ход постепенно развивающегося содержания. У ка¬кого-то предела оно вдруг сразу открывается и разом поражает нас. Сдерживающая себя, властвующая над собою тоскующая сила выражает себя так. Это безумная попытка словами оста¬новить время.
Кубариха наполовину пела, наполовину говорила:
Что бежал заюшка по белу свету,
По белу свету да по белу снегу.
Он бежал, косой, мимо рябины-дерева,
Он бежал, косой, рябине плакался.
У меня ль, у зайца, сердце робкое,
Сердце робкое, захолончивое.
Я робею, заяц, следу зверьего,
Следу зверьего, несыта волчья черева.
Пожалей меня, ряби нов куст,
Что рябинов куст, краса рябина-дерево.
Ты не дай красы своей алому ворогу,
Злому ворогу, злому ворону.
Ты рассыпь красны ягоды горстью по ветру,
Горстью по ветру, по белу свету, по белу снегу,
Закати, закинь их на родиму сторону,
В тот ли крайний дом с околицы,
В то ли крайнее окно, да в ту ли горницу,
Там затворница укрывается,
Милая моя, желанная.
Ты скажи на ушко моей жалёнушке
Я томлюсь во плену, солдат-ратничек,
Скучно мне, солдату, на чужбинушке.
А и вырвусь я из плена горького,
Вырвусь к ягодке моей, красавице.
7
Солдатка Кубариха заговаривала больную корову Палихи, Памфиловой жены Агафьи Фотиевны, в просторечии Фатевны. Корову вывели из стада и поставили в кустарник, привязав за рога к дереву. У передних ног коровы на пеньке села хозяйка, у задних — на доильной скамеечке, солдатка-ворожея.
Остальное несметное стадо теснилось на небольшой про¬галине. Темный бор отовсюду обступал его стеною высоких, как горы, треугольных елей, которые как бы сидели на земле на тол¬стых задах своих врозь растопыренных нижних ветвей.
В Сибири разводили какую-то одну премированную швей¬царскую породу. Почти все в одну масть, черные с белыми под¬палинами, коровы не меньше людей были измучены лишения¬ми, долгими переходами, нестерпимой теснотой. Прижатые боками одна к другой, они чумели от давки. В своем одурении они забывали о своем поле и с ревом, по-бычьи налезали одна на другую, с трудом взволакивая вверх тяжелые оттянутые вы¬мена. Покрытые ими телицы, задрав хвост, вырывались из-под них и, обламывая кусты и сучья, убегали в чащу, куда за ними с криком бросались старики пастухи и дети-подпаски.
И точно запертые в тесном кружке, который вычерчивали еловые верхушки в зимнем небе, так же бурно и беспорядочно теснились, становились на дыбы и громоздились друг на друга снеговые черно-белые облака над лесною прогалиной.
Стоявшие кучкою поодаль любопытные мешали знахарке. Она недобрым взглядом смеривала их с головы до ног. Но было ниже ее достоинства признаваться, что они ее стесняют. Само¬любие артистки останавливало ее. И она делала вид, что не за¬мечает их. Доктор наблюдал ее из задних рядов, скрытый от нее.
Он в первый раз толком разглядел ее. Она была в неизмен¬ной английской своей пилотке и гороховой интервентской ши¬нели с небрежно отогнутыми отворотами. Впрочем, высокомер¬ными чертами глухой страстности, молодо вычернившей глаза и брови этой немолодой женщины, на лице ее было ясно напи¬сано, до чего ей все равно, в чем и без чего быть ей.
Но вид Памфиловой жены удивил Юрия Андреевича. Он почти не узнал ее. За несколько дней она страшно постарела. Выпученные глаза ее готовы были выйти из впадин. На шее, вытянувшейся оглоблей, бился вздувшийся живчик. Вот что сделали с ней ее тайные страхи.
— Не доится, милая, — говорила Агафья. — Думала — меж¬молок, да нет, давно пора бы молоку, а все безмолочнеет.
— Чего межмолок. Вон на соске у ней болячка антракс. Травку дам на сале, смазывать. И, само собой, нашепчу.
— Другая моя беда — муж.
— Приворожу, чтоб не гулял. Это можно. Пойдет липнуть, не оторвешь. Третью беду сказывай.
— Да не гуляет. Добро бы гулял. То-то и беда, что наоборот, пуще мочи ко мне, к детям прирос, душой по нас сохнет. Знаю я, что он думает. Вот думает — лагеря разделят, зашлют нас в разные стороны. Достанемся мы басалыжским, а его с нами не будет. Некому будет за нас постоять. Замучат они нас, нашим мукам порадуются. Знаю я его думы. Как бы чего над собой не сделал.
— Подумаем. Уймем печаль. Третью беду сказывай.
— Да нет ее, третьей. Вот и все они, корова да муж.
— Ну и бедна ж ты бедами, мать! Гляди, как Бог тебя милу¬ет. Днем с огнем таких поискать. Две беды горести у бедной го¬ловушки, а и одна — жалостливый муж. Что дашь за корову? Начнем отчитывать.
— А ты что хошь?
— Ситного ковригу да мужа. Кругом захохотали.
— Смеешься, что ли?
— Ну, коли больно дорого, ковригу скину. На одном муже сойдемся.
Хохот кругом удесятерился.
— Как кличка-то? Да не мужняя — коровы.
— Красава.
—Тут почитай полстада всё Красавы. Ну ладно. Благословясь.
И она начала заговаривать корову. Вначале ее ворожба дей¬ствительно относилась к скотине. Потом она сама увлеклась и прочла Агафье целое наставление о колдовстве и его примене¬ниях. Юрий Андреевич как завороженный слушал эту бредо¬вую вязь, как когда-то при переезде из Европейской России в Сибирь прислушивался к цветистой болтовне возницы Вакха.
Солдатка говорила:
«— Тетка Моргосья, приди к нам в гости. Овторник-середу, сыми порчу вереду. Сойди восца с коровья сосца. Стой смирно, Красавка, не переверни лавку. Стой горой, дой рекой. Страфи-ла, страшила, слупи наскрозь, струп щелудивый в крапиву брось. Крепко, что царско, слово знахарско.
Все надоть знать, Агафьюшка, отказы, наказы, слово обеж-ное, слово обережное. Ты вот смотришь и думаешь, лес. А это нечистая сила с ангельским воинством сошлась — рубится, вот что ваши с басалыжскими.
Или, к примеру, погляди, куда я кажу. Не туда смотришь, милая. Ты глазами гляди, а не затылком, и гляди, куда я паль¬цем тыкаю. Во, во. Ты думаешь, это что? Думаешь, это на бере¬зе ветер ветку с веткой скрутил-спутал? Думаешь, птица гнездо вить задумала? Как бы не так. Это самая настоящая затея бе¬совская. Русалка это дочке своей венок плела. Слышит, люди мимо идут, — бросила. Спугнули. Ночью кончит, доплетет, уви¬дишь.
Или опять это ваше знамя красное. Ты что думаешь? Дума¬ешь, это флак? Ан вот видишь, совсем оно не флак, а это девки-моровухи манкой малиновый платок, манкой, говорю, а отчего манкой? Молодым ребятам платком махать-подмигивать, моло¬дых ребят манить на убой, на смерть, насылать мор. А вы пове¬рили — флак, сходись ко мне всех стран пролета и беднота.
Теперь все надоть знать, мать Агафья, все, все, ну как есть все. Кака птица, какой камень, кака трава. Теперь, к примеру, птица — это будет птица стратим-скворец. Зверь будет барсук.
Теперь, к примеру, вздумать с кем полюбавиться, только скажи. Я тебе кого хошь присушу. Хошь, твоего над вами на¬чальника, Лесного вашего, хошь, Колчака, хошь, Ивана-цареви¬ча. Думаешь, хвастаю, вру? А вот и не вру. Ну, смотри, слушай. Придет зима, пойдет метелица в поле вихри толпить, кружить столбунки. И я тебе в тот столб снеговой, в тот снеговорот нож залукну, вгоню нож в снег по самый черенок и весь красный в крови из снега выну. Что, видала? Ara? А думала, вру. А откеда, скажи, из завирухи буранной кровь? Ветер ведь это, воздух, сне¬говая пыль. А то-то и есть, кума, не ветер это буран, а разведен-ка-оборотенка детеныша-ведьмёночка своего потеряла, ищет в поле, плачет, не может найтить. И в нее мой нож угодит. Оттого кровь. И я тебе тем ножом чей хошь след выну вырежу и шел¬ком к подолу пришью. И пойдет хошь Колчак, хошь Стрельни¬ков, хошь новый царь какой-нибудь по пятам за тобой, куда ты, туда и он. А ты думала — вру, думала — сходись ко мне всех стран босота и пролета.
Или тоже, например, теперь камни с неба падают, падают, яко дождь. Выйдет человек за порог из дому, а на него камни. Или иные видеху конники проезжали верхом по небу, кони ко¬пытами задевали за крыши. Или какие кудечники в старину от¬крывали: сия жена в себе заключает зерно, или мед, или куний мех. И латники тем занагощали плечо, яко отмыкают скрын-ницу, и вынимали мечом из лопатки у какой пшеницы меру, у какой белку, у какой пчелиный сот».
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обо¬жания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим. У некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость помещает ее в несбыточные, не на¬ходимые на свете, в одном воображении существующие поло¬жения, и они ревнуют ее к окружающему воздуху, к законам природы, к протекшим до нее тысячелетиям.
Юрий Андреевич был достаточно образован, чтобы в послед¬них словах ворожеи заподозрить начальные места какой-то лето¬писи, Новгородской или Ипатьевской, наслаивающимися ис¬кажениями превращенные в апокриф. Их целыми веками ко-веркали знахари и сказочники, устно передавая их из поколения в поколения. Их еще раньше путали и перевирали переписчики.
Отчего же тирания предания так захватила его? Отчего к невразумительному вздору, к бессмыслице небылицы отнесся он так, точно это были положения реальные?
Ларе приоткрыли левое плечо. Как втыкают ключ в секрет¬ную дверцу железного, вделанного в шкап тайничка, поворотом меча ей вскрыли лопатку. В глубине открывшейся душевной полости показались хранимые ее душою тайны. Чужие посещен¬ные города, чужие улицы, чужие дома, чужие просторы потяну¬лись лентами, раскатывающимися мотками лент, вываливаю¬щимися свертками лент наружу.
О как он любил ее! Как она была хороша! Как раз так, как ему всегда думалось и мечталось, как ему было надо! Но чем, какой стороной своей? Чем-нибудь таким, что можно было на¬звать или выделить в разборе? О нет, о нет! Но той бесподобно простой и стремительной линией, какою вся она одним махом была обведена кругом сверху донизу Творцом и в этом божест¬венном очертании сдана на руки его душе, как закутывают в плотно накинутую простыню выкупанного ребенка.
А теперь где он и что с ним? Лес, Сибирь, партизаны. Они окружены, и он разделит общую участь. Что за чертовщина, что за небывальщина. И опять у Юрия Андреевича стало мутиться в глазах и голове. Все поплыло перед ним. В это время вместо ожидаемого снега начал накрапывать дождь. Как перекинутый над городской улицей от дома к дому плакат на большущем полотнище, протянулся в воздухе с одной стороны лесной про¬галины на другую расплывчатый, во много раз увеличенный призрак одной удивительной боготворимой головы. И голова плакала, а усилившийся дождь целовал и поливал ее.
— Ступай, — говорила ворожея Агафье, — корову твою от¬читала я, — выздоровеет. Молись Божьей Матери. Се бо света чертог и книга слова животного.
8
Шли бои у западных границ тайги. Но она была так велика, что на глаз ее это разыгрывалось как бы на далеких рубежах госу¬дарства, а затерявшийся в ее дебрях стан был так многолюден, что сколько
