головною болью оттого, что спал слишком долго. Он не сразу сообразил, кто он и где, на каком он свете.
Вдруг он вспомнил: «Да ведь у меня Стрельников ночует. Уже поздно. Надо одеваться. Он, наверное, уже встал, а если нет, подыму его, кофе заварю, будем кофе пить».
— Павел Павлович!
Никакого ответа. «Спит еще, значит. Крепко спит, однако». Юрий Андреевич не торопясь оделся и зашел в соседнюю ком¬нату. На столе лежала военная папаха Стрельникова, а самого его в доме не было. «Видно, гуляет, — подумал доктор. — И без шапки. Закаляется. А надо бы сегодня крест на Варыкине по¬ставить и в город. Да поздно. Опять проспал. И так каждое утро».
Юрий Андреевич развел огонь в плите, взял ведро и пошел к колодцу за водою. В нескольких шагах от крыльца, вкось по¬перек дорожки, упав и уткнувшись головой в сугроб, лежал за¬стрелившийся Павел Павлович. Снег под его левым виском сбился красным комком, вымокши в луже натекшей крови. Мелкие, в сторону брызнувшие капли крови скатались со сне¬гом в красные шарики, похожие на ягоды мерзлой рябины.
1
Остается досказать немногосложную повесть Юрия Андрееви¬ча, восемь или девять последних лет его жизни перед смертью, в течение которых он все больше сдавал и опускался, теряя док¬торские познания и навыки и утрачивая писательские, на ко-роткое время выходил из состояния угнетения и упадка, вооду¬шевлялся, возвращался к деятельности, и потом, после недолгой вспышки, снова впадал в затяжное безучастие к себе самому и ко всему на свете. В эти годы сильно развилась его давняя бо¬лезнь сердца, которую он сам у себя установил уже и раньше, но о степени серьезности которой не имел представления.
Он пришел в Москву в начале нэпа, самого двусмысленно¬го и фальшивого из советских периодов. Он исхудал, оброс и одичал еще более, чем во время своего возвращения в Юрятин из партизанского плена. По дороге он опять постепенно сни-мал с себя все стоящее и выменивал на хлеб с придачею каких-нибудь рваных обносков, чтобы не остаться голым. Так опять проел он в пути свою вторую шубу и пиджачную пару и на ули¬цах Москвы появился в серой папахе, обмотках и вытертой сол¬датской шинели, которая превратилась без пуговиц, споротых до одной, в запашной арестантский халат. В этом наряде он ни¬чем не отличался от бесчисленных красноармейцев, толпами наводнявших площади, бульвары и вокзалы столицы.
Он пришел в Москву не один. За ним всюду по пятам следо¬вал красивый крестьянский юноша, тоже одетый во все солдат¬ское, как он сам. В таком виде они появлялись в тех из уцелев¬ших московских гостиных, где протекло детство Юрия Андрее¬вича, где его помнили и принимали вместе с его спутником, предварительно деликатно осведомившись, побывали ли они после дороги в бане, — сыпной тиф еще свирепствовал, — и где Юрию Андреевичу в первые же дни его появления рассказали об обстоятельствах отъезда его близких из Москвы за границу.
Оба дичились людей, но из обостренной застенчивости из¬бегали случаев являться в гости в единственном числе, когда нельзя молчать и надо самим поддерживать беседу. Обыкновен¬но они двумя долговязыми фигурами вырастали у знакомых, когда у них собиралось общество, забивались куда-нибудь в угол понезаметнее и молча проводили вечер, не участвуя в общем разговоре.
В сопровождении своего молодого товарища худой рослый доктор в неказистой одёже походил На искателя правды из про¬стонародья, а его постоянный провожатый на послушного, сле¬по ему преданного ученика и последователя. Кто же был этот молодой спутник?
2
Последнюю часть пути, ближе к Москве, Юрий Андреевич про¬ехал по железной дороге, а первую, гораздо большую, прошел пешком.
Зрелище деревень, через которые он проходил, было ни¬чем не лучше того, что он видел в Сибири и на Урале во время своего бегства из лесного плена. Только тогда он проходил че¬рез край зимою, а теперь в конце лета, теплою, сухою осенью, что было гораздо легче.
Половина пройденных им селений были пусты, как после неприятельского похода, поля покинуты и не убраны, да это и в самом деле были последствия войны, войны гражданской.
Два или три дня конца сентября его дорога тянулась вдоль обрывистого высокого берега реки. Река, текшая навстречу Юрию Андреевичу, приходилась ему справа. Слева широко, от самой дороги до загроможденной облаками линии небес, рас-кидывались несжатые поля. Их изредка прерывали лиственные леса с преобладанием дуба, вяза и клена. Леса глубокими овра¬гами выбегали к реке и обрывами и крутыми спусками пересе¬кали дорогу.
В неубранных полях рожь не держалась в перезревших ко¬лосьях, текла и сыпалась из них. Юрий Андреевич пригоршня¬ми набивал зерном рот, с трудом перемалывал его зубами и пи¬тался им в тех особо тяжелых случаях, когда не представлялось возможности сварить из хлебных зерен каши. Желудок плохо переваривал сырой, едва прожеванный корм.
Юрий Андреевич никогда в жизни не видал ржи такой зло¬веще бурой, коричневой, цвета старого, потемневшего золота. Обыкновенно, когда ее снимают в срок, она гораздо светлее.
Эти, цвета пламени без огня горевшие, эти, криком о по¬мощи без звука вопиявшие поля холодным спокойствием окаймляло с края большое, уже к зиме повернувшееся небо, по которому, как тени по лицу, безостановочно плыли длинные слоистые снеговые облака с черною середкой и белыми боками.
И все находилось в движении, медленном, равномерном. Тек¬ла река. Ей навстречу шла дорога. По ней шагал доктор. В одном направлении с ним тянулись облака. Но и поля не оставались в неподвижности. Что-то двигалось по ним, они были охвачены мелким неугомонным копошением, вызывавшим гадливость.
В невиданном, до тех пор небывалом количестве в полях развелись мыши. Они сновали по лицу и рукам доктора и про¬бегали сквозь его штанины и рукава, когда ночь застигала его в поле и ему приходилось залечь где-нибудь у межи на ночлег. Их несметно расплодившиеся, отъевшиеся стаи шмыгали днем по дороге под ногами и превращались в скользкую, пискляво ше¬велящуюся слякоть, когда их давили.
Страшные, одичалые, лохматые деревенские дворняги, ко¬торые так переглядывались между собою, точно совещались, когда им наброситься на доктора и загрызть его, брели скопом за доктором на почтительном расстоянии. Они питались пада¬лью, но не гнушались и мышатиной, какою кишело поле, и, поглядывая издали на доктора, уверенно двигались за ним, все время чего-то ожидая. Странным образом, они в лес не заходи¬ли, с приближением к нему мало-помалу начинали отставать, сворачивали назад и пропадали.
Лес и поле представляли тогда полную противоположность. Поля без человека сиротели, как бы преданные в его отсутствие проклятию. Избавившиеся от человека леса красовались на сво¬боде, как выпущенные на волю узники.
Обыкновенно люди, главным образом деревенские ребятиш¬ки, не дают дозреть орехам и обламывают их зелеными. Теперь лесные склоны холмов и оврагов сплошь были покрыты нетро¬нутой шершаво золотистой листвой, как бы запылившейся и по-грубевшей от осеннего загара. Из нее торчали нарядно оттопы¬ренные, точно узлами или бантами завязанные, втрое и вчетверо сросшиеся орехи, спелые, готовые вывалиться из гранок, но еще державшиеся в них. Юрий Андреевич без конца грыз и щелкал их по дороге. Карманы были у него ими набиты, котомка полна ими. В течение недели орехи были его главным питанием.
Доктору казалось, что поля он видит тяжко заболев, в жа¬ровом бреду, а лес — в просветленном состоянии выздоровле¬ния, что в лесу обитает Бог, а по полю змеится насмешливая улыбка диавола.
3
Как раз в эти дни, на этой части пути доктор зашел в сгоревшую дотла, покинутую жителями деревню. В ней до пожара строи¬лись только в один ряд, через дорогу от реки. Речная сторона оставалась незастроенной.
В деревне уцелело несколько считанных домов, почерне¬лых и опаленных снаружи. Но и они были пусты, необитаемы. Прочие избы превратились в кучи угольев, из которых торчали кверху черные стояки закопченных печных труб.
Обрывы речной стороны изрыты были ямами, из которых извлекали жерновой камень деревенские жители, жившие в прежнее время его добычей. Три таких недоработанных мель¬ничных круга лежали на земле против последней в ряду дере-венской избы, одной из уцелевших. Она тоже пустовала, как все остальные.
Юрий Андреевич зашел в нее. Вечер был тихий, но точно ветер ворвался в избу, едва доктор ступил в нее. По полу во все стороны поехали клочки валявшегося сена и пакли, по стенам закачались лоскутья отставшей бумаги. Все в избе задвигалось, зашуршало. По ней с писком разбегались мыши, которыми, как вся местность кругом, она кишела.
Доктор вышел из избы. Сзади за полями садилось солнце. Закат затоплял теплом золотого зарева противоположный берег, отдельные кусты и заводи которого дотягивались до середины реки блеском своих блекнущих отражений. Юрий Андреевич перешел через дорогу и присел отдохнуть на один из лежавших в траве жерновов.
Снизу из-за обрыва высунулась светло-русая волосатая голова, потом плечи, потом руки. С реки подымался кто-то по тропинке с полным ведром воды. Человек увидал доктора и ос¬тановился, выставившись над линией обрыва до пояса.
— Хошь, напою, добрый человек? Ты меня не замай, и я тебя не трону.
— Спасибо. Дай, напьюсь. Да выходи весь, не бойся. Зачем мне тебя трогать?
Вылезший из-под обрыва водонос оказался молодым под¬ростком. Он был бос, оборван и лохмат.
Несмотря на свои дружелюбные слова, он впился в докто¬ра беспокойным пронизывающим взором. По необъяснимой причине мальчик странно волновался. Он в волнении поставил ведро наземь и вдруг, бросившись к доктору, остановился на полдороге и забормотал:
— Никак… Никак… Да нет, нельзя тому быть, привиделось. Извиняюсь, однако, товарищ, дозвольте спросить. Мне помсти¬лось, точно вы знакомый человек будете. Нуда! Нуда! Дядень4-ка доктор?!
— А ты сам кто?
— Не признали? -Нет.
— Из Москвы в эшелоне с вами ехали, в одном вагоне. На трудовую гнали. Под конвоем.
Это был Вася Брыкин. Он повалился перед доктором, стал целовать его руки и заплакал.
Погорелое место оказалось Васиной родной деревней Ве¬ретенниками. Матери его не было в живых. При расправе с дерев¬нею и пожаре, когда Вася скрывался в подземной пещере из-под вынутого камня, а мать полагала, что Васю увезли в город, она помешалась с горя и утопилась в той самой реке Пелге, над берегом которой сейчас доктор и Вася, беседуя, сидели. Сестры Васи, Аленка и Аришка, по неточным сведениям, находились в другом уезде в детдоме. Доктор взял Васю с собою в Москву. Дорогою он насказал Юрию Андреевичу разных ужасов.
4
— Это ведь летошней осени озимые сыплются. Только вы-сеялись, и повалили напасти. Когда тетя Поля уехала. Тетю Палашу помните?
— Нет. Да и не знал никогда. Кто такая?
— Как это не знали? Пелагею Ниловну! С нами ехала. Тягу¬нова. Лицо открытое, полная, белая.
— Это которая все косы заплетала и расплетала?
— Косы, косы! Нуда! В самую точку. Косы!
— Ах, вспомнил.
