один, то другой наступающий вдвигались в ре¬шающий миг между ним и деревом, и пересекали прицельную линию в момент ружейного разряда. Двух он задел и ранил, а третьему несчастливцу, свалившемуся недалеко от дерева, это стоило жизни.

Наконец белое командование, убедившись в бесполезнос¬ти попытки, отдало приказ отступить.

Партизан было мало. Их главные силы частью находились на марше, частью отошли в сторону, завязав дело с более круп¬ными силами противника. Отряд не преследовал отступавших, чтобы не выдать своей малочисленности.

Фельдшер Ангеляр привел на опушку двух санитаров с но¬силками. Доктор велел им заняться ранеными, а сам подошел к лежавшему без движения телефонисту. Он смутно надеялся, что тот, может быть, еще дышит и его можно будет вернуть к жиз¬ни. Но телефонист был мертв. Чтобы в этом удостовериться окончательно, Юрий Андреевич расстегнул на груди у него рубашку и стал слушать его сердце. Оно не работало.

На шее у убитого висела ладанка на снурке. Юрий Андре¬евич снял ее. В ней оказалась зашитая в тряпицу, истлевшая и стершаяся по краям сгибов бумажка. Доктор развернул ее на¬половину распавшиеся и рассыпающиеся доли.

Бумажка содержала извлечения из девяностого псалма с теми изменениями и отклонениями, которые вносит народ в мо¬литвы, постепенно удаляющиеся от подлинника от повторения к повторению. Отрывки церковно-славянского текста были пе¬реписаны в грамотке по-русски.

В псалме говорится: «Живый в помощи Вышнего». В гра¬мотке это стало заглавием заговора: «Живые помощи». Стих псалма «Не убоишися… от стрелы летящия во дни (днем)» пре¬вратился в слова ободрения: «Не бойся стрелы летящей войны». «Яко позна имя Мое», — говорит псалом. А грамотка: «Поздно имя мое». «С ним есмь в скорби, изму его…» стало в грамотке «Скоро в зиму его».

Текст псалма считался чудодейственным, оберегающим от пуль. Его в виде талисмана надевали на себя воины еще в прошлую империалистическую войну. Прошли десятилетия, и гораздо позднее его стали зашивать в платье арестованные и твердили про себя заключенные, когда их вызывали к следо¬вателям на ночные допросы.

От телефониста Юрий Андреевич перешел на поляну к телу убитого им молодого белогвардейца. На красивом лице юноши были написаны черты невинности и все простившего страда¬ния. «Зачем я убил его?» — подумал доктор.

Он расстегнул шинель убитого и широко раскинул ее полы. На подкладке по каллиграфической прописи, старательно и любящею рукою, наверное материнскою, было вышито: Сере¬жа Ранцевич, — имя и фамилия убитого.

Сквозь пройму Сережиной рубашки вывалились вон и све¬сились на цепочке наружу крестик, медальон и еще какой-то плоский золотой футлярчик или тавлинка с поврежденной, как бы гвоздем вдавленной крышкой. Футлярчик был полураскрыт. Из него вывалилась сложенная бумажка. Доктор развернул ее и глазам своим не поверил. Это был тот же девяностый псалом, но в печатном виде и во всей своей славянской подлинности.

В это время Сережа застонал и потянулся. Он был жив. Как потом обнаружилось, он был оглушен легкой внутренней кон¬тузией. Пуля на излете ударилась в стенку материнского амулета, и это спасло его. Но что было делать с лежавшим без памяти?

Озверение воюющих к этому времени достигло предела. Пленных не доводили живыми до места назначения, непри¬ятельских раненых прикалывали на поле.

При текучем составе лесного ополчения, в которое то всту¬пали новые охотники, то уходили и перебегали к неприятелю старые участники, Ранцевича, при строгом сохранении тайны, можно было выдать за нового, недавно примкнувшего союзника.

Юрий Андреевич снял с убитого телефониста верхнюю одежду и с помощью Ангеляра, которого доктор посвятил в свои замыслы, переодел не приходившего в сознание юношу.

Он и фельдшер выходили мальчика. Когда Ранцевич впол¬не оправился, они отпустили его, хотя он не таил от своих из¬бавителей, что вернется в ряды колчаковских войск и будет продолжать борьбу с красными.

5

Осенью лагерь партизан стоял в Лисьем отоке, небольшом лесу на высоком бугре, под которым неслась, обтекая его с трех сторон и подрывая берега водороинами, стремительная пенистая речка.

Перед партизанами тут зимовали каппелевцы. Они укре¬пили лес своими руками и трудами окрестных жителей, а вес¬ною его оставили. Теперь в их невзорванных блиндажах, око¬пах и ходах сообщения разместились партизаны.

Свою землянку Ливерий Аверкиевич делил с доктором. Вторую ночь он занимал его разговорами, не давая ему спать.

— Хотел бы я знать, что теперь поделывает мой достопо¬чтенный родитель, уважаемый фатер-папахен мой.

«Господи, до чего не выношу я этого паяснического тона, — про себя вздыхал доктор. — И ведь вылитый отец!»

— Насколько я заключил из наших прошлых бесед, вы Авер¬кия Степановича достаточно узнали. И, как мне кажется, — довольно неплохого мнения о нем. А, милостивый государь?

— Ливерий Аверкиевич, завтра у нас предвыборная сходка на буйвище. Кроме того, на носу суд над санитарами-самогон¬щиками. У меня с Лайошем по этому поводу еще не готовы ма¬териалы. Мы для этой цели с ним завтра соберемся. А я две ночи не спал. Отложим собеседование. Помилосердствуйте.

— Нет — всё же, возвращаясь к Аверкию Степановичу. Что вы скажете о старикане?

— У вас еще совсем молодой отец, Ливерий Аверкиевич. За¬чем вы тдк о нем отзываетесь. А теперь я отвечу вам. Я часто го¬ворил вам, что плохо разбираюсь в отдельных градациях социа¬листического настоя и особой разницы между большевиками и другими социалистами не вижу. Отец ваш из разряда людей, ко¬торым Россия обязана волнениями и беспорядками последнего времени. Аверкий Степанович тип и характер революционный. Так же как и вы, он представитель русского бродильного начала.

— Что это, похвала или порицание?

— Я еще раз прошу отложить спор до более удобного вре¬мени. Кроме того, обращаю ваше внимание на кокаин, кото¬рый вы опять нюхаете без меры. Вы его самовольно расхищаете из подведомственных мне запасов. Он нам нужен для других Целей, не говоря о том, что это яд и я отвечаю за ваше здоровье.

— Опять вы не были на вчерашних занятиях. У вас атрофия общественной жилки, как у неграмотных баб и у заматерелого косного обывателя. Между тем вы — доктор, начитанный и да¬же, кажется, сами что-то пишете. Объясните, как это вяжется?

— Не знаю как. Наверное, никак не вяжется, ничего не по¬делаешь. Я достоин жалости.

— Смирение паче гордости. А чем усмехаться так язвитель¬но, ознакомились бы лучше с программой наших курсов и при¬знали бы свое высокомерие неуместным.

— Господь с вами, Ливерий Аверкиевич! Какое тут высоко¬мерие! Я преклоняюсь перед вашей воспитательной работой. Обзор вопросов повторяется на повестках. Я читал его. Ваши мысли о духовном развитии солдат мне известны. Я от них в вос-хищении. Все, что у вас сказано об отношении воина народной армии к товарищам, к слабым, к беззащитным, к женщине, к идее чистоты и чести, это ведь почти то же, что сложило духо¬борческую общину, это род толстовства, это мечта о достойном существовании, этим полно мое отрочество. Мне ли смеяться над такими вещами?

Но, во-первых, идеи общего совершенствования так, как они стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. Во-вторых, это все еще далеко от осуществления, а за одни еще толки об этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не оправ-дывает средства. В-третьих, и это главное, когда я слышу о пе¬ределке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние.

Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не по¬чувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование — это комок грубого, не облагороженного их прикосновением мате-риала, нуждающегося в их обработке. А материалом, вещест¬вом, жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, не¬прерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий.

— И все же посещение собраний и общение с чудесными, великолепными нашими людьми подняло бы, смею заметить, ва¬ше настроение. Вы не стали бы предаваться меланхолии. Я знаю, откуда она. Вас угнетает, что нас колотят и вы не видите впе¬реди просвета. Но никогда, друже, не надо впадать в панику.

Я знаю вещи гораздо более страшные, лично касающиеся меня, — временно они не подлежат огласке, — и то не теряюсь. Наши неудачи временного свойства. Гибель Колчака неотвра¬тима. Попомните мое слово. Увидите. Мы победим. Утешьтесь.

«Нет, это неподражаемо! — думал доктор. — Какое младен¬чество! Какая близорукость! Я без конца твержу ему о противо¬положности наших взглядов, он захватил меня силой и силой держит при себе, и он воображает, что его неудачи должны рас¬страивать меня, а его расчеты и надежды вселяют в меня бод¬рость. Какое самоослепление! Интересы революции и сущест¬вование солнечной системы для него одно и то же».

Юрия Андреевича передернуло. Он ничего не ответил и только пожал плечами, нисколько не пытаясь скрыть, что на¬ивность Ливерия переполняет меру его терпения и он насилу сдерживается. От Ливерия это не укрылось.

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, — сказал он.

— Поймите, поймите, наконец, что все это не для меня. «Юпитер», «не поддаваться панике», «кто сказал о, должен ска¬зать бе», «Мор сделал свое дело. Мор может уйти», — все эти пошлости, все эти выражения не для меня. Я скажу я, а бе не скажу, хоть разорвитесь и лопните. Я допускаю, что вы светочи и освободители России, что без вас она пропала бы, погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не до вас и наплевать на вас, я не люблю вас, и ну вас всех к черту.

Властители ваших дум грешат поговорками, а главную за¬были, что насильно мил не будешь, и укоренились в привычке освобождать и осчастливливать особенно тех, кто об этом не просит. Наверное, вы воображаете, что для меня нет лучшего места на свете, чем ваш лагерь и ваше общество. Наверное, я еще должен благословлять вас и спасибо вам говорить за свою неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от дома, отдела, ото всего, что мне дорого и чем я жив.

Дошли слухи о нашествии неизвестной нерусской части в Варыкино. Говорят, оно разгромлено и разграблено. Каменно-Дворский этого не отрицает. Будто моим и вашим удалось бе¬жать. Какие-то мифические косоглазые в ватниках и папахах в страшный мороз перешли Рыньву по льду, не говоря худого слова перестреляли все живое в поселке и затем сгинули так же зага¬дочно, как появились. Что вам об этом известно? Это правда?

— Чушь. Вымыслы. Подхваченные сплетниками непрове¬ренные бредни.

— Если вы так добры и великодушны, как в ваших настав¬лениях о нравственном воспитании солдат, отпустите меня на все четыре стороны. Я отправлюсь на розыски своих, относи¬тельно которых я даже не знаю, живы ли они