ни уходило из него народу в бой, еще больше все¬гда оставалось, и он никогда не пустовал.
Гул отдаленного сражения почти не достигал гущи лаге¬ря. Вдруг в лесу раскатилось несколько выстрелов. Они по¬следовали один за другим совсем близко и разом перешли в частую беспорядочную стрельбу. Застигнутые пальбою в том же месте, где она слышалась, шарахнулись врассыпную. Люди из вспомогательных лагерных резервов побежали к своим теле¬гам. Поднялся переполох. Все стали приводить себя в боевую готовность.
Скоро переполох улегся. Тревога оказалась ложной. Но вот опять к тому месту, где стреляли, стал стекаться народ. Толпа росла. К стоявшим подходили новые.
Толпа окружала лежавший на земле окровавленный чело¬веческий обрубок. Изувеченный еще дышал. У него были от¬рублены правая рука и левая нога. Было уму непостижимо, как на оставшейся другой руке и ноге несчастный дополз до лагеря. Отрубленная рука и нога страшными кровавыми комками были привязаны к его спине с длинной надписью на дощечке, где между отборными ругательствами было сказано, что это сдела¬но в отплату за зверства такого-то и такого-то красного отряда, к которому партизаны из лесного братства не имели отноше¬ния. Кроме того, присовокуплялось, что так будет поступлено со всеми, если к названному в надписи сроку партизаны не по¬корятся и не сдадут оружия представителям войск Вицынского корпуса.
Истекая кровью, прерывающимся, слабым голосом и за¬плетающимся языком, поминутно теряя сознание, страдалец-калека рассказал об истязаниях и пытках в тыловых военно-следственных и карательных частях у генерала Вицына. Пове¬шение, к которому его приговорили, ему заменили, в виде ми¬лости, отсечением руки и ноги, чтобы в этом изуродованном виде пустить к партизанам в лагерь для их устрашения. До пер¬вых подходов к лагерной сторожевой линии его несли на руках, а потом положили на землю и велели ползти самому, подгоняя его издали выстрелами в воздух.
Замученный еле шевелил губами. Чтобы разобрать его невнятный лепет, его слушали, согнув поясницы и низко на¬клонившись к нему. Он говорил:
— Берегитесь, братцы. Прорвал он вас.
— Заслон послали. Там великая драка. Задержим.
— Прорыв. Прорыв. Он хочет нечаянно. Я знаю. Ой, не могу, братцы. Видите, кровью исхожу, кровью кашляю. Сейчас кончусь.
— А ты полежи, отдышись. Ты помолчи. Да не давайте го¬ворить ему, ироды. Видите, вредно ему.
— Живого места во мне не оставил, кровопийца, собака. Кровью, говорит, своей будешь у меня умываться, сказывай, кто ты есть такой. А как я, братцы, это скажу, когда я самый, как есть, настоящий дизельтер. Да. Я от него к вашим перебег.
— Вот ты говоришь — он. Это кто ж у них над тобой ору¬довал?
— Ой, братцы, нутро займается. Дайте малость дух переве¬ду. Сейчас скажу. Атаман Бекешин. Штрезе полковник. Вицын-ские. Вы тут в лесу ничего не знаете. В городу стон. Из живых людей железо варят. Из живых режут ремни. Втащут за шиворот незнамо куда, тьма кромешная. Обтрогаешься кругом, — клет¬ка, вагон. В клетке человек больша сорока в одном нижнем. И то и знай отпирают клетку, и лапища в вагон. Первого попавшего. Наружу. Все равно как курей резать. Ей-богу. Кого вешать, кого под шомпола, кого на допрос. Излупцуют в нитку, посыпают раны солью, поливают кипятком. Когда скинет или сделает под себя на низ, заставляют, — жри. А с детишками, а по женскому делу, о Господи!
Несчастный был уже при последнем издыхании. Он недо¬говорил, вскрикнул и испустил дух. Как-то все сразу это поняли, стали снимать шапки, креститься.
Вечером другая новость, куда страшнее этого случая, обле¬тела весь лагерь.
Памфил Палых был в толпе, стоявшей вокруг умиравшего. Он его видел, слышал его рассказ, прочел полную угроз над¬пись на дощечке.
Его постоянный страх за судьбу своих в случае его смерти охватил его в небывалых размерах. В воображении он уже видел их отданными на медленную пытку, видел их мукою искажен¬ные лица, слышал их стоны и зовы на помощь. Чтобы избавить их от будущих страданий и сократить свои собственные, он в неистовстве тоски сам их прикончил. Он зарубил жену и трех детей тем самым острым как бритва топором, которым резал им, Девочкам и любимцу сыну Фленушке, из дерева игрушки.
Удивительно, что он не наложил на себя рук тотчас после совершенного. О чем он думал? Что у него могло быть впереди? Какие виды, намерения? Это был явный умопомешанный, бес¬поворотно конченное существование.
Пока Ливерий, доктор и члены армейского совета заседа¬ли, обсуждая, что с ним делать, он бродил на свободе по лаге¬рю, с упавшею на грудь головою, ничего не видя мутно-желты¬ми, глядящими исподлобья глазами. Тупо блуждающая улыбка нечеловеческого, никакими силами непобедимого страдания не сходила с его лица.
Никто не жалел его. Все от него отшатывались. Раздава¬лись голоса, призывавшие к самосуду над ним. Их не поддер¬живали.
Больше на свете ему было делать нечего. На рассвете он исчез из лагеря, как бежит от самого себя больное водобоязнью бешеное животное.
9
Давно настала зима. Стояли трескучие морозы. Разорванные звуки и формы без видимой связи появлялись в морозном ту¬мане, стояли, двигались, исчезали. Не то солнце, к которому привыкли на земле, а какое-то другое, подмененное, багро¬вым шаром висело в лесу. От него туго и медленно, как во сне или в сказке, растекались лучи густого, как мед, янтарно-жел-того света и по дороге застывали в воздухе и примерзали к де¬ревьям.
Едва касаясь земли круглой стопою и пробуждая каждым шагом свирепый скрежет снега, по всем направлениям двига¬лись незримые ноги в валенках, а дополняющие их фигуры в башлыках и полушубках отдельно проплывали по воздуху, как кружащиеся по небесной сфере светила.
Знакомые останавливались, вступали в разговор. Они при¬ближали друг к другу по-банному побагровевшие лица с обле¬денелыми мочалками бород и усов. Клубы плотного, вязкого пара облаками вырывались из их ртов и по громадности были несоизмеримы со скупыми, как бы отмороженными, словами их немногосложной речи.
На тропинке столкнулись Ливерий с доктором.
— А, это вы? Сколько лет, сколько зим! Вечером прошу в мою землянку. Ночуйте у меня. Тряхнем стариной, поговорим. Есть сообщение.
— Нарочный вернулся? Есть сведения о Варыкине?
— О моих и о ваших в донесении ни звука. Но отсюда я как раз черпаю утешительные выводы. Значит, они вовремя спас¬лись. А то бы о них имелось упоминание. Впрочем, обо всем при встрече. Итак, я жду вас.
В землянке доктор повторил свой вопрос:
— Ответьте только, что вы знаете о наших семьях?
— Опять вы не желаете глядеть дальше своего носа. Наши, по-видимому, живы, в безопасности. Но не в них дело. Велико¬лепнейшие новости. Хотите мяса? Холодная телятина.
— Нет, спасибо. Не разбрасывайтесь. Ближе к делу.
— Напрасно. А я пожую. Цинга в лагере. Люди забыли, что такое хлеб, зелень. Надо было осенью организованнее собирать орехи и ягоды, пока здесь были беженки. Я говорю, дела наши в наивеликолепнейшем состоянии. То, что я всегда предсказы-вал, совершилось. Лед тронулся. Колчак отступает на всех фрон¬тах. Это полное, стихийно развивающееся поражение. Видите? Что я говорил? А вы ныли.
— Когда это я ныл?
— Постоянно. Особенно когда нас теснил Вицын.
Доктор вспомнил недавно минувшую осень, расстрел мя¬тежников, детоубийство и женоубийство Палых, кровавую ко-лошматину и человекоубоину, которой не предвиделось конца. Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, по-переменно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемно¬жали. От крови тошнило, она подступала к горлу и бросалась в голову, ею заплывали глаза. Это было совсем не нытье, это было нечто совсем другое. Но как было объяснить это Ливерию?
В землянке пахло душистым угаром. Он садился на нёбо, Щекотал в носу и горле. Землянка освещалась тонко в листик нащепленными лучинками в треногом железном таганце. Ког¬да одна догорала, обгорелый кончик падал в подставленный таз с водой, и Ливерий втыкал в кольцо новую, зажженную.
— Видите, что жгу. Масло вышло. Пересушили полено. Быстро догорает лучина. Да, цинга в лагере. Вы категорически отказываетесь от телятины? Цинга. А вы что смотрите, доктор?
Нет того чтобы собрать штаб, осветить положение, прочесть руководству лекцию о цинге и мерах борьбы с нею.
— Не томите, ради Бога. Что вам известно в точности о на¬ших близких?
— Я уже сказал вам, что никаких точных сведений о них нет. Но я не договорил того, что знаю из последних общевоен¬ных сводок. Гражданская война окончена. Колчак разбит на¬голову. Красная армия гонит его по железнодорожной магист¬рали на восток, чтобы сбросить в море. Другая часть Красной армии спешит на соединение с нами, чтобы общими силами заняться уничтожением его многочисленных, повсюду рассе¬янных тылов. Юг России очищен. Что же вы не радуетесь? Вам этого мало?
— Неправда. Я радуюсь. Но где наши семьи?
— В Варыкине их нет, и это большое счастье. Хотя летние легенды Каменнодворского, как я и предполагал, не подтвер¬дились, — помните эти глупые слухи о нашествии в Варыкино какой-то загадочной народности? — но поселок совершенно опустел. Там, видимо, что-то было все-таки, и очень хорошо, что обе семьи заблаговременно оттуда убрались. Будем верить, что они спасены. Таковы, по словам моей разведки, предполо¬жения немногих оставшихся.
— А Юрятин? Что там? В чьих он руках?
— Тоже нечто несообразное. Несомненная ошибка.
— А именно?
— Будто в нем еще белые. Это безусловный абсурд, явная невозможность. Сейчас я вам это докажу с очевидностью.
Ливерий вставил в светец новую лучину и, сложив мятую трепаную двухверстку нужными делениями наружу, а лишние края подвернув внутрь, стал объяснять по карте с карандашом в руке.
— Смотрите. На всех этих участках белые отброшены назад. Вот тут, тут и тут, по всему кругу. Вы следите внима¬тельно?
-Да.
— Их не может быть в юрятинском направлении. Иначе, при отрезанных коммуникациях, они неизбежно попадают в мешок. Этого не могут не понимать их генералы, как бы они ни были бездарны. Вы надели шубу? Куда вы?
— Простите, я на минуту. Я вернусь сейчас. Тут начажено махоркой и лучинной гарью. Мне нехорошо. Я отдышусь на воздухе.
Поднявшись из землянки наружу, доктор смел рукавицей снег с толстой колоды, положенной вдоль для сидения у выхо¬да. Он сел на нее, нагнулся и, подперев голову обеими руками, задумался. Зимней тайги, лесного лагеря, восемнадцати меся¬цев, проведенных у партизан, как не бывало. Он забыл о них. В его воображении стояли одни близкие. Он строил догадки о них одну другой ужаснее.
Вот Тоня идет полем во вьюгу с Шурочкой на руках. Она кутает его в одеяло, ее ноги проваливаются в снег, она через силу вытаскивает их, а метель заносит ее, ветер валит ее наземь, она падает и подымается, бессильная устоять на ослабших, подка-шивающихся ногах. О, но ведь он все время забывает, забывает. У неедва ребенка, и меньшого она кормит.
