в клетку, шашками, на лужай¬ку. Так же ложились лучи солнца на их золотой ковер. В глазах рябило от этой двойной, скрещивающейся пестроты. Она усып¬ляла, как чтение мелкой печати или бормотание чего-нибудь однообразного.

Доктор лег на шелковисто шуршавшую листву, положив подложенную под голову руку на мох, подушкой облегавший бугристые корни дерева. Он мгновенно задремал. Пестрота сол¬нечных пятен, усыпившая его, клетчатым узором покрыла его вытянувшееся на земле тело и сделала его необнаружимым, не¬отличимым в калейдоскопе лучей и листьев, точно он надел шапку-невидимку.

Очень скоро излишняя сила, с какой он желал сна и нуж¬дался в нем, разбудила его. Прямые причины действуют только в границах соразмерности. Отклонение от меры производит обратное действие. Не находящее отдыха, недремлющее созна¬ние лихорадочно работало на холостом ходу. Обрывки мыслей неслись вихрем и крутились колесом, почти стуча, как испор¬ченная машина. Эта душевная сумятица мучила и сердила док¬тора. «Сволочь Ливерий, — возмущался он. — Мало ему, что на свете сейчас сотни поводов рехнуться человеку. Своим пленом, своей дружбой и дурацкой болтовней он без нужды превращает здорового в неврастеника. Я когда-нибудь убью его».

Цветным складывающимся и раскрывающимся лоскутком пролетела с солнечной стороны коричнево-крапчатая бабочка. Доктор сонными глазами проследил за ее полетом. Она села на то, что больше всего походило на ее окраску, на коричнево-крап-чатую кору сосны, с которою она и слилась совершенно неот¬личимо. Бабочка незаметно стушевалась на ней, как бесследно терялся Юрий Андреевич для постороннего глаза под игравшей на нем сеткой солнечных лучей и теней.

Привычный круг мыслей овладел Юрием Андреевичем. Он во многих работах по медицине косвенно затрагивал его. О воле и целесообразности как следствии совершенствующегося при¬способления. О мимикрии, о подражательной и предохрани¬тельной окраске. О выживании наиболее приспособленных, о том, что, может быть, путь, откладываемый естественным от¬бором, и есть путь выработки и рождения сознания. Что такое субъект? Что такое объект? Как дать определение их тождест¬ва? В размышлениях доктора Дарвин встречался с Шеллингом, а пролетевшая бабочка с современной живописью, с импресси¬онистическим искусством. Он думал о творении, твари, твор¬честве и притворстве.

И он снова уснул, и через минуту опять проснулся. Его раз¬будил тихий, заглушённый говор невдалеке. Достаточно было нескольких долетевших слов, чтобы Юрий Андреевич понял, что уславливаются о чем-то тайном, противозаконном. Очевидно, сговаривающиеся не заметили его, не подозревали его соседст¬ва. Если бы он теперь пошевельнулся и выдал свое присутствие, это стоило бы ему жизни. Юрий Андреевич притаился, замер и стал прислушиваться.

Часть голосов он знал. Это была мразь, подонки партизан¬щины, примазавшиеся к ней мальчишки Санька Пафнуткин, Гошка Рябых, Коська Нехваленых и тянувшийся за ними Те¬рентий Галузин, коноводы всех пакостей и безобразий. Был с ними также Захар Гораздых, тип еще более темный, причаст¬ный к делу о варке самогона, но временно не привлеченный к ответу как выдавший главных виновников. Юрия Андреевича удивило присутствие партизана из «серебряной роты» Сивоб-люя, состоявшего в личной охране начальника. По преемствен¬ности, шедшей от Разина и Пугачева, этого приближенного за доверие, оказываемое ему Ливерием, звали атамановым ухом. Он, значит, тоже был участником заговора.

Заговорщики сговаривались с подосланными из непри¬ятельских передовых разъездов. Парламентеров совсем не было слышно, так тихо они уславливались с изменниками, и только по перерывам, наступавшим в шепоте сообщников, Юрий Андрее¬вич догадывался, что теперь говорят представители противника.

Больше всего, говорил, поминутно матерясь, хриплым со¬рванным голосом пьяница Захар Гораздых. Он был, наверное, главным зачинщиком.

— Теперь, которые прочие, слухай. Главное, — втихаря, потаюхой. Ежели кто ушатнется, съябедничает, видал финку? Энтою финкой выпущу кишки. Понятно? Теперь нам ни туды, ни сюды, как ни повернись, осиновая вышка. Надо заслужить прощение. Надо исделать штуку, чего свет не видал, из ряду вон. Они требовают его живого, в веревках. Теперь слышишь, к эн-тим лесам подходит ихний сотник Гулевой. (Ему подсказали, как правильно, он не расслышал и поправился: «генерал Галеев».) Такого случая другой раз не будет. Вот ихние делегаты. Они вам все докажут. Они говорят, беспременно чтобы связанного, живь¬ем. Сами спросите товарищей. Говори, которые прочие. Скажи им что-нибудь, братва.

Стали говорить чужие, подосланные. Юрий Андреевич не мог уловить ни одного слова. По продолжительности общего молчания можно было вообразить обстоятельность сказанно¬го. Опять заговорил Гораздых.

— Слыхали, братцы? Теперь вы сами видите, какое нам по¬пало золотце, какое зельецо. За такого ли платиться? Рази это человек? Это порченый, блаженный, вроде как бы недоросток или скитник. Я те дам ржать, Терешка! Ты чего зубы скалишь, содомский грех? Не тебе на зубки говорится. Да. Вроде как во отрочестве скитник. Ты ему поддайся, он тебя вконец обмона-шит, охолостит. Какие его речи? Изгоним в среде, долой сквер¬нословие, борьба с пьянством, отношение к женщине. Нешто можно так жить? Окончательное мое слово. Седни в вечер у реч¬ной переправы, где камни сложены. Я его выманю на елань. Кучей навалимся. С ним сладить какая хитрость? Это раз плю¬нуть. В чем кавычка? Они хочут, надо живьем. Связать. А уви¬жу, не выходит по-нашему, сам расправлюсь, пристукну свои¬ми руками. Они своих вышлют, помогут.

Говоривший продолжал развивать план заговора, но вмес¬те с остальными стал удаляться, и доктор перестал их слышать.

«Ведь это они Ливерия, мерзавцы! — с ужасом и возму¬щением думал Юрий Андреевич, забывая, сколько раз сам он проклинал своего мучителя и желал ему смерти. — Негодяи со¬бираются выдать его белым или убить его. Как предотвратить это? Подойти как бы случайно к костру и, никого не называя, поставить в известность Каменнодворского. И как-нибудь пре¬достеречь Ливерия об опасности».

Каменнодворского на прежнем месте не оказалось. Костер догорал. За огнем следил, чтобы он не распространился, помощ¬ник Каменнодворского.

Но покушение не состоялось. Оно было пресечено. О заго¬воре, как оказалось, знали. В этот день он был раскрыт до кон¬ца и заговорщики схвачены. Сивоблюй играл тут двойственную роль сыщика и совратителя. Доктору стало еще противнее.

9

Стало известно, что беженки с детьми уже в двух переходах. В Лисьем отоке готовились к скорому свиданию с домашними и назначенному вслед за этим снятию лагеря и выступлению. Юрий Андреевич пошел к Памфилу Палых.

Доктор застал его у входа в палатку с топором в руке. Перед палаткой высокой кучей были навалены срубленные на жерди молодые березки. Памфил их еще не обтесал. Одни тут и были срублены и, рухнув всею тяжестью, остриями подломившихся сучьев воткнулись в сыроватую почву. Другие он притащил с недалекого расстояния и наложил сверху. Вздрагивая и покачи¬ваясь на упругих подмятых ветвях, березы не прилегали ни к земле, ни одна к другой. Они как бы руками отбивались от сру¬бившего их Памфила и целым лесом живой зелени загоражива¬ли ему вход в палатку.

— В ожидании дорогих гостей, — сказал Памфил, объяс¬няя, чем он занят. — Жене, детишкам будет палатка низка. И за¬ливает в дождь. Хочу кольями верх подпереть. Нарубил слег.

— Ты напрасно, Памфил, думаешь, что семью пустят к тебе жить в палатку. Чтобы невоенным, женщинам и детям, в самом войске стоять, где это видано? Их где-нибудь на краю в обозе поставят. В свободное время ходи к ним на свидание, сделай одолжение. А чтобы в воинскую палатку, это едва ли. Да не в этом дело. Говорили, худаешь ты, пить-есть не стал, не спишь? А на вид ничего. Только немного оброс.

Памфил Палых был здоровенный мужик с черными вскло¬коченными волосами и бородой и шишковатым лбом, произ¬водившим впечатление двойного вследствие утолщения лобной кости, подобием кольца или медного обруча обжимавшего его виски. Это придавало Памфилу недобрый и зловещий вид че¬ловека косящегося и глядящего исподлобья.

В начале революции, когда по примеру девятьсот пятого года опасались, что и на этот раз революция будет кратковре¬менным событием в истории просвещенных верхов, а глубоких низов не коснется и в них не упрочится, народ всеми силами старались распропагандировать, революционизировать, пере¬полошить, взбаламутить и разъярить.

В эти первые дни люди, как солдат Памфил Палых, без вся¬кой агитации, лютой озверелой ненавистью ненавидевшие ин¬теллигентов, бар и офицерство, казались редкими находками восторженным левым интеллигентам и были в страшной цене. Их бесчеловечность представлялась чудом классовой сознатель¬ности, их варварство — образцом пролетарской твердости и революционного инстинкта. Такова была утвердившаяся за

Памфилом слава. Он был на лучшем счету у партизанских гла¬варей и партийных вожаков.

Юрию Андреевичу этот мрачный и необщительный силач казался не совсем нормальным выродком вследствие общего своего бездушия и однообразия и убогости того, что было ему близко и могло его занимать.

— Войдем в палатку, — пригласил Памфил.

— Нет, зачем. И не влезть мне. На воздухе лучше.

— Ладно. Будь по-твоему. И впрямь нора. Побалакаем на должиках (так назвал он сваленные в длину деревья).

И они уселись на ходивших и пружинившихся под ними березовых стволах.

— Скоро, говорят, сказка сказывается, да не скоро дело делается. А и сказку мою не скоро сказать. В три года не выло¬жить. Не знаю, с чего и начать.

Ну, так, что ли. Жили мы с хозяйкой моей. Молодые. До¬мовничала она. Не жаловался, крестьянствовал я. Дети. Взяли в солдаты. Погнали фланговым на войну. Ну, война. Что мне об ней тебе рассказывать. Ты ее видал, товарищ медврач. Ну, рево-люция. Прозрел я. Открылись глаза у солдата. Не тот немец, который германец, чужой, а который свой. Солдаты мировой революции, штыки в землю, домой с фронта, на буржуев! И тому подобное. Ты это все сам знаешь, товарищ военный медврач. И так далее. Гражданская. Вливаюсь в партизаны. Теперь много пропущу, а то никогда не кончить. Теперь, долго ли, коротко ли, что я вижу в текущий момент? Он, паразит, с Российского фронта первый и второй Ставропольский снял и первый Орен¬бургский казачий. Нешто я маленький, не понимаю? Нешто я в армии не служил? Плохо наше дело, военный доктор, наше дело табак. Он что, сволочь, хочет? Он всей этой прорвой на нас на¬валиться хочет. Он нас хочет взять в кольцо.

Теперь в настоящее время жена у меня, детишки. Ежели он теперь одолеет, куда они от него уйдут? Разве он возьмет в толк, что они всему неповинные, делу сторона? Не станет он на это смотреть. За меня жене руки скрутит, запытает, за меня жену и детей замучит, по суставчикам, по косточкам переберет. Вот и спи и ешь тут, изволь. Даром что чугунный, сказишься, тронешься.

— Чудак ты, Памфил. Не понимаю тебя. Годы без них обхо¬дился, ничего про них не знал, не тужил. А теперь не сегодня¬завтра с ними свидишься, и чем радоваться, панихиду по них поешь.

— То прежде, а то теперь, большая разница. Одолевает нас белопогонная гадина. Да не обо мне речь. Мое дело гроб.