же видели чудо эти разные времена, время древ¬нейшее, первобытное, и время новое, послеримское, далеко подвинувшееся вперед?
В одном случае по велению народного вождя, патриарха Моисея, и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает через себя целую народность, несметное, из сотен тысяч состоящее многолюдство и, когда проходит последний, опять смыкается и покрывает и топит преследователей-егип¬тян. Зрелище в духе древности, стихия, послушная голосу волшебника, большие толпящиеся численности, как римские войска в походах, народ и вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие.
В другом случае девушка — обыкновенность, на кото¬рую древний мир не обратил бы внимания, — тайно и вти¬хомолку дает жизнь младенцу, производит на свет жизнь, чу¬до жизни, жизнь всех, «Живота всех», как потом его называ¬ют. Ее роды незаконны не только с точки зрения книжников как внебрачные. Они противоречат законам природы. Девуш¬ка рожает не в силу необходимости, а чудом, по вдохновению. Это то самое вдохновение, на котором Евангелие, противопо¬ставляющее обыкновенности исключительность и будням праздник, хочет построить жизнь наперекор всякому принуж¬дению.
Какого огромного значения перемена! Каким образом небу (потому что глазами неба надо все это оценивать, перед лицом неба, в священной раме единственности все это совершается) — каким образом небу частное человеческое обстоятельство, сточ¬ки зрения древности ничтожное, стало равноценно целому переселению народа?
Что-то сдвинулось в мире. Кончился Рим, власть количест¬ва, оружием вмененная обязанность жить всей поголовностью, всем населением. Вожди и народы отошли в прошлое.
Личность, проповедь свободы пришли им на смену. Отдель¬ная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила сво¬им содержанием пространство вселенной. Как говорится в од¬ном песнопении на Благовещение, Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать Адама Богом («человек бывает Бог, да Бога Адама соде-лает»).
Сима продолжала:
— Сейчас я вам еще кое-что скажу на ту же тему. А пока небольшое отступление. В отношении забот о трудящихся, ох¬раны матери, борьбы с властью наживы наше революционное время — небывалое, незабвенное время с надолго, навсегда ос-тающимися приобретениями. Что же касается до понимания жизни, до философии счастья, насаждаемой сейчас, просто не верится, что это говорится всерьез, такой это смешной пережи¬ток. Эти декламации о вождях и народах могли бы вернуть нас к ветхозаветным временам скотоводческих племен и патри¬архов, если бы обладали силой повернуть жизнь вспять и от¬бросить историю назад на тысячелетия. По счастью, это невоз¬можно.
Несколько слов о Христе и Магдалине. Это не из евангель¬ского рассказа о ней, а из молитв на Страстной неделе, кажет¬ся, в Великий вторник или среду. Но вы все это и без меня хоро¬шо знаете, Лариса Федоровна. Я просто хочу кое-что напом¬нить вам, а совсем не собираюсь поучать вас.
Страсть по-славянски, как вы прекрасно знаете, значит прежде всего страдание, страсти Господни, «грядый Господь к вольной страсти» (Господь, идучи на добровольную муку). Кро¬ме того, это слово употребляется в позднейшем русском значе¬нии пороков и вожделений. «Страстем поработив достоинство души моея, скот бых», «Изринувшеся из рая, воздержанием страстей потщимся внити», и т. д. Наверное, я очень испорчен¬ная, но я не люблю предпасхальных чтений этого направления, посвященных обузданию чувственности и умерщвлению пло¬ти. Мне всегда кажется, что эти грубые, плоские моления, без присущей другим духовным текстам поэзии, сочиняли толсто¬пузые лоснящиеся монахи. И дело не в том, что сами они жили не по правилам и обманывали других. Пусть бы жили они и по совести. Дело не в них, а в содержании этих отрывков. Эти со¬крушения придают излишнее значение разным немощам тела и тому, упитано ли оно или измождено. Это противно. Тут ка¬кая-то грязная, несущественная второстепенность возведена на недолжную, несвойственную ей высоту. Извините, что я так от¬тягиваю главное. Сейчас я вознагражу вас за свое промедление.
Меня всегда занимало, отчего упоминание о Магдалине помещают в самый канун Пасхи, на пороге Христовой кончины и его воскресения. Я не знаю причины, но напоминание о том, что такое есть жизнь, так своевременно в миг прощания с нею и в преддверии ее возвращения. Теперь послушайте, с какой дей¬ствительной страстью, с какой ни с чем не считающейся пря¬мотой делается это упоминание.
Существует спор, Магдалина ли это, или Мария Египет¬ская, или какая-нибудь другая Мария. Как бы то ни было, она просит Господа: «Разреши долг, якоже и аз власы». То есть: «Отпусти мою вину, как я распускаю волосы». Как вещественно выражена жажда прощения, раскаяния! Можно руками дотро¬нуться.
И сходное восклицание в другом тропаре на тот же день, более подробном, и где речь с большею несомненностью идет о Магдалине.
Здесь она со страшной осязательностью сокрушается о про¬шлом, о том, что каждая ночь разжигает ее прежние закорене¬лые замашки. «Яко нощь мне есть разжение блуда невоздержан¬на, мрачное же и безлунное рачение греха». Она просит Христа принять ее слезы раскаяния и склониться к ее воздыханиям сер¬дечным, чтобы она могла отереть пречистые Его ноги волоса¬ми, в шум которых укрылась в раю оглушенная и пристыжен¬ная Ева. «Да облобыжу пречистые Твои нозе и отру сия паки главы моея власы, их же Ева в рай, пополудни шумом уши ог-ласивше, страхом скрыся». И вдруг вслед за этими волосами вырывающееся восклицание: «Грехов моих множества, судеб Твоих бездны кто исследит?» Какая короткость, какое равенст¬во Бога и жизни, Бога и личности, Бога и женщины!
18
Юрий Андреевич пришел с вокзала усталый. Это был его еже¬декадный выходной день. Обыкновенно он по этим числам отсыпался за всю неделю. Он сидел, откинувшись на диване, временами принимая полулежачее положение или совсем рас¬тягиваясь на нем. Хотя Симу он слушал сквозь приступы набе¬гающей дремоты, ее рассуждения доставляли ему наслаждение. «Конечно, все это от дяди Коли, — думал он. — Но какая та¬лантливая и умница!»
Он соскочил с дивана и подошел к окну. Оно выходило во двор, как в комнате рядом, где Лара с Симушкой теперь невнят¬но шептались.
Погода портилась. На дворе темнело. На двор залетели и стали летать, высматривая, где им сесть, две сороки. Ветер слегка пушил и раздувал их перья. Сороки опустились на крышку му¬сорного ящика, перелетели на забор, слетели на землю и стали ходить по двору.
«Сороки к снегу», — подумал доктор. В ту же минуту он ус¬лышал из-за портьеры:
— Сороки к вестям, — обращалась Сима к Ларе. — К вам гости собираются. Или письмо получите.
Спустя немного снаружи позвонили в дверной колоколь¬чик на проволоке, который незадолго перед тем починил Юрий Андреевич. Из-за портьеры вышла Лариса Федоровна и быст¬рыми шагами пошла отпирать в переднюю. По ее разговору у входной двери Юрий Андреевич понял, что пришла сестра Симы, Глафира Севериновна.
— Вы за сестрою? — спросила Лариса Федоровна. — Си¬мушка у нас.
— Нет, не за ней. А впрочем, что же. Вместе пойдем, если она домой собирается. Нет, я совсем не за тем. Письмо вашему приятелю. Пусть спасибо скажет, что я когда-то на почте слу¬жила. Через сколько рук прошло и по знакомству в мои попало. Из Москвы. Пять месяцев шло. Не могли разыскать адресата. А я ведь знаю, кто он. Брился как-то у меня.
Письмо, длинное, на многих страницах, смятое, замас¬ленное, в распечатанном и истлевшем конверте, было от Тони. До сознания доктора не дошло, как оно у него очутилось, он не заметил, как Лара вручила ему конверт. Когда доктор начал чи¬тать письмо, он еще помнил, в каком он городе и у кого в доме, но по мере чтения утрачивал это понимание. Вышла, поздоро¬валась и стала с ним прощаться Сима. Машинально он отвечал, как полагается, но не обратил на нее внимания. Ее уход выпал из его сознания. Постепенно он все более полно забывал, где он и что кругом него.
«Юра, — писала ему Антонина Александровна, — знаешь ли ты, что у нас есть дочь? Ее крестили Машей, в память мамы покойницы Марии Николаевны.
Теперь совсем о другом. Несколько видных общественных деятелей, профессоров из кадетской партии и правых социали¬стов, Мельгунова, Кизеветтера, Кускову, некоторых других, а также дядю Николая Александровича Громеко, папу и нас, как членов его семьи, высылают из России за границу.
Это — несчастие, в особенности в отсутствии тебя, но надо подчиниться и благодарить Бога за такую мягкую форму изгна¬ния в такое страшное время, могло ведь быть гораздо хуже. Если бы ты нашелся и был тут, ты поехал бы с нами. Но где ты те-перь? Я посылаю это письмо по адресу Антиповой, она пере¬даст его тебе, если разыщет. Меня мучит неизвестность, распро¬странят ли на тебя, как на члена нашей семьи, впоследствии, когда ты, если это суждено, найдешься, разрешение на выезд, полученное всеми нами. Мне верится, что ты жив и отыщешь¬ся. Это мне подсказывает мое любящее сердце, и я доверяюсь его голосу. Возможно, к тому времени, когда ты обнаружишься, условия жизни в России смягчатся, ты сам сможешь исхлопо¬тать себе отдельное разрешение на заграничную поездку, и все мы опять окажемся в сборе в одном месте. Но я пишу это и сама не верю в сбыточность такого счастья.
Все горе в том, что я люблю тебя, а ты меня не любишь. Я стараюсь найти смысл этого осуждения, истолковать его, оправдать, роюсь, копаюсь в себе, перебираю всю нашу жизнь и все, что я о себе знаю, и не вижу начала, и не могу вспомнить, что я сделала и чем навлекла на себя это несчастье. Ты как-то превратно, недобрыми глазами смотришь на меня, ты видишь меня искаженно, как в кривом зеркале.
А я люблю тебя. Ах как я люблю тебя, если бы ты только мог себе представить! Я люблю все особенное в тебе, все выгод¬ное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении, облагороженное внутренним содержанием лицо, которое без этого, может быть, казалось бы некрасивым, талант и ум, как бы занявшие место начисто от¬сутствующей воли. Мне все это дорого, и я не знаю человека лучше тебя.
Но слушай, знаешь, что я скажу тебе? Если бы даже ты не был так дорог мне, если бы ты не нравился мне до такой степени, все равно прискорбная истина моего холода не откры¬лась бы мне, все равно я думала бы, что люблю тебя. Из одного страха перед тем, какое унизительное, уничтожающее наказа¬ние нелюбовь, я бессознательно остереглась бы понять, что не люблю тебя. Ни я ни ты никогда этого бы не узнали. Мое собст¬венное сердце скрыло бы это от меня, потому что нелюбовь поч¬ти как убийство, и я никому не в силах была бы нанести этого удара.
