ремеслен¬ников.

Здесь в спокойные времена, бывало, за чтением «Газеты-копейки» восседал на стуле у порога своей широченной, на четыре железных раствора раскидывавшейся двери грубиян-медведь в очках и длиннополом сюртуке, женоненавистник Брюханов, торговавший кожами, дегтем, колесами, конской сбруей, овсом и сеном.

Здесь на выставке маленького тусклого оконца годами пы¬лилось несколько картонных коробок с парными, убранными лентами и букетиками, свадебными свечами. За оконцем в пус¬той комнатке без мебели и почти без признаков товара, если не считать нескольких наложенных один на другой вощаных кру¬гов, совершались тысячные сделки на мастику, воск и свечи неведомыми доверенными неведомо где проживавшего свечно¬го миллионера.

Здесь в середине уличного ряда находилась большая в три окна колониальная лавка Галузиных. В ней три раза в день под¬метали щепящийся некрашеный пол спитым чаем, который пили без меры весь день приказчики и хозяин. Здесь молодая хозяйка охотно и часто сиживала за кассой. Любимый ее цвет был лиловый, фиолетовый, цвет церковного, особо торжествен¬ного облачения, цвет нераспустившейся сирени, цвет лучшего бархатного ее платья, цвет ее столового винного стекла. Цвет счастья, цвет воспоминаний, цвет закатившегося дореволюци¬онного девичества России казался ей тоже светло-сиреневым. И она любила сидеть в лавке за кассой, потому что благоухав-ший крахмалом, сахаром и темно-лиловой черносмородинной карамелью в стеклянной банке фиолетовый сумрак помещения подходил под ее излюбленный цвет.

Здесь на углу, рядом с лесным складом, стоял старый, рас¬севшийся на четыре стороны, как подержанный рыдван, двух¬этажный дом из серого теса. Он состоял из четырех квартир. В них было два входа, по обоим углам фасада. Левую половину низа занимал аптекарский магазин Залкинда, правую — конто¬ра нотариуса. Над аптекарским магазином проживал старый многосемейный дамский портной Шмулевич. Против портно¬го, над нотариусом, ютилось много квартирантов, о професси¬ях которых говорили покрывавшие всю входную дверь вывески и таблички. Здесь производилась починка часов и принимал заказы сапожник. Здесь держали фотографию компаньоны Жук и Штродах, здесь помещалась гравировальня Каминского.

Ввиду тесноты переполненной квартиры молодые помощ¬ники фотографов ретушер Сеня Магидсон и студент Блажеин соорудили себе род лаборатории во дворе, в проходной контор¬ке дровяного сарая. Они и сейчас там, по-видимому, занима¬лись, судя по злому глазу красного проявительного фонаря, подслеповато мигавшего в оконце конторки. Под этим окон¬цем и сидел на цепи повизгивавший на всю Еленинскую песик Томка.

«Сбились всем кагалом, — подумала Галузина, проходя мимо серого дома. — Притон нищеты и грязи». Но тут же она рассудила, что не прав Влас Пахомович в своем юдофобст¬ве. Не велика спица в колеснице эти люди, чтобы что-то зна¬чить в судьбах державы. Впрочем, спроси старика Шмулевича, отчего непорядок и смута, изогнется, скривит рожу и скажет, осклабившись: «Лейбочкины штучки».

Ах, но о чем, но о чем она думает, чем забивает голову? Раз¬ве в этом дело? В том ли беда? Беда в городах. Не ими Россия держится. Польстившись на образованность, потянулись за го¬родскими и не вытянули. От своего берега отстали, к чужому не пристали.

А может быть, наоборот, весь грех в невежестве. Ученый сквозь землю видит, обо всем заранее догадается. А мы когда голову снимут, тогда шапки хватимся. Как в темном лесу. Оно положим, не сладко теперь и образованным. Вон из городов погнало бесхлебье. Ну вот тут и разберись. Сам черт ногу сло¬мит.

А все-таки то ли дело наша родня деревенская? Селитви-ны, Шелабурины, Памфил Палых, братья Нестор и Панкрат Модых? Своя рука владыка, себе головы, хозяева. Дворы по тракту новые, залюбуешься. Десятин по пятнадцать засева у каж¬дого, лошади, овцы, коровы, свиньи. Хлеба запасено вперед года на три. Инвентарь — загляденье. Уборочные машины. Перед ними Колчак лебезит, к себе зазывает, комиссары в лесное опол¬чение сманивают. С войны пришли в «Георгиях», и сразу нарас¬хват в инструктора. Хушь ты с погонами, хушь без погон. Коли ты человек знающий, везде на тебя спрос Не пропадешь.

Однако пора домой. Просто неприлично так дол го женщине разгуливать. Добро бы у себя в саду. Да там развезло, увязнешь в грязи. Как будто маленько отлегло.

И окончательно запутавшись в рассуждениях и потеряв их нить, Галузина подошла к дому. Но перед тем как переступить его порог, она в минуту топтания перед крыльцом еще охватила мысленным взором много всякой всячины.

Она вспомнила теперешних верховодов в Ходатском, о ко¬торых имела близкое представление, политических ссыльных из столиц, Тиверзина, Антипова, анархиста Вдовиченко-Чер-ное знамя, здешнего слесаря Горшеню Бешеного. Все это были люди себе на уме. Много они на своем веку перебаламутили, что-то, верно, опять замышляют, готовят. Без этого не могут. Жизнь провели при машинах и сами безжалостные, холодные, как машины. Ходят в коротких, поверх фуфаек, пиджаках, папи¬росы курят в костяных мундштуках, чтобы чем не заразиться, пьют кипяченую воду. Ничего не выйдет у Власушки, эти все перевернут по-своему, всегда поставят на своем.

И она задумалась о себе. Она знала, что она женщина слав¬ная и самобытная, хорошо сохранившаяся и умная, неплохой человек. Ни одно из этих качеств не встречало признания в этой захолустной дыре, да и нигде, может быть. И непристойные куп¬леты о дуре Сентетюрихе, известные по всему Зауралью, из ко-торых можно было привести только начальные строчки:

Сентетюриха телегу продала, На те деньги балалайку завела, —

а дальше шли скабрезности, в Крестовоздвиженске пелись, как она подозревала, с намеком на нее.

И, горько вздохнув, она вошла в дом.

5

Не останавливаясь в передней, она прошла в шубе к себе в спаль¬ню. Окна комнаты выходили в сад. Теперь, ночью, нагромож¬дения теней перед окном внутри и за окном снаружи почти по¬вторяли друг друга. Обвисавшие мешки оконных драпировок были почти как обвисающие мешки деревьев на дворе, голых и черных, с неясными очертаниями. Тафтяную ночную тьму кон¬чавшейся зимы в саду согревал пробившийся сквозь землю чер¬но-лиловый жар надвинувшейся весны. В комнате приблизи¬тельно в такое же сочетание вступали два сходных начала, и пыльную духоту плохо выбитых занавесей смягчал и скраши¬вал темно-фиолетовый жар приближающегося праздника.

Богородица на иконе выпрастывала из серебряной ризы оклада узкие, кверху обращенные, смуглые ладони. Она дер¬жала в каждой как бы по две начальных и конечных греческих буквы своего византийского наименования: метер теу, Матерь Божия. Вложенная в золотой подлампадник темная, как чер¬нильница, лампада гранатового стекла разбрасывала по ков¬ру спальни звездообразное, зубчиками чашки расщепленное мерцание.

Скидывая платок и шубу, Галузина неловко повернулась, и ее опять кольнуло в бок и стало подпирать лопатку. Она вскрикнула, испугалась, стала лепетать: «Великое заступление печальным, Богородице чистая, скорая помощница, миру по¬кров», — и заплакала. Потом, выждав, когда боль улеглась, ста¬ла раздеваться. Задние крючки воротника и на спинке лифа вы¬скальзывали из-под ее рук и зарывались в морщинки дымчатой ткани. Она с трудом нашаривала их.

В комнату вошла разбуженная ее приходом воспитанница Ксюша.

— Что же вы в потемках, маменька? Хотите, я лампу принесу?

— Не надо. И так видно.

— Мамочка Ольга Ниловна, дайте я расстегну. Не надо мучиться.

— Не слушаются пальцы, хоть плачь. Не хватило ума у порхатого крючки пришить по-человечески, слепая курица. Спороть донизу и всей кромкой в рожу.

— Хорошо пели у Воздвиженья. Ночь тихая. Сюда доноси¬ло воздухом.

— Пели-то хорошо. Да мне, мать моя, плохо. Опять колотье и тут и тут. Везде. Вот какой грех. Не знаю, что делать.

— Гомеопат Стыдобский вам помогал.

— Всегда советы неисполнимые. Коновал твой гомеопат ока¬зался. Ни в дудочку, ни в сопелочку. Это во-первых. А во-вто¬рых, уехал он. Уехал, уехал. Да не он один. Перед праздником все кинулись из города. Землетрясение ли какое предвидится?

— Ну тогда пленный доктор венгерский хорошо вас поль¬зовал.

— Опять ерунда с горохом. Говорю тебе, никого не осталось, все разбрелись. Очутился Керени Лайош с другими мадьярами за демаркационной линией. Служить заставили голубчика. Взя¬ли в Красную армию.

— Ведь это у вас одна мнительность. Сердечный невроз. Простое внушение народное здесь чудеса производит. Помни¬те, солдатка-шептунья вас с успехом заговаривала. Как рукой снимало. Забыла, как ее, солдатку. Имя забыла.

— Нет, ты положительно считаешь меня темною дурой. Еще, чего доброго, про меня за глаза Сентетюриху поешь.

— Побойтесь Бога! Грех вам, маменька. Лучше напомните, как солдатку зовут. На языке вертится. Не успокоюсь, пока не вспомню.

— А у нее больше имен, чем юбок. Не знаю, какое тебе. Кубарйхой ее зовут, и Медведихой, и Злыдарихой. И еще про¬звищ с десяток. Нет поблизости и ее. Кончились гастроли, ищи ветра в поле. Заперли рабу Божию в Кежемскую тюрьму. За вы¬травление плода и порошки какие-то. А она вишь, чем в остроге скучать, из тюрьмы дала драла куда-то на Дальний Восток. Я ведь тебе говорю, все разбежались. Влас Пахомыч, Тереша, тетя Поля, сердце податливое. Честных женщин одни мы с тобой две дуры во всем городе, разве я шучу. И никакой врачебной помощи. Слу¬чись что, и конец, никого не докличешься. Говорили, знамени¬тость из Москвы в Юрятине, профессор, сын самоубийцы, купца сибирского. Пока я раздумывала выписать, двадцать красных кордонов на дороге наставили, чихнуть некуда. А теперь о дру¬гом. Ступай спать, и я лечь попробую. Тебе студент Блажеин голову кружит. Зачем отпираться. Все равно не ухоронишься, по¬краснела как рак. Трудится твой студент несчастный над кар¬точками во Святую ночь, карточки мои проявляет и печатает. Сами не спят и другим спать не дают. Томик у них на весь город заливается. И ворона стерьва раскаркалась у нас на яблоне, видно, опять не уснуть мне всю ночь. Да что ты, право, обижаешься, не¬дотрога ты этакая? На то и студенты, чтобы девушкам нравиться.

6

— Что это там собака надрывается? Надо бы посмотреть, в чем дело. Даром она лаять не станет. Погоди, Лидочка, дуй тебя в хвост, помолчи минуту. Надо выяснить обстановку. Не ровён час ащеулы нагрянут. Ты не уходи, Устин. И ты стой тут, Сивоблюй. Без вас обойдется.

Не слышавший просьб, чтобы он повременил и остано¬вился, представитель из центра продолжал устало ораторской скороговоркой:

— Существующая в Сибири буржуазно-военная власть по¬литикой грабежа, поборов, насилия, расстрелов и пыток долж¬на открыть глаза заблуждающимся. Она враждебна не только рабочему классу, но по сути вещей и всему трудовому кресть-янству. Сибирское и уральское трудовое крестьянство должно понять, что только в союзе с городским пролетариатом и солда¬тами, в союзе с киргизской и бурятской беднотой…

Наконец он расслышал, что его обрывают, остановился, утер платком потное лицо, утомленно опустил опухшие веки, закрыл глаза.

Близстоявшие к нему обращались вполголоса:

— Передохни маненько. Водицы испей. Беспокоившемуся партизанскому главарю сообщали:

— Да чего ты волнуешься? Все в порядке. Сигнальный фо¬нарик на окне. Сторожевой пост, говоря картинно, пожирает глазами пространство. Я полагаю, можно возобновить слово по докладу. Говорите, товарищ Лидочка.

Внутренность большого сарая была освобождена от дров.