себя восклицанием: «Не правда ли?» — на высокой, певучей и жалую¬щейся ноте, говорила быстро-быстро, бессвязною скороговоркой:
— Я не виновата. Я сама не знаю, как это получилось. Но разве можно сейчас ехать? Скоро стемнеет. Ночь застанет нас в дороге. И как раз в твоем страшном лесу. Не правда ли? Я по¬ступлю, как ты прикажешь, но сама, собственною волей, не ре-шусь. Что-то удерживает меня. У меня сердце не на месте. А ты как знаешь. Не правда ли? Что же ты молчишь и не скажешь ни слова? Мы проротозейничали целое утро, неизвестно на что потратили половину дня. Завтра это больше не повторится, мы будем поосторожнее, не правда ли? Может быть, остаться еще на сутки? Встанем завтра пораньше, снимемся чуть свет, часов в семь или шесть утра. Как ты думаешь? Ты затопишь печку, попишешь здесь один лишний вечер, переночуем здесь еще одну ночь. Ах, это было бы так неповторимо, волшебно! Что же ты ничего не отвечаешь? Опять я в чем-то виновата, несчастная!
— Ты преувеличиваешь. До сумерек еще далеко. Еще со¬всем рано. Но будь по-твоему. Хорошо. Останемся. Только успокойся. Смотри, как ты возбуждена. Действительно, разло¬жимся, снимем шубы. Вот Катенька говорит, что проголодалась. Закусим. Твоя правда, нынешний отъезд был бы слишком не¬подготовленным, внезапным. Только не волнуйся и не плачь, ради Бога. Сейчас я затоплю. Но перед тем, благо лошадь за¬пряжена и сани у крыльца, съезжу за последними дровами к бывшему живаговскому сараю, а то у меня тут больше ни поле¬на. А ты не плачь. Я скоро вернусь.
11
На снегу перед сараем в несколько кругов шли санные следы прежних заездов и заворотов Юрия Андреевича. Снег у порога был затоптан и замусорен позавчерашнею таскою дров.
Облака, заволакивавшие небо с утра, разошлись. Оно очи¬стилось. Подморозило. Варыкинский парк, на разных рассто¬яниях окружавший эти места, близко подступал к сараю, как бы для того, чтобы заглянуть в лицо доктора и что-то ему на¬помнить. Снег в эту зиму лежал глубоким слоем, выше порога сарая. Его дверная притолока как бы опустилась, сарай точно сгорбился. С его крыши почти на голову доктору шапкой ис-полинского гриба свисал пласт наметенного снега. Прямо над свесом крыши, точно воткнутый острием в снег, стоял и горел серым жаром по серпяному вырезу молодой, только что наро¬дившийся полумесяц.
Хотя был еще день и совсем светло, у доктора было такое чувство, точно он поздним вечером стоит в темном дремучем лесу своей жизни. Такой мрак был у него на душе, так ему было печально. И молодой месяц предвестием разлуки, образом оди-ночества почти на уровне его лица горел перед ним.
Усталость валила с ног Юрия Андреевича. Швыряя дрова через порог сарая в сани, он забирал меньше поленьев за один раз, чем обыкновенно. Браться на холоде за обледенелые плахи с приставшим снегом даже сквозь рукавицы было больно. Ус-коренная подвижность не разогревала его. Что-то остановилось внутри его и порвалось. Он клял на чем свет стоит бесталанную свою судьбу и молил Бога сохранить и уберечь жизнь красоты этой писаной, грустной, покорной, простодушной. А месяц все стоял над сараем и горел и не грел, светился и не освещал.
Вдруг лошадь, повернувшись в том направлении, откуда ее привели, подняла голову и заржала сначала тихо и робко, а по¬том громко и уверенно.
«Чего это она? — подумал доктор. — С какой это радости? Не может быть, чтобы со страху. Со страху кони не ржут, ка¬кие глупости. Дура она, что ли, голосом волкам знак подавать, если это она их почуяла. И как весело. Это, видно, в пред¬вкушении дома, домой захотелось. Погоди, сейчас тронем».
В придачу к наложенным дровам Юрий Андреевич набрал в сарае щепы и крупной, сапожным голенищем выгнутой, це¬ликом с полена отвалившейся бересты для растопки, перехва¬тил покрытую рогожей дровяную кучу веревкой и, шагая рядом с санями, повез дрова в сарай к Микулицыным.
Опять лошадь заржала, в ответ на явственное конское ржа¬ние где-то вдали, в другой стороне. «У кого бы это? — встрепе¬нувшись, подумал доктор. — Мы считали, что Варыкино пусто. Значит, мы ошибались». Ему в голову не могло прийти, что у них гости и что ржание коня доносится со стороны микулицынского крыльца, из сада. Он вел Савраску обходом, задами, к службам заводских усадеб, и за буграми, скрывавшими дом, не видел его передней части.
Не спеша (зачем ему было торопиться?) побросал он дрова в сарай, выпряг лошадь, сани оставил в сарае, а лошадь отвел в пустующую рядом выхоложенную конюшню. Он поставил ее в правый угловой станок, где меньше продувало, и, принесши из сарая несколько охапок оставшегося сена, навалил его в на¬клонную решетку яслей.
С неспокойной душою шел он к дому. У крыльца стоял запряженный в очень широкие крестьянские сани с удобным кузовом раскормленный вороной жеребец. Вокруг коня поха¬живал, похлопывая его по бокам и осматривая щетки его ног, такой же гладкий и сытый, как он, незнакомый малый в хоро¬шей поддевке.
В доме слышался шум. Не желая подслушивать и не будучи в состоянии что-нибудь услышать, Юрий Андреевич невольно замедлил шаг и остановился как вкопанный. Не разбирая слов, он узнавал голоса Комаровского, Лары и Катеньки. Вероятно, они были в первой комнате, у выхода. Комаровский спорил с Ларою, и, судя по звуку ее ответов, она волновалась, плакала и то резко возражала ему, то с ним соглашалась. По какому-то неопределимому признаку Юрий Андреевич вообразил, что Комаровский завел в эту минуту речь именно о нем, предполо¬жительно в том духе, что он человек ненадежный («слуга двух господ» — почудилось Юрию Андреевичу), что неизвестно, кто ему дороже, семья или Лара, и что Ларе нельзя на него поло¬житься, потому что, доверившись доктору, она «погонится за двумя зайцами и останется между двух стульев». Юрий Андрее¬вич вошел в дом.
В первой комнате, действительно, в шубе до полу стоял, не раздеваясь, Комаровский. Лара держала Катеньку за верхние края шубки, стараясь стянуть ворот и не попадая крючком в петлю. Она сердилась на девочку, крича, чтобы дочь не верте-лась и не вырывалась, а Катенька жаловалась: «Мамочка, тише, ты меня задушишь». Все стояли одетые, готовые к выезду. Ког¬да вошел Юрий Андреевич, Лара и Виктор Ипполитович напе¬рерыв бросились к нему навстречу.
— Где ты пропадал? Ты нам так нужен!
— Здравствуйте, Юрий Андреевич! Несмотря на грубости, которые мы наговорили в последний раз друг другу, я снова, как видите, к вам без приглашения.
— Здравствуйте, Виктор Ипполитович.
— Куда ты пропал так надолго? Выслушай, что он скажет, и скорей решай за себя и меня. Времени нет. Надо торопиться.
— Что же мы стоим? Садитесь, Виктор Ипполитович. Как куда я пропал, Ларочка? Ты ведь знаешь, я за дровами ездил, а потом о лошади позаботился. Виктор Ипполитович, прошу вас, садитесь.
— Ты не поражен? Отчего ты не выказываешь удивления? Мы жалели, что этот человек уехал и что мы не ухватились за его предложения, а он тут перед тобой, и ты не удивляешься. Но еще поразительнее его свежие новости. Расскажите их ему, Виктор Ипполитович.
— Я не знаю, что разумеет Лариса Федоровна, а в свою оче¬редь скажу следующее. Я нарочно распространил слух, что уехал, а сам остался еще на несколько дней, чтобы дать вам и Ларисе Федоровне время по-новому передумать затронутые нами вопросы и по зрелом размышлении прийти, может быть, к менее опрометчивому решению.
— Но дальше откладывать нельзя. Сейчас для отъезда са¬мое удобное время. Завтра утром, — но лучше пусть Виктор Ипполитович сам расскажет тебе.
— Минуту, Ларочка. Простите, Виктор Ипполитович. По¬чему мы стоим в шубах? Разденемся и присядем. Разговор-то ведь серьезный. Нельзя так с бухты-барахты. Извините, Виктор Ипполитович. Наши препирательства затрагивают некоторые душевные тонкости. Разбирать эти предметы смешно и неудоб¬но. Я никогда не помышлял о поездке с вами. Другое дело Лариса
Федоровна. В тех редких случаях, когда наши беспокойства бывали отделимы одно от другого и мы вспоминали, что мы не одно существо, а два, с двумя отдельными судьбами, я считал, что Ларе надо, особенно ради Кати, внимательнее задуматься о ваших планах. Да она не переставая это и делает, возвращаясь вновь и вновь к этим возможностям.
— Но только при условии, если бы ты поехал.
— Нам одинаково трудно представить себе наше разъеди¬нение, но, может быть, надо пересилить себя и принести эту жертву. Потому что о моей поездке не может быть и речи.
— Но ведь ты еще ничего не знаешь. Сначала выслушай. Завтра утром… Виктор Ипполитович!
— Видно, Лариса Федоровна имеет в виду сведения, кото¬рые я привез и уже сообщил ей. На путях в Юрятине стоит под парами служебный поезд Дальневосточного правительства. Вче¬ра он прибыл из Москвы и завтра отправляется дальше. Это поезд нашего министерства путей сообщения. Он наполовину состоит из международных спальных вагонов.
Я должен ехать в этом поезде. Мне предоставлены места для лиц, приглашенных в мою рабочую коллегию. Мы покатили бы со всем комфортом. Такой случай больше не представится. Я знаю, вы слов на ветер не бросаете и отказа поехать с нами не отмените. Вычеловектвердыхрешений,язнаю. Но все же. Сло¬мите себя ради Ларисы Федоровны. Вы слышали, без вас она не поедет. Поедемте с нами, если не во Владивосток, то хотя бы в Юрятин. А там увидим. Но в таком случае надо торопиться. Нельзя терять ни минуты. Cз мною человек, я плохо правлю. Впятером с ним нам в моих розвальнях не уместиться. Если не ошибаюсь, самдевятовская лошадь у вас. Вы говорили, что ез¬дили на ней за дровами. Она еще не разложена?
— Нет, я распряг ее.
— Тогда запрягите поскорее снова. Мой кучер вам помо¬жет. Впрочем, знаете… Ну их к черту, вторые сани. Как-нибудь доедем на моих. Только ради Бога скорее. В дорогу с собой са¬мое необходимое, что под руку попадется. Дом пусть остается как есть, незапертым. Надо спасать жизнь ребенка, а не ключи к замкам подбирать.
— Я не понимаю вас, Виктор Ипполитович. Вы так разго¬вариваете, точно я согласился поехать. Поезжайте с Богом, если
Лара так хочет. А о доме не беспокойтесь. Я останусь и после вашего отъезда уберу и запру его.
— Что ты говоришь, Юра? К чему этот заведомый вздор, в который ты сам не веришь. «Если Лариса Федоровна решила». И сам прекрасно знает, что без его участия в поездке Ларисы Федоровны и в заводе нет и никаких ее решений. Тогда к чему эти фразы: «Адом я уберу и обо всем позабочусь?»
