и Бисюрин предвидел, что зимой главною пищей будет мясо и молоко.
Не хватало зимней одежи. Часть партизан ходила полуодетая. Передавили всех собак в лагере. Сведущие в скорняжном деле шили партизанам тулупы из собачьих шкур шерстью наружу.
Доктору отказывали в перевозочных средствах. Телеги тре¬бовались теперь для более важных надобностей. На последнем переходе самых тяжелых больных несли сорок верст пешком на носилках.
Из медикаментов у Юрия Андреевича оставались только хина, йод и глауберова соль. Йод, требовавшийся для операций и перевязок, был в кристаллах. Их надо было распускать в спир¬ту. Пожалели об уничтоженном производстве самогона и обра-тились к наименее виновным, в свое время оправданным ви¬нокурам, с поручением починить поломанную перегонную аппаратуру или соорудить новую. Упраздненную фабрикацию самогона снова наладил и для врачебных целей. В лагере только перемигивались и покачивали головами. Возобновилось пьян¬ство, способствуя развивающемуся развалу в стане.
Выгонку вещества довели почти до ста градусов. Жидкость такой крепости хорошо растворяла кристаллические препара¬ты. Этим же самогоном, настоянным на хинной корке, Юрий Андреевич позднее, в начале зимы, лечил возобновившиеся с холодами случаи сыпного тифа.
3
В эти дни доктор видел Памфила Палых с семьею. Жена и дети его всё истекшее лето провели в бегах по пыльным дорогам, под открытым небом. Они были напуганы пережитыми ужасами и ждали новых. Скитания наложили неизгладимый след на них. У жены и троих детей Памфила, сынишки и двух дочерей, были светлые, выгоревшие на солнце, льняные волосы и белые, стро¬гие брови на черных, обветренных, загорелых лицах. Дети были слишком малы, чтобы носить еще какие-нибудь знаки перене¬сенного, а с лица матери испытанные потрясения и опасности согнали всякую игру жизни и оставили только сухую правиль¬ность черт, сжатые губы в ниточку, напряженную неподвижность страдания, готового к самозащите.
Памфил любил их всех, в особенности детишек, без памя¬ти, и с ловкостью, изумлявшей доктора, резал им уголком ост¬ро отточенного топора игрушки из дерева, зайцев, медведей, петухов.
Когда они приехали, Памфил повеселел, воспрянул духом, стал оправляться. Но вот стало известно, что ввиду вредного влияния, которое оказывало присутствие семей на лагерные настроения, партизан обязательно разлучат с их присными, ла¬герь освободят от ненужного невоенного придатка и беженский обоз под достаточной охраной поставят табором куда-нибудь подальше на зимовочную стоянку. Толков об этом разделении было больше, чем действительных приготовлений. Доктор в исполнимость этой меры не верил. Но Памфил помрачнел, и к нему вернулись его прежние бегунчики.
4
На пороге зимы несколько причин охватили лагерь долгой по¬лосой беспокойств, неизвестности, грозных и запутанных поло¬жений, странных несообразностей.
Белые завершили намеченное обложение повстанцев. Во главе законченной операции стояли генералы Вицын, Квадри и Басалыго. Эти генералы славились твердостью и непреклон¬ной решительностью. Одни имена их наводили ужас на жен повстанцев в лагере и на мирное население, еще не покинув¬шее родных мест и остававшееся в своих деревнях позади, за неприятельскою цепью.
Как уже было сказано, нельзя было предвидеть способов, какими мог бы сузиться круг вражеского оцепления. На этот счет можно было быть спокойными. Однако и оставаться безу¬частными к окружению не было возможности. Покорность об-стоятельствам нравственно усиливала противника. Из ловуш¬ки, хотя бы и безопасной, надо было постараться вырваться с целью военной демонстрации.
Для этого выделили большие партизанские силы и сосредо¬точили их против западной дуги круга. В результате многоднев¬ных жарких боев партизаны нанесли неприятелю поражение и, прорвав в этом месте его линию, зашли ему в тыл.
Через свободное пространство, образованное прорывом, открылся доступ в тайгу к повстанцам. На соединение с ними хлынули новые толпы бегущих. Прямой партизанской родней этот приток мирного деревенского люда не исчерпывался. Уст-рашенное карательными мерами белых все окрестное крестьян¬ство сдвинулось с места, покидало свои пепелища и естественно тяготело к крестьянскому лесному войску, в котором видело свою защиту.
Но в лагере было стремление избавиться от собственных нахлебников. Партизанам было не до чужих и новых. К бегу¬щим выезжали навстречу, останавливали их в дороге и направ¬ляли в сторону, к мельнице в Чилимской росчисти, на речке Чилимке. Это место на кулиге, образовавшееся из разросшихся при мельнице усадеб, называлось Дворы. В этих Дворах пред¬положено было разбить беженское зимовье и расположить склад выделенного для них продовольствия.
Между тем как принимались такие решения, дела шли сво¬им чередом, и лагерное командование за ними не поспевало.
Одержанная над неприятелем победа осложнилась. Пропу¬стив разбившую их партизанскую группу внутрь края, белые сомкнули и восстановили свою прорванную линию. Забравше¬муся к ним в тыл и оторвавшемуся отряду возвращение к своим в тайгу из набега было отрезано.
С беженками тоже творилось неладное. В густой непрохо¬димой чаще легко было разминуться. Высланные навстречу не нападали на след бегущих и возвращались, разъехавшись с ними, а женщины стихийным потоком двигались в глубь тайги, со-вершая по пути чудеса находчивости, валили по обе стороны лес, наводили мосты и гати, прокладывали дороги.
Все это противоречило намерениям лесного штаба и пере¬ворачивало вверх дном планы Ливерия и его предначертания.
5
По этому поводу и бушевал он, стоя вместе со Свиридом не¬вдалеке от тракта, который на небольшом протяжении про¬ходил в этом месте тайгою. На дороге стояли его начальники, споря, резать или нет провода тянувшегося вдоль дороги те¬леграфа. Последнее решающее слово принадлежало Ливерию, а он забалтывался с бродягой-звероловом. Ливерий махал им рукой, что он сейчас к ним подойдет, чтобы они подождали, не Уходили.
Свирид долгое время не мог перенести осуждения и рас¬стрела Вдовиченки, ни в чем не повинного, кроме только того, что его влияние, соперничавшее с авторитетом Ливерия, вно¬сило раскол в лагерь. Свирид хотел уйти от партизан, чтобы жить опять своей волей наособицу, по-прежнему. Да не тут-то было.
Нанялся, продался, —- его ждала участь расстрелянных, если бы он теперь ушел от лесных братьев.
Погода была самая ужасная, какую только можно приду¬мать. Резкий, порывистый ветер нес низко над землею рваные клочья туч, черные, как хлопья летящей копоти. Вдруг из них начинал сыпать снег, в судорожной поспешности какого-то бе¬лого помешательства.
В минуту даль заволакивалась белым саваном, земля устила¬лась белой пеленою. В следующую минуту пелена сгорала, иста¬ивала дотла. Выступала черная как уголь земля, черное небо, об¬данное сверху косыми отеками вдалеке пролившихся ливней. Земля воды больше в себя не принимала. В минуты просветления тучи расходились, точно, проветривая небо, наверху растворя¬ли окна, отливающие холодною стеклянной белизной. Стоячая, не впитываемая почвою вода отвечала с земли такими же рас-пахнутыми оконницами луж и озер, полными того же блеска.
Ненастье дымом скользило по скипидарно-смолистым иглам хвойного бора, не проникая в них, как не проходит вода в клеенку. Телеграфные провода, как бисером, были унизаны каплями дождя. Они висели тесно-тесно, одна к другой и не от-рывались.
Свирид был из числа отправленных в глубь тайги навстре¬чу беженкам. Он хотел рассказать начальнику о том, чему он был свидетелем. О бестолочи, получавшейся из взаимостолк¬новения разных, равно неисполнимых приказов. Об изуверст¬вах, учиняемых наиболее слабою, изверившеюся частью жен¬ских скопищ. Двигавшиеся пешком с узлами, мешками и груд¬ными детьми на себе, лишившиеся молока, сбившиеся с ног и обезумевшие молодые матери бросали детей на дороге, вытря¬сали муку из мешков и сворачивали назад. Лучше-де скорая смерть, чем долгая от голоду. Лучше врагу в руки, чем лесному зверю в зубы.
Другие, наиболее сильные, являли образцы выдержки и хра¬брости, неведомые мужчинам. У Свирида было еще множество других сообщений. Он хотел предупредить начальника о нависа¬ющей над лагерем опасности нового восстания, более угрожаю¬щего, чем подавленное, и не находил слов, потому что нетерпе¬ливость Ливерия, раздраженно торопившего его, окончательно лишала его дара речи. А Ливерий поминутно обрывал Свирида не только оттого, что его ждали на дороге и кивали и кричали ему, но потому, что две последние недели к нему сплошь обращались с такими соображениями, и Л иверию все это было известно.
— Ты не гони меня, товарищ начальник. Я и так не речист. У меня слово в зубах застреват, я словом подавлюсь. Я те что говорю? Сходи в беженский обоз, скажи женкам чалдонским закон да дело. Ишь какая у них непуть пошла. Я те спрашиваю, что у нас, «все на Колчака!» или бабье побоище?
— Короче, Свирид. Видишь, кличут меня. Не накручивай.
— Теперь эта лешачйха-дейманка Злыдариха, пес ее знат, кто она есть, бабенка. Сказывала, припишите меня, говорит, к скотине бабой-ветренянкой…
— Ветеринаркой, Свирид.
— А я про что? Я и говорю, — бабой-ветренянкой живот¬ные поветрия лечить. А ныне куда там тебе твоя скотина, мат¬кой беспоповкой, столоверкой, оборотилась, коровьи обедни служит, новых женок беженских с пути совращат. Вот, говорит, на себя пеняйте, до чего доводит за красным флаком задрамши подол. Другой раз не бегайте.
— Я не понимаю, про каких ты беженок? Про наших, пар¬тизанских, или еще про каких-нибудь других?
— Вестимо про других. Про новых, чужеместных.
— Так ведь было им распоряжение в сельцо Дворы, на чи-лимскую мельницу. Как они здесь очутились?
— Эва, сельцо Дворы. От твоих Дворов одно огнище стоит, погорелище. И мельница, и вся кулижка в угольках. Они, при-шедши на.Чилимку, видят, пустошь голая. Половина ума реши¬лась, воймя воет и назад к белякам. А другие оглобли наоборот и сюда всем обозом.
— Через глухую чащу, через топи?
— А топоры-пилы на что? Им мужиков наших послали, охранять, — пособили. Тридцать, говорят, верст дороги про¬рубили. С мостами, бестии. Говори после этого — бабы. Такое сделают, злыдни, не сообразишь в три дни.
— Хорош гусь! Чего же ты радуешься, кобыла, тридцать верст дороги. Это ведь Вицыну и Квадри на руку. Открыли про¬езд в тайгу. Хоть артиллерию кати.
— Заслон. Заслон. Выставь заслон, и дело с концом.
— Бог даст, без тебя додумаюсь.
6
Дни сократились. В пять часов темнело. Ближе к сумеркам Юрий Андреевич перешел тракт в том месте, где на днях Ливе¬рий пререкался со Свиридом. Доктор направлялся в лагерь. Близ поляны и горки, на которой росла рябина, считавшаяся по-граничной вехой лагеря, он услышал озорной задорный голос Кубарихи, своей соперницы, как он в шутку звал лекариху-знахарку. Его конкурентка с крикливым подвизгиванием выво¬дила что-то веселое, разухабистое, наверное какие-то частуш¬ки. Ее слушали. Ее прерывали взрывы сочувственного смеха, мужского и женского. Потом все смолкло. Все, наверное, разо¬шлись.
Тогда Кубариха запела по-другому, про себя и вполголоса, считая себя в полном одиночестве. Остерегаясь оступиться в болото, Юрий Андреевич в потемках медленно пробирался по стежке, огибавшей топкую полянку перед рябиной, и остано¬вился как вкопанный. Кубариха пела какую-то старинную рус¬скую песню. Юрий Андреевич не знал ее. Может быть, это была ее импровизация?
Русская песня как вода в запруде. Кажется, она останови¬лась и не движется. А на глубине она безостановочно вытекает из вешняков, и спокойствие ее поверхности обманчиво.
Всеми способами, повторениями, параллелизмами она за¬держивает
