мы тут, и ни разу не осведомился, живы ли мы, чтобы не нару¬шить своей тайны. Это был его долг, разумеется. Если бы он спросил, как ему быть, мы бы ему то же посоветовали. Вы так-же скажете, что моя неприкосновенность, сносность жилищ¬ных условий, предоставленных горсоветом, и прочая, — косвен¬ные доказательства его тайной заботы о нас! Все равно вы мне этого не втолкуете. Быть тут рядом и устоять против искушения повидать нас! Это в моем мозгу не укладывается, это выше мое¬го разумения. Это нечто мне недоступное, не жизнь, а какая-то римская гражданская доблесть, одна из нынешних премудрос¬тей. Но я подпадаю под ваше влияние и начинаю петь с вашего голоса. Я бы этого не хотела. Мы с вами не единомышленники. Что-то неуловимое, необязательное мы понимаем одинаково. Но в вещах широкого значения, в философии жизни лучше бу¬дем противниками. Но вернемся к Стрельникову.
Теперь он в Сибири, и вы правы, до меня тоже доходили сведения о нареканиях на него, от которых у меня холодеет серд¬це. Теперь он в Сибири, на одном из сильно продвинувшихся наших участков, наносит поражение своему дворовому друж¬ку и впоследствии фронтовому товарищу, бедняжке Галиулли-ну, от которого не скрыт секрет его имени и моего супружества и который по неоценимой тонкости никогда не давал мне этого почувствовать, хотя при имени Стрельникова рвет и мечет и выходит из себя. Да, так, значит, теперь он в Сибири.
А когда он тут был (он тут долго пробыл и жил все время на путях в вагоне, где вы его видели), я все порывалась столкнуть¬ся с ним как-нибудь случайно, непредвиденно. Иногда он в штаб ездил, помещавшийся там, где прежде находилось Военное уп-равление Комуча, войск Учредительного собрания. И странная игра судьбы. Вход в штаб был в том же флигеле, где меня рань¬ше Галиуллин принимал, когда я приходила за других хлопо¬тать. Например, была нашумевшая история в кадетском корпусе, кадеты стали неугодных преподавателей подстерегать и прист¬реливать под предлогом их приверженности большевизму. Или когда начались преследования и избиения евреев. Кстати. Если мы городские жители и люди умственного труда, половина на-ших знакомых из их числа. И в такие погромные полосы, когда начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и жалости,, нас преследует ощущение тягостной двойственнос¬ти, что наше сочувствие наполовину головное, с неискренним неприятным осадком.
Люди, когда-то освободившие человечество от ига идоло¬поклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя ос¬вобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наимено¬ванию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали.
Наверное, гонения и преследования обязывают к этой бес¬полезной и гибельной позе, к этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности, но есть в этом и вну¬треннее одряхление, историческая многовековая усталость. Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной бедно¬сти понятий, несмелого воображения. Это раздражает, как раз¬говоры стариков о старости и больных о болезни. Вы согласны?
— Я об этом не думал. У меня есть товарищ, некий Гордон, он тех же взглядов.
— Так вот сюда я Пашу стеречь ходила. В надежде на его приезд или выход. Когда-то во флигеле была канцелярия гене¬рал-губернатора. Теперь на двери табличка: «Бюро претензий». Вы, может быть, видели? Это красивейшее место в городе. Пло¬щадь перед дверью вымощена брусчаткой. Перейдя площадь, городской сад. Калина, клен, боярышник. Становилась на тро¬туаре в кучке просителей и поджидала. Разумеется, не ломилась на прием, не говорила, что жена. Фамилии-то ведь разные. Да и при чем тут голос сердца? У них совсем другие правила. Напри¬мер, родной его отец Павел Ферапонтович Антипов, бывший политический ссыльный, из рабочих, где-то тут совсем недалеко на тракте в суде работает. В месте своей прежней ссылки. И друг его, Тиверзин. Члены революционного трибунала. Так что вы думаете? Сын отцу тоже не открывается, и тот принимает это как должное, не обижается. Раз сын зашифрован, значит, нель¬зя. Это кремни, а не люди. Принципы. Дисциплина.
Да наконец, если бы и доказала я, что жена, подумаешь, важность! До жен ли было тут? Такие ли были времена? Миро¬вой пролетариат, переделка вселенной, это другой разговор, это я понимаю. А отдельное двуногое вроде жены там какой-то, это так, тьфу, последняя блоха или вошь.
Адъютант обходил, опрашивал. Некоторых впускал. Я не называла фамилии, на вопрос о деле отвечала, что по личному. Наперед можно было сказать, что штука пропащая, отказ. Адъ¬ютант пожимал плечами, оглядывал подозрительно. Так ни разу и не видала.
И вы думаете, он гнушается нами, разлюбил, не помнит? О, напротив! Я так его знаю! У него от избытка чувств такое за¬думано! Ему надо все эти военные лавры к нашим ногам поло¬жить, чтобы не с пустыми руками вернуться, а во всей славе, победителем! Обессмертить, ослепить нас! Как ребенок!
В комнату снова вошла Катенька. Лариса Федоровна под¬хватила недоумевающую девочку на руки, стала раскачивать ее, щекотать, целовать и душить в объятиях.
16
Юрий Андреевич возвращался верхом из города в Варыкино. Он в несчетный раз проезжал эти места. Он привык к дороге, стал нечувствителен к ней, не замечал ее.
Он приближался клееному перекрестку, где от прямого пути на Варыкино ответвлялась боковая дорога в рыбачью слободу Васильевское на реке Сакме. В месте их раздвоения стоял тре¬тий в окрестностях столб с сельскохозяйственной рекламою. Близ этого перепутья застигал доктора обыкновенно закат. Сей¬час тоже вечерело.
Прошло более двух месяцев с тех пор, как в одну из своих поездок в город он не вернулся к вечеру домой и остался у Ла¬рисы Федоровны, а дома сказал, что задержался по делу в горо¬де и заночевал на постоялом дворе у Самдевятова. Он давно был на «ты» с Антиповой и звал ее Ларою, а она его — Живаго. Юрий Андреевич обманывал Тоню и скрывал от нее вещи все более серьезные и непозволительные. Это было неслыханно.
Он любил Тоню до обожания. Мир ее души, ее спокойст¬вие были ему дороже всего на свете. Он стоял горой за ее честь, больше чем ее родной отец и чем она сама. В защиту ее уязвлен¬ной гордости он своими руками растерзал бы обидчика. И вот этим обидчиком был он сам.
Дома в родном кругу он чувствовал себя неуличенным пре¬ступником. Неведение домашних, их привычная приветливость убивали его. В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о сво¬ей вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и по-нимать.
Если это случалось за столом, проглоченный кусок застре¬вал в горле у него, он откладывал ложку в сторону, отодвигал тарелку. Слезы душили его. «Что с тобой? — недоумевала Тоня. — Ты, наверное, узнал в городе что-нибудь нехорошее? Кого-нибудь посадили? Или расстреляли? Скажи мне. Не бой¬ся меня расстроить. Тебе будет легче».
Изменил ли он Тоне, кого-нибудь предпочтя ей? Нет, он никого не выбирал, не сравнивал. Идеи «свободной любви», слова вроде «прав и запросов чувства» были ему чужды. Гово¬рить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал «цветов удовольствия», не причислял себя к полу¬богам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимуществ. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести.
Что будет дальше? — иногда спрашивал он себя и, не нахо¬дя ответа, надеялся на что-то несбыточное, на вмешательство каких-то непредвиденных, приносящих разрешение обстоя¬тельств.
Но теперь было не так. Он решил разрубить узел силою. Он вез домой готовое решение. Он решил во всем признаться Тоне, вымолить у нее прощение и больше не встречаться с Ларою.
Правда, тут не все было гладко. Осталось, как ему теперь казалось, недостаточно ясным, что с Ларою он порывает навсег¬да, на веки вечные. Он объявил ей сегодня утром о желании во всем открыться Тоне и о невозможности их дальнейших встреч, но теперь у него было такое чувство, будто сказал он это ей слиш¬ком смягченно, недостаточно решительно.
Ларисе Федоровне не хотелось огорчать Юрия Андреевича тяжелыми сценами. Она понимала, как он мучится и без того. Она постаралась выслушать его новость как можно спокойнее. Их объяснение происходило в пустой, не обжитой Ларисой Федоровной комнате прежних хозяев, выходившей на Купече¬скую. По Лариным щекам текли неощутимые, не сознаваемые ею слезы, как вода шедшего в это время дождя по лицам камен¬ных статуй напротив, на доме с фигурами. Она искренне, без напускного великодушия, тихо приговаривала: «Делай как тебе лучше, не считайся со мною. Я все переборю». И не знала, что плачет, и не утирала слез.
При мысли о том, что Лариса Федоровна поняла его пре¬вратно и что он оставил ее в заблуждении, сложными надежда¬ми, он готов был повернуть и скакать обратно в город, чтобы договорить оставшееся недосказанным, а главное, распростить¬ся с ней гораздо горячее и нежнее, в большем соответствии с тем, чем должно быть настоящее расставание на всю жизнь, навеки. Он едва пересилил себя и продолжал путь.
По мере того как низилось солнце, лес наполнялся холо¬дом и темнотой. В нем запахло лиственною сыростью распа¬ренного веника, как при входе в предбанник. В воздухе, словно поплавки на воде, недвижно распластались висячие рои кома¬ров, тонко нывшие в унисон, все на одной ноте. Юрий Андрее¬вич без числа хлопал их на лбу и шее, и звучным шлепкам ладони по потному телу удивительно отвечали остальные звуки верхо¬вой езды: скрип седельных ремней, тяжеловесные удары копыт наотлет, вразмашку, по чмокающей грязи, и сухие лопающиеся залпы, испускаемые конскими кишками. Вдруг вдали, где заст¬рял закат, защелкал соловей.
«Очнись! Очнись!» — звал и убеждал он, и это звучало почти как перед Пасхой: «Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши!»
Вдруг простейшая мысль осенила Юрия Андреевича. К чему торопиться? Он не отступит от слова, которое он дал себе само¬му. Разоблачение будет сделано. Однако где сказано, что оно должно произойти сегодня? Еще Тоне ничего не объявлено. Еще не поздно отложить объяснение до следующего раза. Тем вре¬менем он еще раз съездит в город. Разговор с Ларой будет дове¬ден до конца, с глубиной и задушевностью, искупающей все страдания. О, как хорошо! Как чудно! Как удивительно, что это раньше не пришло ему в голову!
При допущении, что он еще раз увидит Антипову, Юрий Андреевич обезумел от радости. Сердце часто забилось у него. Он все снова пережил в предвосхищении.
Бревенчатые закоулки окраины, деревянные тротуары. Он идет к ней. Сейчас, в Новосвалочном, пустыри и деревянная часть города кончится, начнется каменная. Домишки пригоро¬да мелькают, проносятся мимо, как страницы быстро перелис-тываемой книги,
