Туда, видно, мне и дорога. Да ведь своих-то родименьких я с собой на тот свет не возьму. Достанутся они в лапы поганому. Всю-то кровь он из них выпустит по капельке.
— И от этого бегунчики? Говорят, бегунчики тебе какие-то являются.
— Ну ин ладно, доктор. Я не все тебе сказал. Не сказал глав¬ного. Ну, ладно, слушай мою правду колкую, не взыщи, я тебе все в глаза скажу.
Много я вашего брата в расход пустил, много на мне крови господской, офицерской, и хоть бы что. Числа-имени не по¬мню, вся водой растеклась. Оголец у меня один из головы ней¬дет, огольца одного я стукнул, забыть не могу. За что я парниш¬ку погубил? Рассмешил, уморил он меня. Со смеху застрелил, сдуру. Низа что.
В февральскую было. При Керенском. Бунтовали мы. На чугунке было дело. Послали к нам мальчишку-агитаря, языком нас в атаку подымать. Чтобы воевали мы до победного конца. Приехал кадетик нас языком усмирять. Такой щупленький. Был у него лозунг: до победного конца. Вскочил он с этим лозунгом на пожарный ушат, пожарный ушат стоял на станции. Вскочил он, значит, на ушат, чтобы оттуда призывать в бой ему повыше, и вдруг крышка у него под ногами подвернись, и он в воду. Ос¬тупился. Ой смехота! Я так и покатился. Думал, помру. Ой умо¬ра! А у меня в руках ружье. А я хохочу-хохочу, и все тут, хоть ты что хошь. Ровно он меня защекотал. Ну, приложился я и хлоп его на месте. Сам не понимаю, как это вышло. Точно меня кто под руку толкнул.
Вот, значит, и бегунчики мои. По ночам станция мерещит¬ся. Тогда было смешно, а теперь жалко.
— В городе Мелюзееве было, станция Бирючи?
— Запамятовал.
— С зыбушинскими жителями бунтовали?
— Запамятовал.
— Фронт-то какой был? На каком фронте? На Западном?
— Вроде Западный. Все может быть. Запамятовал.
Часть двенадцатая РЯБИНА В САХАРЕ
1
Семьи партизан давно следовали на телегах за общим войском, с детьми и пожитками. За хвостом беженского обоза, совсем позади, гнали несметные гурты скота, преимущественно коров, числом в несколько тысяч голов.
Вместе с женами партизан в лагере появилось новое лицо, солдатка Злыдариха или Кубарйха, скотья лекарка, ветеринар¬ка, а втайне также и ворожея.
Она ходила в шапочке пирожком, надетой набекрень, и гороховой шинели шотландских королевских стрелков из анг¬лийских обмундировочных поставок Верховному правителю, и уверяла, что эти вещи она перешила из арестантского колпака и халата и что будто бы красные освободили ее из Кежемской централки, где ее неизвестно за что держал Колчак.
В это время партизаны стояли на новом месте. Предпола¬галось, что это будет стоянка кратковременная, пока не раз¬ведают окрестностей и не подыщут места для более долгой и устойчивой зимовки. Но в дальнейшем обстоятельства сложи¬лись иначе и заставили партизан остаться тут и зазимовать.
Это новое стойбище ничем не было похоже на недавно по¬кинутый Лисий оток. Это был лес сплошной, непроходимый, таежный. В одну сторону, прочь от дороги и лагеря, ему конца не было. В первые дни, пока войско разбивало новый бивак и в нем устраивалось на жительство, у Юрия Андреевича было боль¬ше досуга. Он углубился в лес в нескольких направлениях с целью его обследования и убедился, как в нем легко заблудить¬ся. Два уголка привлекли его внимание и запомнились ему на этом первом обходе.
У выхода из лагеря и из леса, который был теперь по-осен¬нему гол и весь виден насквозь, точно в его пустоту растворили ворота, росла одинокая, красивая, единственная изо всех деревь¬ев сохранившая неопавшую листву ржавая рыжелистая рябина. Она росла на горке над низким топким кочкарником и протя¬гивала ввысь, к самому небу, в темный свинец предзимнего не¬настья плоско расширяющиеся щитки своих твердых разордев¬шихся ягод. Зимние пичужки с ярким, как морозные зори, опе-рением, снегири и синицы, садились на рябину, медленно, с выбором клевали крупные ягоды и, закинув кверху головки и вытянув шейки, с трудом их проглатывали.
Какая-то живая близость заводилась между птицами и де¬ревом. Точно рябина все это видела, долго упрямилась, а потом сдавалась и, сжалившись над птичками, уступала, расстегива¬лась и давала им грудь, как мамка младенцу. «Что, мол, с вами поделаешь. Ну, ешьте, ешьте меня. Кормитесь». И усмехалась.
Другое место в лесу было еще замечательнее.
Оно было на возвышенности. Возвышенность эта, род ши¬хана, с одного края круто обрывалась. Казалось, внизу под об¬рывом предполагалось что-то другое, чем наверху, — река, или овраг, или глухой, некошеной травой поросший луг. Однако под ним было повторение того же самого, что наверху, но только на головокружительной глубине, на другом, вершинами деревьев под ноги ушедшем, опустившемся уровне. Вероятно, это было следствие обвала.
Точно этот суровый, подоблачный, богатырский лес, как-то споткнувшись, весь как есть, полетел вниз и должен был про¬валиться в тартарары, сквозь землю, но в решительный момент чудом удержался на земле и вот, цел и невредим, виднеется и шумит внизу.
Но не этим, другой особенностью была замечательна лесная возвышенность. Всю ее по краю запирали отвесные, ребром сто¬явшие гранитные глыбы. Они были похожи на плоские отесан¬ные плиты доисторических дольменов. Когда Юрий Андреевич в первый раз попал на эту площадку, он готов был поклясться, что это место с камнями совсем не природного происхождения, а носит следы рук человеческих. Здесь могло быть в древности какое-нибудь языческое капище неизвестных идолопоклонни¬ков, место их священнодействий и жертвоприношений.
На этом месте холодным пасмурным утром приведен был в исполнение смертный приговор одиннадцати наиболее винов¬ным по делу о заговоре и двум санитарам-самогонщикам.
Человек двадцать преданнейших революции партизан с ядром из особой охраны штаба привели их сюда. Конвой со¬мкнулся полукольцом вокруг приговоренных и, взяв винтовки на руку, быстрым теснящим шагом затолкал, загнал их в скали¬стый угол площадки, откуда им не было выхода, кроме прыж¬ков в пропасть.
Допросы, долгое пребывание под стражей и испытанные унижения лишили их человеческого облика. Они обросли, почернели, были измождены и страшны, как призраки.
Их обезоружили в самом начале следствия. Никому не пришло в голову ощупывать их вторично перед казнью. Это представлялось излишней подлостью, глумленьем над людьми перед близкой смертью.
Вдруг шедший рядом’с Вдовиченкой друг его и такой же, как он, старый идейный анархист Ржаницкий дал три выстрела по цепи конвойных, целясь в Сивоблюя. Ржаницкий был пре¬восходный стрелок, но рука у него дрожала от волнения, и он промахнулся. Опять та же деликатность и жалость к былым то¬варищам не позволила караулу наброситься на Ржаницкого или ответить преждевременным залпом, до общей команды, на его покушение. У Ржаницкого оставалось еще три неистраченных заряда, но в возбуждении, может быть, забыв о них и раздоса¬дованный промахом, он шваркнул браунинг о камни. От удара браунинг разрядился в четвертый раз, ранив в ногу приговорен¬ного Пачколю.
Санитар Пачколя вскрикнул, схватился за ногу и упал, часто-часто взвизгивая от боли. Ближайшие к нему Пафнуткин и Гораздых подняли, подхватили его под руки и потащили, что¬бы в переполохе его не затоптали товарищи, потому что больше себя никто не помнил. Пачколя шел к каменистому краю, куда теснили смертников, подпрыгивая, хромая, будучи не в состоя¬нии ступить на перешибленную ногу, и безостановочно кричал. Его нечеловеческие вопли были заразительны. Как по сигналу, все перестали владеть собой. Началось нечто невообразимое. Посыпалась ругань, послышались мольбы, жалобы, раздались проклятия.
Подросток Галузин, скинув с головы желтокантовую фураж¬ку реалиста, которую он еще носил, опустился на колени и так, не вставая с них, ползком пятился дальше в толпе к страшным камням. Он часто-часто кланялся до земли конвойным, плакал навзрыд и умолял их полубеспамятно, нараспев:
— Виноват, братцы, помилуйте, больше не буду. Не губи¬те. Не убивайте. Не жил я еще, молод умирать. Пожить бы мне еще, маменьку, маменьку свою еще один разочек увидеть. Про¬стите, братцы, помилуйте. Ноги ваши буду целовать. Воду вам буду на себе возить. Ой, беда, беда, — пропал, маменька, ма¬менька.
Из середины причитали, не видно было кто:
— Товарищи миленькие, хорошие! Как же это? Опомнитесь. Вместе на двух войнах кровь проливали. За одно дело стояли, боролись. Пожалейте, отпустите. Мы добра вашего век не забу¬дем, заслужим, делом докажем. Аль вы оглохли, что не отвечае¬те? Креста на вас нет!
Сивоблюю кричали:
— Ах ты, Иуда-христопродавец! Какие мы против тебя из¬менники? Сам ты, собака, трижды изменник, чтоб тя удавили! Царю своему присягал, убил царя своего законного, нам клял¬ся в верности, предал. Целуйся с чертом своим Лесным, пока не предал. Предашь.
Вдовиченко и на краю могилы остался верным себе. Вы¬соко держа голову с седыми развевающимися волосами, он громко, во всеуслышание, как коммунар к коммунару, обращал¬ся к Ржаницкому:
— Не унижайся, Бонифаций! Твой протест не дойдет до них. Тебя не поймут эти новые опричники, эти заплечные мастера нового застенка. Но не падай духом. История все разберет. По¬томство пригвоздит к позорному столбу бурбонов комиссаро-державия и их черное дело. Мы умираем мучениками идеи на заре мировой революции. Да здравствует революция духа. Да здравствует всемирная анархия.
Залп двадцати ружей, произведенный по какой-то беззвуч¬ной, одними стрелками уловленной команде, скосил половину осужденных, большинство насмерть. Остальных пристрелили вторым залпом. Дольше всех дергался мальчик, Тереша Галузин, но и он в конце концов замер, вытянувшись без движения.
2
От мысли перенести стан на зиму в другое место, подальше на восток, отказались не сразу. Долго продолжались разведки и объезды местности по ту сторону тракта вдоль Вытско-Кежем-ского водораздела. Ливерий часто отлучался из лагеря в тайгу, оставляя доктора одного.
Но перебираться куда-нибудь было уже поздно и некуда. Это было время наибольших партизанских неудач. Перед окон¬чательным своим крушением белые решили одним ударом раз навсегда покончить с лесными нерегулярными отрядами и об¬щими усилиями всех фронтов окружили их. Партизан теснили со всех сторон. Это было бы для них катастрофой, если бы ра¬диус окружения был меньше. Их спасала неощутимая широта охвата. В преддверии зимы неприятель был не в состоянии стя-нуть свои фланги по непроходимой беспредельной тайге и об¬ложить крестьянские полчища теснее.
Во всяком случае, двигаться куда бы то ни было стало не¬возможно. Конечно, если бы имелся план перемещения, обе¬щающий определенные военные преимущества, можно было бы пробиться, пройти с боями через черту окружения на новую позицию.
Но такого разработанного замысла не было. Люди выби¬лись из сил. Младшие командиры, и сами упавшие духом, по¬теряли влияние на подчиненных. Старшие ежевечерне собира¬лись на военный совет, предлагая противоречивые решения.
Надо было оставить поиски другого зимовья и укрепиться на зиму в глубине занятой чащи. В зимнее время по глубокому снегу она становилась непроходимой для противника, плохо снабженного лыжами. Надо было окопаться и заложить боль¬шие запасы продовольствия.
Партизан-хозяйственник Бисюрин докладывал об остром недостатке муки и картошки. Скота было вдоволь,
