По крайней мере так он рассказывал. Негодяй подросток, порочный, отсталый, из реалистов-второ¬годников, выгнанный из училища по неспособности.
Чем подробнее рассказывал Стрельников, тем ближе док¬тор узнавал мальчика.
— Имя Терентий, по фамилии Галузин? -Да.
— Ну тогда все о партизанах и расстреле правда. Он ничего не выдумал.
— Единственная хорошая черта была у мальчика — обожал мать до безумия. Отец его пропал в заложниках. Он узнал, что мать в тюрьме и разделит участь отца, и решил пойти на все, чтобы освободить ее. В уездной Чрезвычайной комиссии, куда он пришел с повинною и предложением услуг, согласились про¬стить ему все грехи ценой какой-нибудь крупной выдачи. Он указал место, где я отсиживался. Мне удалось предупредить его предательство и вовремя исчезнуть.
Сказочными усилиями, с тысячею приключений я прошел Сибирь и перебрался сюда, в места, где меня знают как облуп¬ленного и меньше всего ожидали встретить, не предполагая с моей стороны такой дерзости. И действительно, меня долго еще разыскивали под Читою, пока я забирался то в этот домик, то в другие убежища здесь в окрестностях. Но теперь конец. Меня и тут выследили. Послушайте. Смеркается. Приближается час, которого я не люблю, потому что давно уже потерял сон. Вы знаете, какая это мука. Если вы спалили еще не все мои све¬чи — прекрасные, стеариновые, не правда ли? — давайте погово¬рим еще чуть-чуть. Давайте проговорим сколько вы будете в со¬стоянии, со всею роскошью, ночь напролет, при горящих свечах.
— Свечи целы. Только одна пачка начата. Я жег найденный здесь керосин.
— Чем же вы жили? Впрочем, что я глупости спрашиваю. Картошкою. Знаю.
— Да. Ее тут сколько угодно. Здешние хозяева были опыт¬ные и запасливые. Знали, как ее засыпать. Вся в сохранности в подвале. Не погнила и не померзла.
Вдруг Стрельников заговорил о революции.
17
— Все это не для вас. Вам этого не понять. Вы росли по-дру¬гому. Был мир городских окраин, мир железнодорожных путей и рабочих казарм. Грязь, теснота, нищета, поругание человека в труженике, поругание женщины. Была смеющаяся, безнака¬занная наглость разврата, маменькиных сынков, студентов-белоподкладочников и купчиков. Шуткою или вспышкой пре¬небрежительного раздражения отделывались от слез и жалоб обобранных, обиженных, обольщенных. Какое олимпийство ту¬неядцев, замечательных только тем, что они ничем себя не утру-дили, ничего не искали, ничего миру не дали и не оставили!
А мы жизнь приняли, как военный поход, мы камни воро¬чали ради тех, кого любили. И хотя мы не принесли им ничего, кроме горя, мы волоском их не обидели, потому что оказались еще большими мучениками, чем они.
Однако, перед тем как продолжать, считаю долгом сказать вам вот что. Дело в следующем. Вам надо уходить отсюда, не откладывая, если только жизнь дорога вам. Облава на меня стя¬гивается, и чем бы она ни кончилась, вас ко мне припутают, вы уже в мои дела замешаны фактом нашего разговора. Кроме того, тут много волков, я на днях от них отстреливался.
— А, так это вы стреляли?
— Да. Вы, разумеется, слышали? Я шел в другое убежище, но, не доходя, по разным признакам понял, что оно раскрыто и тамошние люди, наверное, погибли. Я у вас недолго пробуду, только переночую, а утром уйду. Итак, с вашего позволения, я продолжаю.
Но разве Тверские-Ямские и мчащиеся с девочками на ли¬хачах франты в заломленных фуражках и брюках со штрипками были только в одной Москве, только в России? Улица, вечер¬няя улица, вечерняя улица века, рысаки, саврасы, были повсю¬ду. Что объединило эпоху, что сложило девятнадцатое столетие в один исторический раздел? Нарождение социалистической мысли. Происходили революции, самоотверженные молодые люди всходили на баррикады. Публицисты ломали голову, как обуздать животную беззастенчивость денег и поднять и отсто¬ять человеческое достоинство бедняка. Явился марксизм. Он усмотрел, в чем корень зла, где средство исцеления. Он стал могучей силой века. Все это были Тверские-Ямские века, и грязь, и сияние святости, и разврат, и рабочие кварталы, про¬кламации и баррикады.
Ах, как хороша она была девочкой, гимназисткой! Вы по¬нятия не имеете. Она часто бывала у своей школьной подруги в доме, заселенном служащими Брестской железной дороги. Так называлась эта дорога вначале, до нескольких последующих переименований. Мой отец, нынешний член юрятинскоготри¬бунала, служил тогда дорожным мастером на вокзальном уча¬стке. Я заходил в тот дом и там ее встречал. Она была девочкой, ребенком, а настороженную мысль, тревогу века уже можно было прочесть на ее лице, в ее глазах. Все темы времени, все его слезы и обиды, все его побуждения, вся его накопленная месть и гордость были написаны на ее лице и в ее осанке, в смеси ее девической стыдливости и ее смелой стройности. Обвинение веку можно было вынести от ее имени, ее устами. Согласитесь, ведь это не безделица. Это некоторое предназначение, отмечен¬ность. Этим надо было обладать от природы, надо было иметь на это право.
— Вы замечательно о ней говорите. Я ее видел в то же вре¬мя, именно такою, как вы ее описали. Воспитанница гимназии соединилась в ней с героинею недетской тайны. Ее тень рас¬пластывалась по стене движением настороженной самозащи¬ты. Такою я ее видел. Такою помню. Вы это поразительно вы¬разили.
— Видели и помните? А что вы для этого сделали?
— Так вот, видите ли, весь этот девятнадцатый век со всеми его революциями в Париже, несколько поколений русской эми¬грации, начиная с Герцена, все задуманные цареубийства, неис¬полненные и приведенные в исполнение, все рабочее движение мира, весь марксизм в парламентах и университетах Европы, всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость, всю во имя жалости выработанную вспомога¬тельную безжалостность, все это впитал в себя и обобщенно выразил собою Ленин, чтобы олицетворенным возмездием за все содеянное обрушиться на старое.
Рядом с ним поднялся неизгладимо огромный образ Рос¬сии, на глазах у всего мира вдруг запылавшей Свечой искупле¬ния за все бездолье и невзгоды человечества. Но к чему я гово¬рю вам это все? Для вас ведь это кимвал бряцающий, пустые звуки.
Ради этой девочки я пошел в университет, ради нее сделал¬ся учителем и поехал служить в этот, тогда еще неведомый мне, Юрятин. Я поглотил кучу книг и приобрел уйму знаний, чтобы быть полезным ей и оказаться под рукой, если бы ей потребо-валась моя помощь. Я пошел на войну, чтобы после трех лет брака снова завоевать ее, а потом, после войны и возвращения из плена, воспользовался тем, что меня считали убитым, и под чужим, вымышленным именем весь ушел в революцию, чтобы полностью отплатить за все, что она выстрадала, чтобы отмыть начисто эти печальные воспоминания, чтобы возврата к про¬шлому больше не было, чтобы Тверских-Ямских больше не существовало. И они, она и дочь, были рядом, были тут! Сколь¬ких сил стоило мне подавлять желание броситься к ним, их уви¬деть! Но я хотел сначала довести дело своей жизни до конца. О, что бы я сейчас отдал, чтобы еще хоть раз взглянуть на них. Когда она входила в комнату, точно окно распахивалось, ком¬ната наполнялась светом и воздухом.
— Я знаю, как она была дорога вам. Но простите, имеете ли вы представление, как она вас любила?
— Виноват. Что вы сказали?
— Я говорю, представляете ли вы себе, до какой степени вы были ей дороги, дороже всех на свете?
— Откуда вы это взяли?
— Она сама мне это говорила.
— Она? Вам? -Да.
— Простите. Я понимаю, это просьба неисполнимая, но, если это допустимо в рамках скромности, если это в ваших си¬лах, восстановите, пожалуйста, по возможности точно, что именно она вам говорила.
— Очень охотно. Она назвала вас образцом человека, рав¬ного которому она больше не видела, единственным по высоте неподдельности, и сказала, что если бы на конце земли еще раз замаячило видение дома, который она когда-то с вами делила, она ползком, на коленях, протащилась бы к его порогу откуда угодно, хоть с края света.
— Виноват. Если это не посягательство на что-то для вас неприкосновенное, припомните, когда, при каких обстоятель¬ствах она это сказала?
— Она убирала эту комнату. А потом вышла на воздух вы¬тряхнуть ковер.
— Простите, какой? Тут два.
— Тот, который больше.
— Ей одной такой не под силу. Вы ей помогали?
-Да.
— Вы держались за противоположные концы ковра, она откидывалась, высоко взмахивая руками, как на качелях, и от¬ворачивалась отлетевшей пыли, жмурилась и хохотала? Не прав¬да ли? Как я знаю ее привычки! А потом вы стали сходиться вместе, складывая тяжелый ковер сначала вдвое, потом вчетве¬ро, и она шутила и выкидывала при этом разные штучки? Не правда ли? Не правда ли?
Они поднялись со своих мест, отошли к разным окнам, ста¬ли смотреть в разные стороны. После некоторого молчания Стрельников подошел к Юрию Андреевичу. Ловя его руки и прижимая их к груди, он продолжал с прежней торопливостью:
— Простите, я понимаю, что затрагиваю нечто дорогое, со¬кровенное. Но если можно, я еще расспрошу вас. Только не ухо¬дите. Не оставляйте меня одного. Я скоро сам уйду. Подумайте, шесть лет разлуки, шесть лет немыслимой выдержки. Но мне казалось, — еще не вся свобода завоевана. Вот я ее сначала добу¬ду, и тогда я весь принадлежу им, мои руки развязаны. И вот все мои построения пошли прахом. Завтра меня схватят. Вы род¬ной и близкий ей человек. Может быть, вы когда-нибудь ее уви-дите. Но нет, о чем я прошу? Это безумие. Меня схватят и не дадут оправдываться. Сразу набросятся, окриками и бранью за¬жимая рот. Мне ли не знать, как это делается?
18
Наконец-то он выспится по-настоящему. В первый раз за дол¬гое время Юрий Андреевич не заметил, как заснул, едва только растянулся на постели. Стрельников остался ночевать у него. Юрий Андреевич уложил его спать в соседней комнате. В те короткие мгновения, когда Юрий Андреевич просыпался, что¬бы перевернуться на другой бок или подтянуть сползшее на пол одеяло, он чувствовал подкрепляющую силу своего здорового сна и с наслаждением засыпал снова. Во второй половине ночи ему стали являться короткие, быстро сменяющиеся сновидения из времен детства, толковые и богатые подробностями, кото¬рые легко было принять за правду.
Так например, висевшая во сне на стене мамина акварель итальянского взморья вдруг оборвалась, упала на пол и звоном разбившегося стекла разбудила Юрия Андреевича. Он открыл глаза. Нет, это что-то другое. Это, наверное, Антипов, муж Лары, Павел Павлович, по фамилии Стрельников, опять, как говорит Вакх, в Шутьме волков пужая. Да нет, что за вздор. Конечно, картина сорвалась со стены. Вот она в осколках на полу, — удо¬стоверил он в вернувшемся и продолжающемся сновидении.
Он проснулся с
