а остальную по линии. Поездов, поездов под снегом! Всякие, люксы, экстренные.
— Ну вот еще кусочек остался. Отсюда снимем, и готово. По семейным надобностям?
— Какое там по семейным! По делам бывшего союза кре¬дитных товариществ. Инспектором я разъездным. Послали в объезд с ревизией. Черт знает куда. Застрял в Восточной Сиби¬ри. А назад никак. Поездов-то ведь нет. Пришлось пешком, ничего не попишешь. Полтора месяца шел. Такого навидался, в жизнь не пересказать.
— А и не надо рассказывать. Я вас научу уму-разуму. А сейчас погодите. Вот вам зеркало. Выпростайте руку из-под простыни и возьмите его. Полюбуйтесь на себя. Ну как нахо¬дите?
— По-моему, мало сняли. Можно бы покороче.
— Прическа не будет держаться. Я говорю, ничего и не надо рассказывать. Обо всем самое лучшее молчок теперь. Кредит¬ные товарищества, поезда люкс под снегом, инспектора и ре¬визоры, лучше вам даже слова эти забыть. Еще в такое с ними влопаетесь! Не по внучке онучки, не по сезону это. Лучше ври¬те, что доктор вы или учитель. Ну вот, бороду начерно отхвати¬ла, сейчас будем набело брить. Намылимся, чик-чик, и лет на десять помолодеем. Я за кипятком схожу, воды нагрею.
«Кто она, эта женщина? — между тем думал доктор в ее от¬сутствие. — Какое-то ощущение, будто у нас могут быть точки соприкосновения и я должен ее знать. Что-то виденное или слы¬шанное. Вероятно, она кого-то напоминает. Но черт побери, кого именно?»
Портниха вернулась.
— А теперь, значит, побреемся. Да, стало быть, лучше ни¬когда не говорить лишнего. Это истина вечная. Слово серебро, а молчание золото. Поезда там литерные и кредитные товари¬щества. Лучше что-нибудь выдумайте, будто доктор или учи¬тель. А что видов навидались, держите про себя. Кого теперь этим удивишь? Не беспокоит бритва-то?
— Дерет, должна драть, сама знаю. Потерпите, миленький. Без этого нельзя. Волос отрос и погрубел, отвыкла кожа. Да. Видами теперь никого не удивишь. Искусились люди. Хлебну¬ли и мы горюшка. Тут в атамановщину такое творилось! Похи¬щения, убийства, увозы. Залюдьми охотились. Например, мел¬кий сатрап один, сапуновец, невзлюбил, понимаете, поручика. Посылает солдат устроить засаду близ Загородной рощи, про¬тив дома Крапульского. Обезоруживают и под конвоем в Раз¬вилье. А Развилье у нас было тогда то же самое, что теперь губ-чека. Лобное место. Что это вы головой мотаете? Дерет? Знаю, милый, знаю. Ничего не поделаешь. Тут подчищать приходится прямо против волоса, да и волос как щетина. Жесткий. Такое место. Жена, значит, в истерике. Жена поручика. Коля! Коля мой! И прямо к главному. То есть это только так говорится, что прямо. Кто ее пустит. Протекция. Тут одна особа на соседней улице знала ходы к главному и за всех заступалась. Исключи¬тельно гуманный был человек, не чета другим, отзывчивый. Генерал Галиуллин. А кругом самосуды, зверства, драмы ревно¬сти. Совершенно как в испанских романах.
«Это она о Ларе, — догадывался доктор, но из предосторож¬ности молчал и не вступал в более подробные расспросы. — А когда она сказала: «как в испанских романах», она опять кого-то страшно напомнила. Именно этим неподходящим словом, сказанным ни к селу ни к городу».
— Теперь, конечно, совсем другой разговор. Оно, положим, расследований, доносов, расстрелов и теперь хоть отбавляй. Но в идее это совсем другое. Во-первых, власть новая. Еще без году неделя правят, не вошли во вкус. Во-вторых, что там ни говори, они за простой народ, в этом их сила. Нас, считая со мной, было четыре сестры. И все трудящиеся. Естественно, мы склоняемся к большевикам. Одна сестра умерла, замужем была за полити¬ческим. Ее муж управляющим служил на одном из здешних за¬водов. Их сын, мой племянник, — главарь наших деревенских повстанцев, можно сказать, знаменитость.
«Так вот оно что! — осенило Юрия Андреевича. — Это тет¬ка Ливерия, местная притча во языцех и свояченица Микули-цына, парикмахерша, швея, стрелочница, всем известная здесь мастерица на все руки. Буду, однако, по-прежнему отмалчивать¬ся, чтобы себя не выдать».
— Тяга к народу у племянника с детства. У отца среди рабо¬чих рос, на Святогоре-Богатыре. Варыкинские заводы, может быть, слыхали? Это что же мы такое с вами делаем! Ах я дура беспамятная! Полподбородка гладкие, другая половина небри¬та. Вот что значит заговорились. А вы что смотрели, не остано¬вили? Мыло на лице высохло. Пойду подогрею воду. Остыла.
Когда Тунцева вернулась, Юрий Андреевич спросил:
— Варыкино ведь это какая-то глушь богоспасаемая, деб¬ри, куда не доходят никакие потрясения?
— Ну, как сказать, богоспасаемая. Этим дебрям, пожалуй, посолоней нашего пришлось. Через Варыкино какие-то шайки проходили, неизвестно чьи. По-нашему не говорили. Дом за домом на улицу выводили и расстреливали. И уходили не гово¬ря худого слова. Так тела неубранными на снегу и оставались. Зимой ведь было дело. Что же это вы все дергаетесь? Я вас чуть бритвой по горлу не полоснула.
— Вот вы говорили, зять ваш, варыкинекий житель. Его тоже не миновали эти ужасы?
— Нет, зачем. Бог милостив. Он с женой вовремя оттуда выбрался. С новой, со второй. Где они, неизвестно, но досто¬верно, что спаслись. Там в самое последнее время новые люди завелись. Московская семья, приезжие. Те еще раньше уехали. Младший из мужчин, доктор, глава семьи, без вести пропал. Ну что значит без вести! Это ведь только так говорится, что без ве¬сти, чтобы не огорчать. А по-настоящему, надо полагать, умер, убит. Искали, искали его — не нашли. Тем временем другого, старшего, вытребовали на родину. Профессор он. По сельско¬му хозяйству. Вызов, я слышала, получил от самого правитель¬ства. Через Юрятин они проехали еще до вторых белых. Опять вы за свое, товарищ дорогой? Ежели так под бритвой ерзать и дергаться, недолго и зарезать клиента. Слишком много вы тре¬буете от парикмахера.
«Значит, в Москве они!»
7
«В Москве! В Москве», — с каждым шагом отдавалось в душе У него, пока он в третий раз подымался по чугунной лестни¬це. Пустая квартира снова встретила его содомом скачущих, падающих, разбегающихся крыс. Юрию Андреевичу было яс¬но, что рядом с этою гадостью он не сомкнет глаз ни на минуту, как бы он ни был измучен. Приготовления к ночлегу он начал с заделки крысиных дыр. По счастью, в спальне их оказалось не так много, гораздо меньше, чем в остальной квартире, где и са¬мые полы, и основания стен были в меньшей исправности. Но надо было торопиться. Ночь приближалась. Правда, в кухне на столе его ждала, может быть в расчете на его приход, снятая со стены и наполовину заправленная лампа и около нее в незадви-нутом спичечном коробке лежало несколько спичек, счетом десять, как насчитал Юрий Андреевич. Но и то и другое, керо¬син и спички, лучше следовало беречь. В спальне еще обнару¬жилась ночная плошка со светильней и следами лампадного масла, которое почти до дна, наверное, выпили крысы.
В некоторых местах ребра плинтусов отставали от пола. Юрий Андреевич вбил в щели несколько слоев плашмя поло¬женных стеклянных осколков, остриями внутрь. Дверь спальни хорошо приставала к порогу. Ее можно было плотно притворить и, заперев, наглухо отделить комнату с заделанными скважина¬ми от остальной квартиры. В час с небольшим Юрий Андрее¬вич со всем этим справился.
Угол спальни скашивала кафельная печь с изразцовым, до потолка не доходящим карнизом. В кухне припасены были дро¬ва, вязанок десять. Юрий Андреевич решил ограбить Лару охап¬ки на две и, став на одно колено, стал набирать дрова на левую руку. Он перенес их в спальню, сложил у печи, ознакомился с ее устройством и наскоро проверил, в каком она состоянии. Он хотел запереть комнату на ключ, но дверной замок оказался в неисправности и потому, приперев дверь тугой бумажной затыч¬кой, чтобы она не отворялась, Юрий Андреевич стал не спеша растапливать печку.
Накладывая поленья в топку, он увидал метку на брусовом срезе одной из плах. С удивлением он узнал ее. Это были следы старого клеймения, две начальные буквы «ка» и «де», обозна¬чавшие на нераспиленных деревьях, с какого они склада. Эти¬ми буквами когда-то при Крюгере клеймили концы бревен из Кулабышевской деляны в Варыкине, когда заводы торговали излишками ненужного топливного леса.
Наличие дров этого сорта в хозяйстве у Лары доказывало, что она знает Самдевятова и что он о ней заботится, как когда-то снабжал всем нужным доктора с его семьею. Открытие это было нож в сердце доктору. Его и прежде тяготила помощь Ан-фима Ефимовича. Теперь стеснительность этих одолжений ос¬ложнялась другими ощущениями.
Едва ли Анфим благодетельствует Ларисе Федоровне ради ее прекрасных глаз. Юрий Андреевич представил себе свобод¬ные манеры Анфима Ефимовича и Ларину женскую опромет¬чивость. Не может быть, чтобы между ними ничего не было.
В печке с дружным треском бурно разгорались сухие кула-бышевские дрова, и по мере того, как они занимались, ревнивое ослепление Юрия Андреевича, начавшись со слабых предполо¬жений, достигло полной уверенности.
Но душа у него была истерзана вся кругом, и одна боль вы¬тесняла другую. Он мог не гнать этих подозрений. Мысли сами, без его усилий, перескакивали у него с предмета на предмет. Размышления о своих, с новою силой набежавшие на него, за-слонили на время его ревнивые выдумки.
«Итак, вы в Москве, родные мои?» Ему уже казалось, что Тунцева удостоверила его в их благополучном прибытии. «Вы снова, значит, без меня повторили этот долгий, тяжелый путь? Как вы доехали? Какого рода эта командировка Александра Александровича, этот вызов? Наверное, приглашение из Ака¬демии возобновить в ней преподавание? Что нашли вы дома? Да полно, существует ли он еще, этот дом? О, как трудно и боль¬но, Господи! О, не думать, не думать! Как путаются мысли! Что со мною, Тоня? Я, кажется, заболеваю. Что будет со мною и все¬ми вами, Тоня, Тонечка, Тоня, Шурочка, Александр Александ¬рович? Векую отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходи-мый? Отчего вас всю жизнь относит прочь, в сторону от меня? Отчего мы всегда врозь? Но мы скоро соединимся, съедемся, не правда ли? Я пешком доберусь до вас, если никак нельзя ина¬че. Мы увидимся. Все снова пойдет на лад, не правда ли?
Но как земля меня носит, если я все забываю, что Тоня должна была родить и, вероятно, родила? Уже не в первый раз я проявляю эту забывчивость. Как прошли ее роды? Как родила она? По пути в Москву они были в Юрятине. Хотя, правда, Лара незнакома с ними, но вот швее и парикмахерше, совершенно посторонней, их судьбы не остались неизвестны, а Лара ни сло¬вом не заикается о них в записке. Какая странная, отдающая безучастием невнимательность! Такая же необъяснимая, как ее умалчивание о ее отношениях с Самдевятовым».
Тут Юрий Андреевич другим, разборчивым взглядом оки¬нул стены
