По рукам и лицам, по чистому, сыровато-желтому песочку платформы, по земле и крышам сно¬вали движущиеся тени, отбрасываемые ее едва колышущимися вершинами. Птичий свист в роще соответствовал ее свежести. Неприкрыто чистые, как неведение, полные звуки раздавались на весь лес и пронизывали его. Рощу прорезали две дороги, же¬лезная и проселочная, и она одинаково завешивала обе своими разлетающимися, книзу клонящимися ветвями, как концами широких, до полу ниспадающих рукавов.

Вдруг у Антонины Александровны открылись глаза и уши. До ее сознания дошло все сразу. Звонкость птиц, чистота лес¬ного уединения, безмятежность разлитого кругом покоя. У нее в уме была составлена фраза: «Мне не верилось, что мы доедем невредимыми. Он мог, понимаешь ли, твой Стрельников, све¬ликодушничать перед тобой и отпустить тебя, а сюда дать теле¬графное распоряжение, чтобы всех нас задержали при высадке. Не верю я, милый мой, в их благородство. Все только показ-ное». Вместо этих заготовленных слов она сказала другое.

— Какая прелесть! — вырвалось у нее при виде окружаю¬щего очарования. Больше она не могла ничего выговорить. Ее стали душить слезы. Она громко расплакалась.

Заслышав ее всхлипывания, из здания вышел старичок, начальник станции. Он мелкими шажками просеменил к ска¬мейке, вежливо приложил руку к козырьку красноверхой фор¬менной фуражки и спросил:

— Может быть, успокаивающих капель барышне? Из вок¬зальной аптечки.

— Пустяки. Спасибо. Обойдется.

— Путевые заботы, тревоги. Вещь известная, распростра¬ненная. Притом жара африканская, редкая в наших широтах. И вдобавок события в Юрятине.

— Мимоездом пожар из вагона наблюдали.

— Стало быть, сами из России будете, если не ошибаюсь.

— Из Белокаменной.

— Московские? Тогда нечего удивляться, что нервы не в порядке у сударыни. Говорят, камня на камне не осталось?

— Преувеличивают. Но, правда, всего навидались. Вот это дочь моя, это зять. Вот малыш их. А это нянюшка наша молодая, Нюша.

— Здравствуйте. Здравствуйте. Очень приятно. Отчасти предуведомлен. Самдевятов Анфим Ефимович с разъезда Сак-мы по дорожному телефону навертел. Доктор Живаго с семьей из Москвы, прошу, говорит, окажите всемерное содействие. Этот самый доктор, стало быть, вы и будете?

— Нет, доктор Живаго это он вот, мой зять, а я по другой части, по сельскому хозяйству, профессор агроном Громеко.

— Виноват, обознался. Извините. Очень рад познакомиться.

— Значит, судя по вашим словам, вы знаете Самдевятова?

— Как не знать его, волшебника. Надежа наша и кормилец. Без него давно бы мы тут ноги протянули. Да, говорит, окажи всемерное содействие. Слушаюсь, говорю. Пообещал. Так что лошадку, если потребуется, или иным чем поспособствовать. Вы куда намерены?

— Нам в Варыкино. Это как, далеко отсюда?

— В Варыкино? То-то я никак ума не приложу, кого ваша дочь напоминает так. А вам в Варыкино! Тогда все объясняется. Ведь мы с Иваном Эрнестовичем дорогу эту вместе строили. Сейчас похлопочу, снарядим. Человека кликну, раздобудем под¬воду. Донат! Донат! Вещи снеси вот, пока суд да дело, в пасса¬жирский зал, в ожидальную. Да как бы насчет лошади? Сбегай, брат, в чайную, спроси, нельзя ли? Словно бы утром Вакх тут маячил. Спроси, может, не уехал? Скажи, в Варыкино свезти четверых, поклажи все равно что никакой. Новоприезжие. Живо. А вам отеческий совет, сударыня. Я намеренно не спра¬шиваю вас о степени вашего родства с Иваном Эрнестовичем, но поосторожнее на этот счет. Не со всеми нараспашку. Време¬на какие, сами подумайте.

При имени Вакх приезжие изумленно переглянулись. Они еще помнили рассказы покойной Анны Ивановны о сказочном кузнеце, выковавшем себе неразрушающиеся внутренности из железа, и прочие местные россказни и небылицы.

8

Их вез на белой ожеребившейся кобыле лопоухий, лохматый, белый как лунь старик. Все на нем было белое по разным при¬чинам. Новые его лапти не успели потемнеть от носки, а порты и рубаха вылиняли и побелели от времени.

За белою кобылой, вскидывая хрящеватые, неокостенев-шие ноги, бежал вороной, черный как ночь жеребенок с курча¬вой головкой, похожий на резную кустарную игрушку.

Сидя по краям подскакивавшей на колдобинах телеги, пут¬ники держались за грядки, чтобы не свалиться. Мир был на душе у них. Их мечта сбывалась, они приближались к цели путеше¬ствия. Со щедрой широтой и роскошью медлили, задержива¬лись предвечерние часы чудесного ясного дня.

Дорога шла то лесом, то открытыми полянами. В лесу толч¬ки от коряг сбивали едущих в кучу, они горбились, хмурились, тесно прижимались друг к другу. На открытых местах, где само пространство от полноты души как бы снимало шапку, путни¬ки разгибали спины, располагались просторнее, встряхивали головами.

Места были гористые. У гор, как всегда, был свой облик, своя физиономия. Они могучими, высокомерными тенями тем¬нели вдали, молчаливо рассматривая едущих. Отрадно розовый свет следовал по полю за путешественниками, успокаивая, об-надеживая их.

Все нравилось им, все их удивляло, и больше всего неумолч¬ная болтовня их старого чудаковатого возницы, в которой сле¬ды исчезнувших древнерусских форм, татарские наслоения и областные особенности перемешивались с невразумительнос-тями его собственного изобретения.

Когда жеребенок отставал, кобыла останавливалась и под¬жидала его. Он плавно нагонял ее волнообразными, плещущими скачками. Неумелым шагом длинных, сближенных ног подхо¬дил сбоку к телеге и, просунув крошечную головку на длинной шее за оглоблю, сосал матку.

— Я все-таки не понимаю, — стуча зубами от тряски, с рас¬становкою, чтобы при непредвиденном толчке не откусить себе кончик языка, кричала мужу Антонина Александровна. — Воз¬можно ли, чтобы это был тот самый Вакх, о котором рассказы-вала мама. Ну, помнишь, белиберда всякая. Кузнец, кишки в драке отбили, он смастерил себе новые. Одним словом, кузнец Вакх Железное Брюхо. Я понимаю, что все это сказка. Но не¬ужели это сказка о нем? Неужели это тот самый?

— Конечно, нет. Во-первых, ты сама говоришь, что это сказ¬ка, фольклор. Во-вторых, и фольклору-то в мамины годы, как она говорила, было уже лет за сто. Но к чему так громко? Ста¬рик услышит, обидится.

—- Ничего он не услышит, — туг на ухо. А и услышит, не возь¬мет в толк, — с придурью.

— Эй, Федор Нефедыч! — неизвестно почему мужским ве¬личаньем понукал старик кобылу, прекрасно, и лучше седоков, сознавая, что она кобыла. — Инно жара кака анафемска! Яко во пещи авраамстии отроци персидстей! Но, черт, непасёный! Тебе говорят, мазепа!

Неожиданно он затягивал обрывки частушек, в былые вре¬мена сложенных на здешних заводах.

Прощай главная контора, Прощай щегерь, рудный двор, Мне хозяйской хлеб приелси, Прилилась в пруду вода. Нимо берег плыве лебедь, Под себе воду гребё, Не вино мене шатая, Сдают Ваню в некрута. А я, Маша, сам не промах, А я, Маша, не дурак. Я пойду в Селябу город, К Сентетюрихе наймусь.

— Эй, кобыла, Бога забыла! Поглядите, люди, кака падаль бестия! Ты ее хлесь, а она тебе: слезь. Но, Федя-Нефедя, когда поедя? Энтотлес прозвание ему тайга, ему конца нет. Тама сила народу хресьянского, у, у! Тама лесная братия. Эй, Федя-Нефе¬дя, опять стала, черт, шиликун!

Вдруг он обернулся и, глядя в упор на Антонину Александ¬ровну, сказал:

— Ты как мозгушь, молода, аль я не учул, откеда ты таков-ска? А и проста ты, мать, погляжу. Штоб мне скрезь землю про¬валиться, признал! Признал! Шарам своим не верю, живой Гри¬гов! (Шарами старик называл глаза, а Григовым — Крюгера.) Быват случаем не внука? У меня ли на Григова не глаз? Я у ём свой век отвековал, я на ём зубы съел. Во всех рукомествах — предолжностях! И крепежником, и у валка, и на конном дво¬ре. — Но, шевелись! Опять стала, безногая! Анделы в Китаях, тебе говорят аль нет?

Ты вот башь, какой энто Вакх, не оной кузнец ли? А и проста ты, мать, така глазаста барыня, а дура. Твой-от Вакх, Постаногов ему прозвище. Постаногов Железно Брюхо, он лет за полета тому в землю, в доски ушел. А мы теперь, наоборот, Мехоношины. Име одна, — тезки, а фамилие разная, Федот, да не тот.

Постепенно старик своими словами рассказал седокам все, что они уже раньше знали о Микулицыных от Самдевятова. Его он называл Микуличем, а ее Микуличной. Нынешнюю жену управляющего звал второбрачною, а про «первеньку, упокой-ницу» говорил, что та была мед-женщина, белый херувим. Ког¬да он дошел до предводителя партизан Ливерия и узнал, что до Москвы его слава не докатилась и в Москве ничего о лесных братьях не слыхали, это показалось ему невероятным:

— Не слыхали? Про Лесного товарища не слыхали? Анде-лы в Китаях, тады на что Москве уши?

Начинало вечереть. Перед едущими, все более удлиняясь, бежали их собственные тени. Их путь лежал по широкому пус¬тому простору. Там и сям одинокими пучками с кистями цвете¬ний на концах росли деревянистые, высоко торчащие стебли лебеды, чертополоха, иван-чая. Озаряемые снизу, с земли, лу¬чами заката, они призрачно вырастали в очертаниях, как редко расставленные в поле для дозора недвижные сторожевые вер¬хами.

Далеко впереди, в конце, равнина упиралась в поперечную, грядой поднимавшуюся возвышенность. Она стеною, под ко¬торой можно было предположить овраг или реку, стояла попе¬рек дороги. Точно небо было обнесено там оградою, к воротам которой подводил проселок.

Наверху кручи обозначился белый, удлиненной формы одноэтажный дом.

— Видишь вышку на шихане? — спросил Вакх. — Микулич твой и Микулишна. А под ними распадок, лог, прозвание ему Шутьма.

Два ружейных выстрела, один вслед за другим, прокатились в той стороне, рождая дробящиеся, множащиеся отголоски.

— Что это? Никак, партизаны, дедушка? Не в нас ли?

— Христос с вами. Каки партижане. Степаныч в Шутьме волков пужая.

9

Первая встреча приехавших с хозяевами произошла на дворе директорского домика. Разыгралась томительная, поначалу молчаливая, а потом — сбивчиво-шумная, бестолковая сцена.

Елена Прокловна возвращалась по двору из лесу с вечер¬ней прогулки. Вечерние лучи солнца тянулись по ее следам че¬рез весь лес от дерева к дереву почти того же цвета, что ее золо¬тистые волосы. Елена Прокловна одета была легко, по-летнему. Она раскраснелась и утирала платком разгоряченное ходьбою лицо. Ее открытую шею перехватывала спереди резинка, на ко¬торой болталась ее скинутая на спину соломенная шляпа.

Ей навстречу шел с ружьем домой ее муж, поднявшийся из оврага и предполагавший тотчас же заняться прочисткой задым¬ленных стволов, ввиду замеченных при разряде недочетов.

Вдруг, откуда ни возьмись, по камням мощеного въезда во двор лихо и громко вкатил Вакх со своим подарком.

Очень скоро, слезши с телеги со всеми остальными, Алек¬сандр Александрович с запинками, то снимая, то надевая шля¬пу, дал первые объяснения.

Несколько мгновений длилось истинное, не показное остолбенение поставленных в тупик хозяев и непритворная, искренняя потерянность сгорающих со стыда несчастных гос¬тей. Положение было понятно без разъяснений не только уча¬стникам, Вакху, Нюше и Шурочке. Ощущение тягостности передавалось кобыле и жеребенку, золотистым лучам солнца и комарам, вившимся вокруг Елены Прокловны и садившимся на ее лицо и шею.

— Не понимаю, — прервал наконец молчание Аверкий Степанович. —