Слухами земля полнится. Да и видела я вас, наконец, в библиотеке.

— Что же вы меня не окликнули?

— Вы не заставите меня поверить, что сами меня не видели.

За слегка покачивавшейся под качавшимися ведрами Лари¬сой Федоровной доктор прошел под низкий свод. Это были чер¬ные сени нижнего этажа. Тут, быстро опустившись на корточки, Лариса Федоровна поставила ведра на земляной пол, высвобо¬дила плечо из-под коромысла, выпрямилась и стала утирать руки неизвестно откуда взявшимся крошечным платочком.

— Пойдемте, я вас внутренним ходом на парадное выведу. Там светло. Там подождете. А я воду с черного хода внесу, не¬много приберу наверху, приоденусь. Видите, какая у нас лест¬ница. Чугунные ступени с узором. Сверху сквозь них все видно. Старый дом. Тряхнуло его слегка в дни обстрела. Из пушек ведь. Видите, камни разошлись. Между кирпичами дыры, отверстия. Вот в эту дыру мы с Катенькой квартирный ключ прячем и кирпи¬чом закладываем, когда уходим. Имейте это в виду. Может быть, как-нибудь наведаетесь, меня не застанете, тогда милости про¬сим, отпирайте, входите, будьте как дома. А я тем временем по¬дойду. Вот он и сейчас тут, ключ. Но мне не нужно, я сзади вой¬ду и отворю дверь изнутри. Одно горе — крысы. Тьма-тьмущая, отбою нет. По головам скачут. Ветхая постройка, стены расша¬танные, везде щели. Где могу, заделываю, воюю с ними. Мало помогает. Может быть, как-нибудь зайдете, поможете? Вместе забьем полы, плинтусы. А? Ну, оставайтесь на площадке, пораз¬думайте о чем-нибудь. Я недолго протомлю вас, скоро кликну.

В ожидании зова Юрий Андреевич стал блуждать глазами по облупленным стенам входа и литым чугунным плитам лестни¬цы. Он думал: «В читальне я сравнивал увлеченность ее чтения с азартом и жаром настоящего дела, с физической работой. И на¬оборот, воду она носит, точно читает, легко, без труда. Эта плав¬ность у нее во всем. Точно общий разгон к жизни она взяла дав¬но, в детстве, и теперь все совершается у нее с разбегу, само со¬бой, с легкостью вытекающего следствия. Это у нее и в линии ее спины, когда она нагибается, и в ее улыбке, раздвигающей ей губы и округляющей подбородок, и в ее словах и мыслях».

— Живаго! — раздалось с порога квартиры на верхней пло¬щадке. Доктор поднялся по лестнице.

14

— Дайте руку и покорно следуйте за мной. Тут будут две ком¬наты, где темно и вещи навалены до потолка. Наткнетесь и ушибетесь.

— Правда, лабиринт какой-то. Я не нашел бы дороги. По¬чему это так? В квартире ремонт?

— О нет, нисколько. Дело не в этом. Квартира чужая. Я даже не знаю чья. У нас была своя, казенная, в здании гимназии. Ког¬да гимназию занял жилотдел Юрсовета, меня с дочерью пере¬селили в часть этой, покинутой. Здесь была обстановка старых хозяев. Много мебели. Я в чужом добре не нуждаюсь. Я их вещи составила в эти две комнаты, а окна забелила. Не выпускайте моей руки, а то заблудитесь. Ну так. Направо. Теперь дебри по¬зади. Вот дверь ко мне. Сейчас станет светлее. Порог. Не осту¬питесь.

Когда Юрий Андреевич с провожатой вошел в комнату, в стене против двери оказалось окно. Доктора поразило, что он в нем увидел. Окно выходило на двор дома, на зады соседних и на городские пустыри у реки. На них паслись и точно полами расстегнутых шуб подметали пыль своей длиннорунной шер¬стью овцы и козы. На них, кроме того, торчала на двух столбах, лицом к окну, знакомая доктору вывеска: «Моро и Ветчинкин. Сеялки. Молотилки».

Под влиянием увиденной вывески доктор с первых же слов стал описывать Ларисе Федоровне свой приезд с семьей на Урал. Он забыл о том отождествлении, которое проводила молва меж¬ду Стрельниковым и ее мужем, и, не задумываясь, рассказал о своей встрече с комиссаром в вагоне. Эта часть рассказа произ¬вела особенное впечатление на Ларису Федоровну.

— Вы видали Стрельникова?! — живо переспросила она. — Я пока вам больше ничего не скажу. Но как знаменательно! Просто какое-то предопределение, что вы должны были встре¬титься. Я вам после когда-нибудь объясню, вы просто ахнете. Если я вас правильно поняла, он произвел на вас скорее благо¬приятное, чем невыгодное впечатление?

— Да, пожалуй. Он должен был бы меня оттолкнуть. Мы проезжали места его расправ и разрушений. Я ждал встретить карателя-солдафона или революционного маниака-душителя и не нашел ни того ни другого. Хорошо, когда человек обманы¬вает ваши ожидания, когда он расходится с заранее составлен¬ным представлением о нем. Принадлежность к типу есть конец человека, его осуждение. Если его не подо что подвести, если он не показателен, половина требующегося от него налицо. Он свободен от себя, крупица бессмертия достигнута им.

— Говорят, он беспартийный.

— Да, мне кажется. Чем он располагает к себе? Это обре¬ченный. Я думаю, он плохо кончит. Он искупит зло, которое он принес. Самоуправцы революции ужасны не как злодеи, а как механизмы без управления, как сошедшие с рельсов машины. Стрельников такой же сумасшедший, как они, но он помешал¬ся не на книжке, а на пережитом и выстраданном. Я не знаю его тайны, но уверен, что она у него есть. Его союз с большевиками случаен. Пока он им нужен, его терпят, им по пути. Но по пер-вом миновении надобности его отшвырнут без сожаления прочь и растопчут, как многих военных специалистов до него.

— Вы думаете?

— Обязательно.

— А нет ли для него спасения? В бегстве, например?

— Куда, Лариса Федоровна? Это прежде, при царях води¬лось. А теперь попробуйте.

— Жалко. Своим рассказом вы пробудили во мне сочувст¬вие к нему. А вы изменились. Раньше вы судили о революции не так резко, без раздражения.

— В том-то и дело, Лариса Федоровна, что всему есть мера. За это время пора было прийти к чему-нибудь. А выяснилось, что для вдохновителей революции суматоха перемен и переста¬новок единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара. Построения миров, переходные периоды — это их самоцель. Ничему друго¬му они не учились, ничего не умеют. А вы знаете, откуда суета этих вечных приготовлений? От отсутствия определенных го¬товых способностей, от неодаренности. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны! Так зачем подменять ее ребяческой арлекинадой незрелых выдумок, этими побега¬ми чеховских школьников в Америку? Но довольно. Теперь моя очередь спрашивать. Мы подъезжали к городу в утро вашего переворота. Вы были тогда в большой переделке?

— О, еще бы! Конечно. Кругом пожары. Сами чуть не сго¬рели. Дом, я вам говорила, как покачнуло! На дворе до сих пор неразорвавшийся снаряд у ворот. Грабежи, бомбардировка, бе¬зобразия. Как при всякой смене властей. К той поре мы уже были ученые, привычные. Не впервой было. А во время белых что творилось! Убийства из-за угла по мотивам личной мести, вымогательства, вакханалия! Да, но ведь я главного вам не ска¬зала. Галиуллин-то наш! Преважною шишкой тут оказался при чехах. Чем-то вроде генерал-губернатора.

— Знаю. Слышал. Вы с ним видались?

— Очень часто. Скольким я жизнь спасла благодаря ему! Скольких укрыла! Надо отдать ему справедливость. Держал он себя безупречно, по-рыцарски, не то что всякая мелкая сошка, казачьи там есаулы и полицейские урядники. Но ведь тогда тон задавала именно эта мелкота, а не порядочные люди. Галиул¬лин мне во многом помог, спасибо ему. Мы ведь старые знако¬мые. Я часто девочкой на дворе бывала, где он рос. В доме жили рабочие с железной дороги. Я в детстве близко видела бедность и труд. От этого мое отношение к революции иное, чем у вас. Она ближе мне. В ней для меня много родного. И вдруг он пол¬ковником становится, этот мальчик, сын дворника. Или даже белым генералом. Я из штатской среды и плохо разбираюсь в чинах: А по специальности я учительница-историчка. Да, так вот как, Живаго. Многим я помогла. Ходила к нему. Вас вспо¬минали. У меня ведь во всех правительствах связи и покровите¬ли, и при всех порядках огорчения и потери. Это ведь только в плохих книжках живущие разделены на два лагеря и не сопри¬касаются. А в действительности все так переплетается! Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, зна¬чить всего только одно и то же!

— А, так ты здесь, оказывается?

В комнату вошла девочка лет восьми с двумя мелкозапле-тенными косичками. Узко разрезанные, уголками врозь постав¬ленные глаза придавали ей шаловливый и лукавый вид. Когда она смеялась, она их приподнимала. Она уже за дверью обнару-жила, что у матери гость, но, показавшись на пороге, сочла нуж¬ным изобразить на лице нечаянное удивление, сделала кник¬сен и устремила на доктора немигающий, безбоязненный взгляд рано задумывающегося, одиноко вырастающего ребенка.

— Моя дочь Катенька. Прошу любить и жаловать.

— Вы в Мелюзееве карточку показывали. Как выросла и изменилась!

— Так ты, оказывается, дома? А я думала, — гуляешь. Я и не слышала, как ты вошла.

— Вынимаю из дыры ключ, а там вот такой величины кры-сина! Я закричала, и в сторону! Думала, умру со страху.

Катенька говорила, корча премилые рожицы, тараща плу¬товские глаза и растягивая кружком ротик, как вытащенная из воды рыбка.

— Ну ступай к себе. Вот уговорю дядю к обеду остаться, выну кашу из духовой и позову тебя.

— Спасибо, но вынужден отказаться. У нас вследствие моих наездов в город стали в шесть обедать. Я привык не опаздывать, а езды три часа с чем-то, если не все четыре. Потому-то я к вам так рано, — простите, — и скоро подымусь.

— Только полчаса еще.

— С удовольствием.

15

— А теперь, — откровенность за откровенность. Стрельников, о котором вы рассказывали, это муж мой Паша, Павел Павло¬вич Антипов, которого я ездила разыскивать на фронт и в мни¬мую смерть которого с такою правотой отказывалась верить.

— Я не поражен и подготовлен. Я слышал эту басню и счи¬таю ее вздорной. Оттого-то я и забылся до такой степени, что со всей свободой и неосторожностью говорил с вами о нем, точно этих толков не существует. Но эти слухи бессмыслица. Я видел этого человека. Как могут вас связывать с ним? Что между вами общего?

— И все же это так, Юрий Андреевич. Стрельников — это Антипов, муж мой. Я согласна с общим мнением. Катенька это тоже знает и гордится своим отцом. Стрельников — это его под¬ставное имя, псевдоним, как у всех революционных деятелей. Из каких-то соображений он должен жить и действовать под чужим именем.

Вот он Юрятин брал, забрасывал нас снарядами, знал, что