с привязанным к кушаку молочным бидоном, перекладывала вязание, которым была занята, из одной руки в другую, нагиба¬лась, перекидывала диск переводной стрелки и возвращала по¬езд задним ходом обратно. Пока он мало-помалу откатывался, она выпрямлялась и грозила кулаком вслед ему.

Самдевятов принимал ее движение на собственный счет. «Кому это она? — задумывался он. — Что-то знакомое. Не Тун-цева ли? Похоже — она. Впрочем, что я? Едва ли. Больно стара для Глашки. И при чем я тут? На Руси-матушке перевороты, бестолочь на железных дорогах, ей, сердяге, наверное трудно, а я виноват и мне кулаком. А ну ее к черту, из-за нее еще голову ломать!»

Наконец, помахав флагом и что-то крикнув машинисту, стрелочница пропустила поезд за семафор, на простор пути его следования, и, когда мимо нее пронеслась четырнадцатая теп¬лушка, показала язык намозолившим ей глаза болтунам на полу вагона. И опять Самдевятов задумался.

5

Когда окрестности горящего города, цилиндрические баки, те¬леграфные столбы и торговые рекламы отступили вдаль и скры¬лись и пошли другие виды, перелески, горки, между которыми часто показывались извивы тракта, Самдевятов сказал:

— Встанем и разойдемся. Мне скоро слезать. Да и вам че¬рез перегон. Смотрите не прозевайте.

— Здешние места вы, верно, знаете основательно?

— До умопомрачения. На сто верст в окружности. Я ведь юрист. Двадцать лет практики. Дела. Разъезды.

— И до настоящего времени?

— А как же.

— Какого порядка дела могут совершаться сейчас?

— А какие пожелаете. Старых незавершенных сделок, опе¬раций, невыполненных обязательств — по горло, до ужаса.

— Разве отношения такого рода не аннулированы?

— По имени, разумеется. А на деле в одно и то же время требуются вещи, друг друга исключающие. И национализация предприятий, и топливо горсовету, и гужевая тяга губсовнархо-зу. И вместе с тем всем хочется жить. Особенности переходного периода, когда теория еще не сходится с практикой. Тут и нуж¬ны люди сообразительные, оборотистые, с характером, вроде моего. Блажен муж, иже не иде, возьму куш, ничего не видя. А часом и по мордасам, как отец говаривал. Полгубернии мною кормится. К вам буду наведываться, пр делам лесоснабжения. На лошади, разумеется, только выходится. Последняя охроме¬ла. А то, была бы здорова, стал бы я на этой завали трястись! Ишь черт, тащится, а еще машиной называется. В наезды свои в Варыкино вам пригожусь. Микулицыных ваших знаю как свои пять пальцев.

— Известна вам цель нашего путешествия, наши намере¬ния?

— Приблизительно. Догадываюсь. Имею представление. Извечная тяга человека к земле. Мечта пропитаться своими ру¬ками.

— И что же? Вы, кажется, не одобряете? Что вы скажете?

— Мечта наивная, идиллическая. Но отчего же? Помоги вам Бог. Но не верю. Утопично. Кустарщина.

— Как отнесется к нам Микулицын?

— Не пустит на порог, выгонит помелом и будет прав. Тут у него и без вас содом, тысяча и одна ночь, бездействующие заво¬ды, разбежавшиеся рабочие, в смысле средств к существованию ни хрена, бескормица, и вдруг вы, извольте радоваться, принесла нелегкая. Да ведь если он и убьет вас, я его оправдаю.

— Вот видите, вы — большевик, и сами не отрицаете, что это не жизнь, а нечто беспримерное, фантасмагория, несуразица.

— Разумеется. Но ведь это историческая неизбежность. Через нее надо пройти.

— Почему же неизбежность?

— Что вы, маленький или притворяетесь? С луны вы сва¬лились, что ли? Обжоры тунеядцы на голодающих тружениках ездили, загоняли до смерти, и так должно было оставаться? А другие виды надругательства и тиранства? Неужели непонятна правомерность народного гнева, желание жить по справедли¬вости, поиски правды? Или вам кажется, что коренная ломка была достижима в думах, путем парламентаризма, и что можно обойтись без диктатуры?

— Мы говорим о разном и, хоть век проспорь, ни о чрм не столкуемся. Я был настроен очень революционно, а теперь ду¬маю, что насильственностью ничего не возьмешь. К добру надо привлекать добром. Но дело не в этом. Вернемся к Микулицы-ну. Если таковы ожидающие нас вероятия, то зачем нам ехать? Нам надо повернуть оглобли.

— Какой вздор. Во-первых, разве только и свету в окошке что Микулицыны? Во-вторых, Микулицын преступно добр, добр до крайности. Пошумит, покобенится и размякнет, рубаш¬ку с себя снимет, последнею коркою поделится. — И Самдевя¬тов рассказал.

6

Двадцать пять лет тому назад Микулицын студентом Техноло¬гического института приехал из Петербурга. Он был выслан сюда под надзор полиции. Микулицын приехал, получил место управляющего у Крюгера и женился. Тут у нас были четыре сест¬ры Тунцевы, на одну больше, чем у Чехова, — за ними ухажива¬ли все юрятинские учащиеся, — Агриппина, Евдокия, Глафира и Серафима Севериновны. Перифразируя их отчество, девиц прозвали северянками. На старшей северянке Микулицын и женился.

Скоро у супругов родился сын. Из поклонения идее свобо¬ды дурак отец окрестил мальчика редким именем Ливерий. Ливерий, в просторечии Ливка, рос сорванцом, обнаруживая разносторонние и незаурядные способности. Грянула война. Ливка подделал года в метрике и пятнадцатилетним юнцом уд¬рал добровольцем на фронт. Аграфена Севериновна, вообще болезненная, не вынесла удара, слегла, больше не вставала и умерла позапрошлой зимой, перед самой революцией.

Кончилась война. Вернулся Ливерий. Кто он? Это герой прапорщик с тремя крестами и, ну конечно, в лоск распропа¬гандированный фронтовой делегат-большевик. Про «Лесных братьев» вы слыхали?

— Нет, простите.

— Ну тогда нет смысла рассказывать. Половина эффекта пропадает. Тогда незачем вам из вагона на тракт глазеть. Чем он замечателен? В настоящее время — партизанщиной. Что такое партизаны? Это главные кадры гражданской войны. Два начала участвовали в создании этой силы. Политическая организация, взявшая на себя руководство революцией, и низовая солдатчи¬на, после проигранной войны отказывающая в повиновении старой власти. Из соединения этих двух вещей получилось партианское воинство. Состав его пестрый. В основном это кре¬стьяне-середняки. Но наряду с этим вы встретите в нем кого угодно. Есть тут и бедняки, и монахи-расстриги, и воюющие с папашами кулацкие сынки. Есть анархисты идейные, и бес¬паспортные голоштанники, и великовозрастные, выгнанные из средних учебных заведений женихи-оболтусы. Есть австро-германские военнопленные, прельщенные обещанием свобо¬ды и возвращения на родину. И вот, одною из частей этой мно-готысячной народной армии, именуемой «Лесными братьями», командует товарищ Лесных, Ливка, Ливерий Аверкиевич, сын Аверкия Степановича Микулицына.

— Что вы говорите?

— То, что вы слышите. Однако продолжаю. После смерти жены Аверкий Степанович женился вторично. Новая жена, Елена Прокловна, — гимназистка, прямо со школьной скамьи привезенная под венец. Наивная от природы, но и с расчетом наивничающая, молоденькая, но уже и молодящаяся. В этих видах трещит, щебечет, корчит из себя невинность, дурочку, полевого жаворонка. Только вас увидит, начнет экзаменовать. «В каком году родился Суворов?», «Перечислите случаи равен¬ства треугольников». И будет ликовать, срезав вас и посадив в калошу. Но через несколько часов вы сами ее увидите и прове¬рите мое описание.

У «самого» другие слабости: трубка и семинарская сла¬вянщина: «ничтоже сумняшеся, еже и понеже». Его попри¬щем должно было быть море. В институте он шел по корабле¬строительной части. Это осталось во внешности, в привыч¬ках. Бреется, по целым дням не вынимает трубки изо рта, це¬дит слова сквозь зубы любезно, неторопливо. Выступающая нижняя челюсть курильщика, холодные серые глаза. Да чуть не забыл подробности: эсер, выбран от края в Учредительное собрание.

— Так ведь это очень важно. Значит, отец и сын на ножах? Политические противники?

— Номинально, разумеется. А в действительности тайга с Барыкиным не воюет. Однако продолжаю. Остальные Тунце-вы, свояченицы Аверкия Степановича, по сей день в Юрятине. Девы-вековуши. Переменились времена, переменились и де¬вушки.

Старшая из оставшихся, Авдотья Севериновна, — библио¬текаршей в городской читальне. Милая, черненькая барышня, конфузливая до чрезвычайности. Ни с того ни с сего зардеется как пион. Тишина в читальном зале могильная, напряженная. Нападет хронический насморк, расчихается раз до двадцати, со стыда готова сквозь землю провалиться. А что вы поделаете? От нервности.

Средняя, Глафира Севериновна, благословение сестер. Бой-девка, чудо-работница. Никаким трудом не гнушается. Общее мнение, в один голос, что партизанский вожак Лесных в эту тетку. Вот ее видели в швейной артели или чулочницей. Не ус¬пеешь оглянуться, ан она уже парикмахерша. Вы обратили внимание, на юрятинских путях стрелочница нам кулаком гро¬зила? Вот те фунт, думаю, в сторожихи на дорогу Глафира опре¬делилась. Но, кажется, не она. Слишком стара.

Младшая, Симушка, — крест семьи, испытание. Ученая девушка, начитанная. Занималась философией, любила стихи. И вот в годы революции, под влиянием общей приподнятости, уличных шествий, речей на площадях с трибуны, тронулась, впала в религиозное помешательство. Уйдут сестры на службу, дверь на ключ, а она шасть в окно и пойдет махать по улицам, публику собирает, второе пришествие проповедует, конец све¬та. Но я заговорился, к своей станции подъезжаю. Вам на сле-дующей. Готовьтесь.

Когда Анфим Ефимович сошел с поезда, Антонина Алек¬сандровна сказала:

— Я не знаю, как ты на это смотришь, но, по-моему, чело¬век этот послан нам судьбой. Мне кажется, он сыграет какую-то благодетельную роль в нашем существовании.

— Очень может быть, Тонечка. Но меня не радует, что тебя узнают по сходству с дедушкой и что его тут так хорошо помнят. Вот и Стрельников, едва я назвал Варыкино, ввернул язвитель¬но: «Варыкино, заводы Крюгера. Часом не родственнички? Не наследники?»

Я боюсь, что тут мы будем больше на виду, чем в Москве, откуда бежали в поисках незаметности.

Конечно, делать теперь нечего. Снявши голову, по волосам не плачут. Но лучше не выказываться, скрадываться, держаться скромнее. Вообще у меня недобрые предчувствия. Давай будить наших, уложим вещи, стянем ремнями и приготовимся к вы¬садке.

7

Антонина Александровна стояла на перроне в Торфяной, в не¬счетный раз пересчитывая людей и вещи, чтобы убедиться, что в вагоне ничего не забыли. Она чувствовала утоптанный песок платформы под ногами, а между тем страх, как бы не проехать остановки, не покинул ее и стук идущего поезда продолжал шуметь в ее ушах, хотя глазами она убеждалась, что он стоит перед нею у перрона без движения. Это мешало ей что-либо видеть, слышать и соображать.

Дальние попутчики прощались с нею сверху, с высоты теп¬лушки. Она их не замечала. Она не заметила, как ушел поезд, и обнаружила его исчезновение только после того, как обратила внимание на открывшиеся по его отбытии вторые пути с зеле¬ным полем и синим небом по ту сторону.

Здание станции было каменное. У входа в него стояли по обеим сторонам две скамейки. Московские путники из Сивце¬ва были единственными пассажирами, высадившимися в Тор¬фяной. Они положили вещи и сели на одну из скамеек.

Приезжих поражала тишина на станции, безлюдие, опрят¬ность. Им казалось непривычным, что кругом не толпятся, не ругаются. Жизнь по-захолустному отставала тут от истории, за¬паздывала. Ей предстояло еще достигнуть столичного одичания.

Станция пряталась в березовой роще. В поезде стало тем¬но, когда он к ней подходил.