это должно казаться нагромождением неясностей. Я не могу ска¬зать это стройнее и понятнее. Я без ума, без памяти, без конца люблю тебя.
13
— Расскажи мне побольше о муже. «Мы в книге рока на одной строке», — как говорит Шекспир.
— Откуда это?
— Из «Ромео и Джульетты».
— Я много говорила тебе о нем в Мелюзееве, когда разыс¬кивала его. И потом тут, в Юрятине, в наши первые встречи с тобою, когда с твоих слов узнала, что он хотел арестовать те¬бя в своем вагоне. Я, по-моему, рассказывала тебе, а может быть, и нет, и мне только так кажется, что я его однажды видела изда¬ли, когда он садился в машину. Но можешь себе представить, как его охраняли! Я нашла, что он почти не изменился. То же красивое, честное, решительное лицо, самое честное изо всех лиц, виденных мною на свете. Ни тени рисовки, мужественный характер, полное отсутствие позы. Так всегда было и так оста¬лось. И все же одну перемену я отметила, и она встревожила меня.
Точно что-то отвлеченное вошло в этот облик и обесцвети¬ло его. Живое человеческое лицо стало олицетворением, прин¬ципом, изображением идеи. У меня сердце сжалось при этом наблюдении. Я поняла, что это следствие тех сил, в руки кото¬рых он себя отдал, сил возвышенных, но мертвящих и безжало¬стных, которые и его когда-нибудь не пощадят. Мне показалось, что он отмеченный и что это перст обречения. Но может быть, я путаюсь. Может быть, в меня запали твои выражения, когда ты мне описывал вашу встречу. Помимо общности наших чувств, я ведь так много от тебя перенимаю!
— Нет, расскажи мне о вашей жизни до революции.
— Я рано в детстве стала мечтать о чистоте. Он был ее осу¬ществлением. Ведь мы с одного двора почти. Я, он, Галиуллин. Я была его детским увлечением. Он обмирал, холодел при виде меня. Наверное, нехорошо, что я это говорю и знаю. Но было бы еще хуже, если бы я прикидывалась незнающей. Я была его детской пассией, той порабощающей страстью, которую скры¬вают, которую детская гордость не позволяет обнаружить и кото¬рая без слов написана на лице и видна каждому. Мы дружили. Мы с ним люди настолько же разные, насколько я одинаковая с тобою. Я тогда же сердцем выбрала его. Я решила соединить жизнь с этим чудесным мальчиком, чуть только мы оба выйдем в люди, и мысленно тогда же помолвилась с ним.
И подумай, каких он способностей! Необычайных! Сын простого стрелочника или железнодорожного сторожа, он од¬ною своей одаренностью и упорством труда достиг, — я чуть не сказала — уровня, а должна была бы сказать — вершин совре¬менного университетского знания по двум специальностям, математической и гуманитарной. Это ведь не шутка!
— В таком случае, что расстроило ваш домашний лад, если вы так любили друг друга?
—Ах, как трудно на это ответить. Я сейчас тебе это расскажу. Но удивительно. Мне ли, слабой женщине, объяснять тебе, тако¬му умному, что делается сейчас с жизнью вообще, с человеческой жизнью в России, и почему рушатся семьи, в том числе твоя и моя? Ах, как будто дело в людях, в сходстве и несходстве харак¬теров, в любви и нелюбви. Все производное, налаженное, все относящееся к обиходу, человеческому гнезду и порядку, все это пошло прахом вместе с переворотом всего общества и его пе¬реустройством. Все бытовое опрокинуто и разрушено. Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой, до нитки обо¬бранной душевности, для которой ничего не изменилось, пото¬му что она во все времена зябла, дрожала и тянулась к ближай¬шей рядом, такой же обнаженной и одинокой. Мы с тобой как два первых человека Адам и Ева, которым нечем было прикрыться в начале мира, и мы теперь так же раздеты и бездомны в конце его. И мы с тобой последнее воспоминание обо всем том неис¬числимо великом, что натворено на свете за многие тысячи лет между ними и нами, и в память этих исчезнувших чудес мы ды¬шим, и любим, и плачем, и держимся друг за друга и друг к дру¬гу льнем.
14
После некоторого перерыва она продолжала гораздо спокойнее:
— Я скажу тебе. Если бы Стрельников стал снова Пашень¬кой Антиповым. Если бы он перестал безумствовать и бунтовать. Если бы время повернуло вспять. Если бы где-то вдали, на краю света, чудом затеплилось окно нашего дома с лампою и книга¬ми на Пашином письменном столе, я бы, кажется, на коленях ползком приползла туда. Все бы встрепенулось во мне. Я бы не устояла против зова прошлого, зова верности. Я пожертвовала бы всем. Даже самым дорогим. Тобою. И моею близостью с то¬бой, такой легкой, невынужденной, саморазумеющейся. О, про¬сти. Я не то говорю. Это неправда.
Она бросилась на шею к нему и разрыдалась. Очень скоро она пришла в себя. Утирая слезы, она говорила:
— Но ведь это тот же голос долга, который гонит тебя к Тоне. Господи, какие мы бедные! Что с нами будет? Что нам делать?
Когда она совсем оправилась, она продолжала:
— Я все-таки не ответила тебе, почему расстроилось наше счастье. Я так ясно это потом поняла. Я расскажу тебе. Это бу¬дет рассказ не только о нас. Это стало судьбой многих.
— Говори, моя умница.
— Мы женились перед самою войною, за два года до ее на¬чала. И только мы зажили своим умом, устроили дом, объявили войну. Я теперь уверена, что она была виною всего, всех после¬довавших, доныне постигающих наше поколение несчастий. Я хорошо помню детство. Я еще застала время, когда были в силе понятия мирного предшествующего века. Принято было дове¬ряться голосу разума. То, что подсказывала совесть, считали естественным и нужным. Смерть человека от руки другого была редкостью, чрезвычайным, из ряду вон выходящим явлением. Убийства, как полагали, встречались только в трагедиях, рома¬нах из мира сыщиков и в газетных дневниках происшествий, но не в обыкновенной жизни.
И вдруг этот скачок из безмятежной, невинной размерен¬ности в кровь и вопли, повальное безумие и одичание каждо¬дневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смерто¬убийства.
Наверное, никогда это не проходит даром. Ты лучше меня, наверное, помнишь, как сразу все стало приходить в разруше¬ние. Движение поездов, снабжение городов продовольствием, основы домашнего уклада, нравственные устои сознания.
— Продолжай. Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всем разбираешься! Какая радость тебя слушать.
— Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бе¬дой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственно¬го мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической — по¬том революционной.
Это общественное заблуждение было всеохватывающим, прилипчивым. Все подпадало под его влияние. Не устоял про¬тив его пагубы и наш дом. Что-то пошатнулось в нем. Вместо безотчетной живости, всегда у нас царившей, доля дурацкой декламации проникла и в наши разговоры, какое-то показное, обязательное умничанье на обязательные мировые темы. Мог ли такой тонкий и требовательный к себе человек, как Паша, так безошибочно отличавший суть от видимости, пройти мимо этой закравшейся фальши и ее не заметить?
И тут он совершил роковую, все наперед предрешившую ошибку. Знамение времени, общественное зло он принял за яв¬ление домашнее. Неестественность тона, казенную натянутость наших рассуждений отнес к себе, приписал тому, что он — су-харь, посредственность, человек в футляре. Тебе, наверное, ка¬жется невероятным, чтобы такие пустяки могли что-то значить в совместной жизни. Ты не можешь себе представить, как это было важно, сколько глупостей натворил Паша из-за этого ре-бячества.
Он пошел на войну, чего никто от него не требовал. Он это сделал, чтобы освободить нас от себя, от своего воображаемого гнета. С этого начались его безумства. С каким-то юношеским, ложно направленным самолюбием он разобиделся на что-то такое в жизни, на что не обижаются. Он стал дуться на ход со¬бытий, на историю. Пошли его размолвки с ней. Он ведь и по сей день сводит с ней счеты. Отсюда его вызывающие сумас¬бродства. Он идет к верной гибели из-за этой глупой амбиции. О, если бы я могла спасти его!
— Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь! Люби, люби его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе.
15
Незаметно пришло и ушло лето. Доктор выздоровел. Времен¬но, в чаянии предполагаемого отъезда в Москву, он поступил натри места. Быстро развивающееся обесценение денег застав¬ляло ловчиться на нескольких службах.
Доктор вставал с петухами, выходил на Купеческую и спу¬скался по ней мимо иллюзиона «Гигант» к бывшей типогра¬фии Уральского казачьего войска, ныне переименованной в «Красного наборщика». На углу Городской, на двери Управ¬ления делами, его встречала дощечка «Бюро претензий». Он пересекал площадь наискось и выходил на Малую Буяновку. Миновав завод Стенгопа, он через задний двор больницы про¬ходил в амбулаторию Военного госпиталя, место своей главной службы.
Половина его пути лежала под тенистыми, перевешивав¬шимися над улицей деревьями, мимо замысловатых, в большин¬стве деревянных домишек с круто заломленными крышами, решетчатыми оградами, узорными воротами и резными налич¬никами на ставнях.
По соседству с амбулаторией, в бывшем наследственном саду купчихи Гореглядовой, стоял любопытный невысокий дом в старорусском вкусе. Он был облицован гранеными изразцами с глазурью, пирамидками граней наружу, наподобие старинных московских боярских палат.
Из амбулатории Юрий Андреевич раза три-четыре в дека¬ду отправлялся в бывший дом Лигетти на Старой Миасской, на заседания помещавшегося там Юрятинского облздрава.
Совсем в другом, отдаленном районе стоял дом, пожертво¬ванный городу отцом Анфима, Ефимом Самдевятовым, в па¬мять покойной жены, которая умерла в родах, дав жизнь Анфиму. В доме помещался основанный Самдевятовым Институт гине-кологии и акушерства. Теперь в нем были размещены ускорен¬ные медико-хирургические курсы имени Розы Люксембург. Юрий Андреевич читал на них общую патологию и несколько необязательных предметов.
Он возвращался со всех этих должностей к ночи измучен¬ный и проголодавшийся и заставал Ларису Федоровну в разгаре домашних хлопот, за плитою или перед корытом. В этом проза¬ическом и будничном виде, растрепанная, с засученными рука-вами и подоткнутым подолом, она почти пугала своей царст¬венной, дух захватывающей притягательностью, более, чем если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал, ставшею выше и словно выросшею на высоких каблуках, в открытом платье с вырезом и широких шумных юбках.
Она готовила или стирала и потом оставшеюся мыльной водой мыла полы в доме. Или, спокойная и менее разгорячен¬ная, гладила и чинила свое, его и Катенькино белье. Или, спра¬вившись со стряпней, стиркой и уборкой, учила Катеньку. Или, уткнувшись в руководства, занималась собственным политиче¬ским переобучением перед обратным поступлением учительни¬цею в новую, преобразованную школу.
Чем ближе были ему эта
