си¬лою штыка и кровь льется беззащитною рекою. Молодые отъ¬езжающие люди! Выше подымите поруганную честь русского оружия, как будучи в долгу перед нашими честными союзника¬ми, мы покрыли себя позором, наблюдая вслед за красными опять нагло подымающую голову Германию и Австрию. С нами Бог, ребятушки, — еще говорил Галузин, а уже крики «ура» и требования качать Власа Пахомовича заглушали его слова. Он поднес стакан к губам и стал медленными глотками пить си¬вушную, плохо очищенную жидкость. Напиток не доставлял ему удовольствия. Он привык к виноградным винам более изыскан¬ных букетов. Но сознание приносимой общественной жертвы преисполняло его чувством удовлетворения.
— Орел у тебя родитель. Экий зверь речи отжаривать! Что твой думский Милюков какой-нибудь. Ей-богу, — полупьяным языком среди поднявшейся пьяной многоголосицы нахваливал Гошка Рябых своему дружку и соседу за столом Терентию Галу-зину его папашу. — Право слово, орел. Видно, не зря старается. Тебя хочет языком от солдатчины отхлопотать.
— Что ты, Гошка! Посовестился бы. Выдумает тоже, «отхло¬потать». Подадут повестку в один день с тобой, вот и отхлопочет. В одну часть попадем. Из реального теперь выставили, своло¬чи. Матушка убивается. Не попасть, чего доброго, в вольнопе-ры. В рядовые пошлют. А папаша, действительно, насчет речей парадных, и не говори. Мастер. Главная вещь, откуда? Природ¬ное. Никакого систематического образования.
— Слыхал про Саньку Пафнуткина?
— Слыхал. Будто правда это такая зараза?
— На всю жизнь. Сухоткой кончит. Сам виноват. Преду¬преждали, не ходи. Главная вещь, с кем спутался.
— Что же с ним теперь будет?
— Трагедия. Хотел застрелиться. Нынче на комиссии в Ермолае осматривают, должно, возьмут. Пойду, говорит, в пар¬тизаны. Отомщу за язвы общества.
— Ты слышь, Гошка. Вот ты говоришь, заразиться. А ежели к им не ходить, можно другим заболеть.
— Я знаю, про что ты. Ты, видать, этим занимаешься. Это не болезнь, а тайный порок.
— Я те в морду дам, Гошка, за такие слова. Не смей обижать товарища, врун паршивый!
— Пошутил я, утихомирься. Я что тебе хотел сказать. Я в Пажинске разговлялся. В Пажинске проезжий лекцию читал «Раскрепощение личности». Очень интересно. Мне эта штука нравится. Я, мать твою, в анархисты запишусь. Сила, говорит, внутри нас. Пол, говорит, и характер — это, говорит, пробуж¬дение животного электричества. А? Такой вундеркинт. Но я здорово наклюкался. И орут кругом не разбери-бери что, оглох¬нешь. Не могу больше, Терешка, замолчи. Я говорю, сучье вымя, маменькин передник, заткнись.
— Ты мне, Гошка, только вот что скажи. Еще я про социа¬лизм не все слова знаю. К примеру, саботажник. Какое это вы¬ражение? К чему бы оно?
— Я хоша по этим словам профессор, ну как я тебе, Тереш¬ка, сказал, отстань, я пьян. Саботажник — это кто с другим из одной шайки. Раз сказано соватажник, стало быть, ты с ним из одной ватаги. Понял, балда?
— Я так и думал, что слово ругательное. А насчет электри¬ческой силы ты правильно. Я по объявлению электрический пояс из Петербурга надумал выписать. Для поднятия деятель¬ности. Наложенным платежом. А тут вдруг новый переворот. Не до поясов.
Терентий не договорил. Гул пьяных голосов заглушил гро¬мозвучный раскат недалекого взрыва. Шум за столом на мгно¬вение прекратился. Через минуту он возобновился с еще более беспорядочною силою. Часть сидевших повскакала с мест. Кто потверже, устояли на ногах. Другие, шатаясь, хотели отбрести в сторону, но не выдержали и, повалившись под стол, тут же за¬храпели. Завизжали женщины. Начался переполох.
Влас Пахомович бросал взгляды по сторонам в поисках ви¬новника. Вначале он думал, что бабахнуло где-то в Кутейном, совсем рядом, может быть, даже недалеко от столов. Шея его напружилась, лицо побагровело, он заорал во все горло:
— Это какой Иуда затесавший в наши ряды безобразничает? Это какой материн сын тут гранатами балуется? Чей бы он ни объявился, хушь мой собственный, задушу гадину! Не потер¬пим, граждане, такие шутки шутить! Требую учинить облаву. Оцепим деревню Кутейный посад! Изловим провоката! Не да¬дим уйтить суке!
Вначале его слушали. Потом внимание отвлечено было столбом черного дыма, медленно поднимавшегося к небу из волостного правления в Малом Ермолае. Все побежали на об¬рыв посмотреть, что там делается.
Из горящего Ермолаевского волостного правления выбе¬жало несколько раздетых новобранцев, один совсем босой и голый в едва натянутых штанах, и полковник Штрезе с другими военными, производившими приемочный осмотр и браковку. По селу верхами, замахиваясь нагайками и вытягивая тела и руки на вытягивающихся лошадях, точно на извивающихся змеях, метались из стороны в сторону казаки и милиционеры. Кого-то искали, кого-то ловили. Множество народа бежало по доро¬ге в Кутейный. Вдогонку бегущим на ермолаевской колокольне дробно и тревожно забили в набат.
События развивались дальше со страшной быстротой. В су¬мерки, продолжая свои розыски, Штрезе с казаками поднялся из села в соседний Кутейный. Окружив деревню дозорами, ста¬ли обыскивать каждый дом, каждую усадьбу.
К этому времени половина чествуемых были готовы и, пере¬пившись до положения риз, спали непробудным сном, прива¬лясь головами к краям столов или свалившись под них наземь. Когда стало известно, что в деревню пришла милиция, было уже темно.
Несколько ребят кинулись от милиции наутек по деревен¬ским задам и, поторапливая друг друга пинками и толчками, залезли под не доходивший до земли заплот первого попавше¬гося амбара. В темноте нельзя было разобрать, чей он, но, судя по запаху рыбы и керосина, это была подызбица потребиловки.
У прятавшихся не было ничего на совести. Было ошибкой, что они хоронились. Большинство сделало это впопыхах, с пья¬ных глаз, сдуру. У некоторых были знакомства, которые каза¬лись им предосудительными и могли, как они думали, погубить их. Теперь все ведь получало политическую окраску. Озорство и хулиганство в советской полосе оценивалось как признак чер¬носотенства, в полосе белогвардейской буяны казались боль¬шевиками.
Оказалось, сунувшихся под избу ребят предупредили. Про¬странство между землей и полом амбара было полно народу. Здесь пряталось несколько человек кутейниковских и ермола-евских. Первые были мертвецки пьяны. Часть их храпела со сто¬нущими подголосками, скрежеща зубами и подвывая, других тошнило и рвало. Под амбаром была тьма хоть глаз выколи, духота и вонища. Забравшиеся последними завалили изнутри отверстие, через которое они пролезли, землею и камнями, что¬бы дыра их не выдавала. Скоро храп и стоны захмелевших пре¬кратились совершенно. Наступила полная тишина. Все спали спокойно. Только в одном углу слышался тихий шепот особен¬но неугомонных, насмерть перепуганного Терентия Галузина и ермолаевского кулачного драчуна Коськи Нехваленых.
— Тише ори, сука, всех погубишь, черт сопливый. Слы¬шишь, штрезенские рыщут — шастают. С околицы свернули, идут по ряду, скоро тут будут. Вот они. Замри, не дхни, удавлю! Ну, твое счастье, — далеко. Прошли мимо. Кой черт тебя сюда понес? И он, балда, туда же, прятаться! Кто бы тебя пальцем тронул?
— Слышу я, Гошка орет, — хоронись, лахудра. Я и залез.
— Гошка другое дело. Рябых вся семья на примете, неблаго¬надежные. У них родня в Ходатском. Мастеровщина, рабочая косточка. Да не дергайся ты, дуролом ты этакий, лежи спокой¬но. Тут по сторонам куч понаклали и наблевано. Двинешься, сам вымажешься и меня дерьмом измажешь. Не слышишь, что ли, воняет. Штрезе отчего по деревне носится? Пажинских ищет. Пришлых.
— Как, Коська, это все подеялось? С чего началось?
— Из-за Саньки весь сыр-бор, из-за Саньки Пафнуткина. Стоим в линию голые свидетельствоваться. Саньке пора, Сань-кина очередь. Не раздевается. Санька был выпивши, пришел в присутствие нетрезвый. Писарь ему замечание. Раздевайтесь, говорит. Вежливо. Саньке «вы» говорит. Военный писарь. А Санька ему эдак грубо: «Не разденусь. Не желаю части тела всем показывать». Быдто ему совестно. И пододвигается боком к писарю, вроде как развернется и в челюсть. Да. И что же ты думаешь. Никто моргнуть не успел, нагибается Санька, хвать столик канцелярский за ножку и со всем, что на столе, с чер¬нильницей, с военными списками на пол! Из дверей правления
Штрезе: «Я, кричит, не потерплю бесчинства, я вам покажу бес¬кровную революцию и неуважение к закону в присутственном месте. Кто зачинщик?»
А Санька к окну. «Караул, кричит, разбирай одежу! Конец нам тут, товарищи!» Я — за одежей, на бегу оделся и к Саньке. Вышиб Санька кулаком стекло и фьють на улицу, лови ветер в поле. И я за ним. И еще какие-то. И давай бог ноги. А уже за нами улюлю, погоня. А спроси ты меня, из-за чего это все? Ни¬кто ничего не поймет.
— А бомба?
— А кто бомбу бросил? Ну, не бомбу, — гранату?
— Господи, да разве это мы?
— А кто же?
— А почем я знаю. Кто-то другой. Видит, суматоха, дай, думает, под шумок волость взорву. На других, мол, подумают. Кто-нибудь политический. Политических, пажинских, полно ведь тут. Тише. Заткнись. Голоса. Слышишь, штрезенские на¬зад идут. Ну, пропали. Замри, говорю.
Голоса приближались. Скрипели сапоги, звенели шпоры.
— Не спорьте. Меня не проведешь. Не из таковских. Где-то определенно разговаривали, — раздавался начальственный, все-отчетливый, петербургский голос полковника.
— Могло почудиться, ваше превосходительство, — урезо¬нивал его малоермолаевский сельский староста, рыбопромыш¬ленник старик Отвяжистин. — А что удивительного, что разго¬воры, коли деревня. Не кладбище. Може, где и разговаривали. В домах не твари бессловесные. А може, кого и домовой во сне душит.
— Но-но! Я вам покажу юродствовать, прикидываться ка¬занской сиротой! Домовой! Больно вы тут распустились. Вот доумничаетесь до международной, тогда поздно будет. Домовой!
— Помилуйте, ваше превосходительство, господин полков¬ник! Какая тут международная! Олухи еловые, непроезжая темь. В старых требниках спотыкаются из пятого в десятое. Куда им революция.
— Так вы все говорите до первой улики. Осмотреть помеще¬ние кооператива сверху донизу. Перетряхнуть все лари, загля¬нуть под прилавки. Обыскать прилегающие строения.
— Слушаемся, ваше превосходительство.
— Пафнуткина, Рябых, Нехваленых живыми или мертвы¬ми. Хоть со дна морского. И галузинского пащенка. Это ничего, что папаша патриотические речи произносит, зубы заговарива¬ет. Наоборот. Это не усыпит нас. Раз лавочник ораторствует, значит, дело неладно. Это подозрительно. Это противно при¬роде. По негласным сведениям, у них на дворе в Крестовоздви-женске политических прячут, устраивают тайные собрания. Изловить мальчишку. Я еще не решил, что с ним сделаю, но если что откроется, вздерну без сожаления остальным в назидание.
Обыскивавшие двинулись дальше. Когда они отошли довольно далеко, Коська Нехваленых спросил помертвевшего Терешку Галузина:
— Слыхал?
— Да, — не своим голосом прошептал тот.
— Теперь нам с тобой, с Санькой, с Гошкой в лес одна до¬рога. Я не говорю, навсегда. Покамест образумятся. А когда опомнятся, тогда видно будет. Может, воротимся.
Часть одиннадцатая ЛЕСНОЕ ВОИНСТВО
1
Юрий Андреевич второй год пропадал в плену у партизан. Гра¬ницы этой неволи были очень неотчетливы. Место пленения Юрия Андреевича не было обнесено оградой. Его не стерегли, не наблюдали за ним. Войско партизан все время передвигалось. Юрий
