Обе руки у нее заня¬ты, как у беженок на Чилимке, от горя и превышавшего их силы напряжения лишавшихся рассудка.

Обе руки ее заняты, и никого кругом, кто бы мог помочь. Шурочкин папа неизвестно где. Он далеко, всегда далеко, всю жизнь в стороне от них, да и папа ли это, такими ли бывают настоящие папы? А где ее собственный папа? Где Александр Александрович? Где Нюша? Где остальные? О, лучше не зада¬вать себе этих вопросов, лучше не думать, лучше не вникать.

Доктор поднялся с колоды в намерении спуститься назад в землянку. Внезапно мысли его приняли новое направление. Он передумал возвращаться вниз к Ливерию.

Лыжи, мешок с сухарями и все нужное для побега было дав¬но запасено у него. Он зарыл эти вещи в снег за сторожевою чертою лагеря, под большою пихтой, которую для верности еще отметил особою зарубкою. Туда, по проторенной среди сугробов пешеходной стежке он и направился. Была ясная ночь. Свети¬ла полная луна. Доктор знал, где расставлены на ночь караулы, и с успехом обошел их. Но у поляны с обледенелою рябиной часовой издали окликнул его и, стоя прямо на сильно разогнан-ных лыжах, скользком подъехал к нему.

— Стой! Стрелять буду! Кто такой? Говори порядок.

— Да что ты, братец, очумел? Свой. Аль не узнал? Доктор ваш Живаго.

— Виноват! Не серчай, товарищ Желвак. Не признал. Ахоша и Желвак, дале не пущу. Надо всё следом-правилом.

— Ну, изволь. Пароль — «Красная Сибирь», отзыв — «До¬лой интервентов».

— Это другой разговор. Ступай куда хошь. За каким шайта¬ном ночебродишь? Больные?

— Не спится, и жажда одолела. Думал, пройдусь, поглотаю снега. Увидел рябину в ягодах мороженых, хочу пойти пожевать.

— Вот она, дурь барская, зимой по ягоду. Три года колотим, колотим, не выколотишь. Никакой сознательности. Ступай по свою рябину, ненормальный. Аль мне жалко?

И так же разгоняясь все скорее и скорее, часовой с сильно взятого разбега, стоя отъехал в сторону на длинных свистящих лыжах и стал уходить по цельному снегу все дальше и дальше за тощие, как поредевшие волосы, голые зимние кусты. Атропин-ка, по которой шел доктор, привела его к только что упомяну¬той рябине.

Она была наполовину в снегу, наполовину в обмерзших листьях и ягодах и простирала две заснеженные ветки вперед навстречу ему. Он вспомнил большие белые руки Лары, круг¬лые, щедрые и, ухватившись за ветки, притянул дерево к себе. Словно сознательным ответным движением рябина осыпала его снегом с ног до головы. Он бормотал, не понимая, что говорит, и сам себя не помня:

— Я увижу тебя, красота моя писаная, княгиня моя, ряби¬нушка, родная кровинушка.

Ночь была ясная. Светила луна. Он пробрался дальше в тай¬гу к заветной пихте, откопал свои вещи и ушел из лагеря.

Часть тринадцатая

ПРОТИВ ДОМА С ФИГУРАМИ

1

По кривой горке к Малой Спасской и Новосвалочному спуска¬лась Большая Купеческая. На нее заглядывали дома и церкви более возвышенных частей города.

На углу стоял темно-серый дом с фигурами. На огромных четырехугольных камнях его наклонно скошенного фундамен¬та чернели свежерасклеенные номера правительственных газет, правительственные декреты и постановления. Надолго застаи¬ваясь на тротуаре, литературу в безмолвии читали небольшие кучки прохожих.

Было сухо после недавней оттепели. Подмораживало. Мо¬роз заметно крепчал. Было совсем светло в часы, в которые еще недавно темнело. Недавно ушла зима. Пустоту освободившего¬ся места наполнил свет, который не уходил и задерживался ве-черами. Он волновал, влек вдаль, пугал и настораживал.

Недавно из города ушли белые, сдав его красным. Кончи¬лись обстрелы, кровопролитие, военные тревоги. Это тоже пу¬гало и настораживало, как уход зимы и прирост весеннего дня.

Извещения, которые при свете удлинившегося дня читали уличные прохожие, гласили:

«К сведению населения. Рабочие книжки для состоятель¬ных получаются за 50 рублей штука в Продотделе Юрсовета, Октябрьская, бывшая Генерал-губернаторская, 5, комната 137.

Неимение рабочей книжки или неправильное, а тем более лживое ведение записей карается по всем строгостям военного времени. Точная инструкция к пользованию рабочими книж¬ками распубликована в И.Ю.И.К. № 86 (1013) текущего года и вывешена в Продотделе Юрсовета, комната 137».

В другом объявлении сообщалось о достаточности имею¬щихся в городе продовольственных запасов, которые якобы только прячет буржуазия, чтобы дезорганизовать распределе¬ние и посеять хаос в продовольственном деле. Объявление кон¬чалось словами:

«Уличенные в хранении и сокрытии продовольственных запасов расстреливаются на месте».

Третье объявление предлагало:

«В интересах правильной постановки продовольственного дела не принадлежащие к эксплуататорским элементам объе¬диняются в потребительские коммуны. О подробностях спра¬виться в Продотделе Юрсовета, Октябрьская, бывшая Генерал-губернаторская, 5, комната 137».

Военных предупреждали:

«Не сдавшие оружие или носящие его без соответствующе¬го разрешения нового образца преследуются по всей строгости закона. Разрешения обмениваются в Юрревкоме, Октябрь¬ская, 6, комната 63».

2

К группе читавших подошел исхудалый, давно не мывшийся и оттого казавшийся смуглым человек одичалого вида с котом¬кой за плечами и палкой. В сильно отросших его волосах еще не было седины, а темно-русая борода, которою он оброс, стала седеть. Это был доктор Юрий Андреевич Живаго. Шубу, навер¬ное, давно сняли с него дорогою, или он сбыл ее в обмен на пищу. Он был в выменянных короткорукавых обносках с чужо¬го плеча, не гревших его.

В мешке у него оставалась недоеденная краюшка хлеба, поданная в последней пройденной подгородной деревне, и ку¬сок сала. Около часу назад он вошел в город со стороны желез¬ной дороги, и ему понадобился целый час, чтобы добрести от городской заставы до этого перекрестка, так он был измучен ходьбою последних дней и слаб. Он часто останавливался и еле сдерживался, чтобы не упасть на землю и не целовать каменьев города, которого он больше не чаял когда-нибудь увидеть и виду которого радовался, как живому существу.

Очень долго, половину своего пешего странствия, он шел вдоль линии железной дороги. Она вся находилась в забросе и бездействии и вся была заметена снегом. Его путь лежал мимо целых белогвардейских составов, пассажирских и товарных, застигнутых заносами, общим поражением Колчака и истоще¬нием топлива. Эти застрявшие в пути, навсегда остановившие¬ся и погребенные под снегом поезда тянулись почти непрерыв¬ною лентою на многие десятки верст. Они служили крепостями шайкам вооруженных, грабившим по дорогам, пристанищем скрывающимся уголовным и политическим беглецам, неволь¬ным бродягам того времени, но более всего братскими могилами и сборными усыпальницами умершим от мороза и от сыпняка, свирепствовавшего по линии и выкашивавшего в окрестностях целые деревни.

Это время оправдало старинное изречение: человек чело¬веку волк. Путник при виде путника сворачивал в сторону, встречный убивал встречного, чтобы не быть убитым. Появи¬лись единичные случаи людоедства. Человеческие законы ци-вилизации кончились. В силе были звериные. Человеку снились доисторические сны пещерного века.

Одиночные тени, кравшиеся иногда по сторонам, боязли¬во перебегавшие тропинку далеко впереди и которые Юрий Андреевич, когда мог, старательно обходил, часто казались ему знакомыми, где-то виденными. Ему чудилось, что все они из партизанского лагеря. В большинстве случаев это были ошиб¬ки, но однажды глаз не обманул его. Подросток, выползший из снеговой горы, скрывавшей корпус международного спального вагона, и по совершении нужды заюркнувший обратно в суг¬роб, действительно был из лесных братьев. Это был мнимо на¬смерть расстрелянный Терентий Галузин. Его недострелили, он пролежал в долгом обмороке, пришел в себя, уполз с места каз¬ни, скрывался в лесах, оправился от ран и теперь тайком под другой фамилией пробирался к своим в Крестовоздвиженск, хоронясь по пути от людей в засыпанных поездах.

Эти картины и зрелища производили впечатление чего-то нездешнего, трансцендентного. Они представлялись частица¬ми каких-то неведомых, инопланетных существований, по ошибке занесенных на землю. И только природа оставалась вер¬на истории и рисовалась взору такою, какой изображали ее ху¬дожники новейшего времени.

Выдавались тихие зимние вечера, светло-серые, темно-ро¬зовые. По светлой заре вычерчивались черные верхушки берез, тонкие, как письмена. Текли черные ручьи под серой дымкой легкого обледенения, в берегах из белого, горами лежащего, снизу подмоченного темною речной водою снега. И вот такой вечер, морозный, прозрачно-серый, сердобольный, как пушин¬ки вербы, через час другой обещал наступить против дома с фигурами в Юрятине.

Доктор подошел было к доске Центропечати на каменной стене дома, чтобы просмотреть казенные оповещения. Но взгляд его поминутно падал на противоположную сторону, устремлен¬ный вверх, в несколько окон второго этажа в доме напротив. Эти выходившие на улицу окна были забелены мелом когда-то. В находившихся за ними двух комнатах была сложена хозяйская мебель. Хотя мороз подернул низы оконниц тонкой хрусталь¬ной коркой, было видно, что окна теперь прозрачны и отмыты от мела. Что означала эта перемена? Вернулись ли хозяева? Или Лара выехала, в квартире новые жильцы и теперь там все по-другому?

Неизвестность волновала доктора. Он не мог совладать с волнением. Он перешел через дорогу, вошел с парадного подъез¬да в сени и стал подниматься по знакомой и такой дорогой его сердцу парадной лестнице. Как часто в лесном лагере до послед¬ней завитушки вспоминал он решетчатый узор литых чугунных ступеней. На каком-то повороте подъема, при взгляде сквозь решетку под ноги, внизу открывались сваленные под лестни¬цей худые ведра, лохани и поломанные стулья. Так повторилось и сейчас. Ничего не изменилось, все было по-прежнему. Док¬тор был почти благодарен лестнице за верность прошлому.

Когда-то в двери был звонок. Но он испортился и бездей¬ствовал уже в прежние времена, до лесного пленения доктора. Он хотел постучаться в дверь, но заметил, что она заперта по-новому, тяжелым висячим замком, продетым в кольца, грубо ввинченные в облицовку старинной дубовой двери с хорошей и местами выпавшей отделкою. Прежде такого варварства не до¬пускали. Пользовались врезными дверными замками, хорошо запиравшимися, а если они портились, на то были слесаря, что¬бы чинить их. Ничтожная эта мелочь по-своему говорила об общем сильно подвинувшемся вперед ухудшении.

Доктор был уверен, что Лары и Катеньки нет в доме, а мо¬жет быть, и в Юрятине, а может быть, даже и на свете. Он готов был к самым страшным разочарованиям. Только для очистки совести решил он пошарить в дыре, которой так боялись он и Катенька, и постучал ногой по стене, чтобы не наткнуться ру¬кой на крысу в отверстии. У него не было надежды найти что-нибудь в условном месте. Дыра была заложена кирпичом. Юрий Андреевич вынул кирпич и сунул в углубление руку. О чудо! Ключ и записка. Записка довольно длинная, на большом листе. Доктор подошел к лестничному окошку на площадке. Еще боль¬шее чудо, еще более невероятное! Записка написана ему! Он быстро прочел:

«Господи, какое счастье! Говорят, ты жив и нашелся. Тебя видели в окрестностях, прибежали и сказали мне. Предпола¬гая, что первым делом ты поспешишь в Варыкино, отправляюсь к тебе сама туда с Катенькой. На всякий случай ключ в обыч¬ном месте. Дожидайся моего возвращения, никуда не уходи. Да, ты этого не знаешь, я теперь в передней части квартиры, в комнатах,