как «вполне советского чело¬века», как «сочувствующего» и удостоверяющую вашу «лояль¬ность». Сейчас Страшный суд на земле, милостивый государь, существа из Апокалипсиса с мечами и крылатые звери, а не вполне сочувствующие и лояльные доктора. Впрочем,