Погоди. Да ведь я ее потом в Сибири встре¬тил, в городе одном, на улице.

— Статочное ли дело! Тетю Палашу?

—Да что с тобой, Вася? Что ты мне руки трясешь как беше¬ный. Смотри не оторви. И вспыхнул, как красная девица.

— Ну как она там? Скорее сказывайте, скорее.

— Да была жива-здорова, когда видел. О вас рассказывала. Точно стояла она у вас или гостила, помнится. А может, забыл, путаю.

— Ну как же, ну как же! У нас, у нас! Мамушка ее как род¬ную сестру полюбила. Тихая. Работница. Рукодельница. Пока она у нас жила, дом был полная чаша. Сжили ее из Веретенни¬ков, не дали покоя наговорами.

Мужик Харлам Гнилой был в деревне. Подбивался к Поле. Безносый ябедник. А она на него и не глядит. Зуб он на меня за это имел. Худое про нас, про меня и Полю, сказывал. Ну, и она уехала. Совсем извел. Тут и пошло.

Убийство тут недалеко приключилось одно страшное. Вдо¬ву одинокую убили на лесном хуторе поближе к Буйскому. Одна около лесу жила. В мужских ботинках с ушками ходила, на рези¬новой перетяжке. Злющая собака на цепи кругом хутора бегала по проволоке. По кличке Горлан. С хозяйством, с землей сама справлялась без помощников. Ну вот, вдруг зима, когда никто не ждал. Рано выпал снег. Не выкопала вдова картошки. При¬ходит она в Веретенники, — помогите, говорит, возьму в долю или заплачу.

Вызвался я ей копать картошку. Прихожу к ней на хутор, а у нее уже Харлам. Напросился раньше меня. Не сказала она мне. Ну да не драться же из-за этого. Вместе взялись за работу.

В самую непогодь копали. Дождь и снег, жижа, грязь. Копали, копали, картофельную ботву жгли, теплым дымом сушили кар-товь. Ну выкопали, рассчиталась она с нами по совести. Харла-ма отпустила, а мне эдак глазком, еще, мол, у меня дело до тебя, зайди потом или останься.

На другой раз пришел я к ней. Не хочу, говорит, изъятие излишков отдавать, картошку в государственную разверстку. Ты, говорит, парень хороший, знаю, не выдашь. Видишь, я от тебя не таюсь. Я бы сама вырыла яму, схоронить, да вишь что на дво¬ре делается. Поздно я хватилась, — зима. Одной не управиться. Выкопай мне яму, не пожалеешь. Осушим, ссыпем.

Выкопал я ей яму, как тайничку полагается, книзу ши¬ре, кувшином, узким горлом вверх. Яму тоже дымом сушили, обогревали. В самую-самую метель. Спрятали картошку честь честью, землей забросали. Комар носу не подточит. Я, понят¬но, про яму молчок. Ни одной живой душе. Мамушке даже или там сестренкам. Ни Боже мой!

Ну так. Только проходит месяц, — ограбление на хуторе. Рассказывают которые мимо шли из Буйского, дом настежь, весь очищенный, вдовы след простыл, собака Горлан цепь оборва¬ла, убежала.

Еще прошло время. В первую зимнюю оттепель, под но¬вый год, под Васильев вечер ливни шли, смыли снег с бугров, до земли протаял. Прибежал Горлан и сём лапами землю раз¬гребать в проталине, где была картошка в яме. Раскопал, рас¬кидал верх, а из ямы хозяйкины ноги в башмаках с перетяжка¬ми. Видишь, какие страсти!

В Веретенниках все вдову жалели, поминали. На Харлама никто не думал. Да как и думать-то? Мысленное ли дело? Кабы это он, откуда бы у него прыть оставаться в Веретенниках, по деревне гоголем ходить? Ему бы от нас кубарем, наутек куда подальше.

Обрадовались злодейству на хуторе деревенские кулаки-заводилы. Давай деревню мутить. Вот, говорят, на что городские изловчаются. Это вам урок, острастка. Не прячь хлеба, картош¬ки не зарывай. А они, дурачье, свое заладили, — лесные разбой¬ники, разбойники им на хуторе привиделись. Простота народ! Вы побольше их, городских, слушайтесь. Они вам еще не то покажут, голодом выморят. Желаешь, деревня, добра, за нами иди. Мы научим уму-разуму. Придут ваше кровное, потом на¬житое отымать, а вы, куда, мол, излишки, своей ржи ни зер¬нышка. И в случае чего за вилы. А кто против мира, смотри берегись. Разгуделись старики, похвальба, сходки. А Харламу, ябеднику, только того и надо. Шапку в охапку и в город. И там шу-шу-шу. Вот что в деревне деется, а вы что сидите смотрите? Надо туда комитет бедноты. Прикажите, я там мигом брата с братом размежую. А сам из наших мест лататы и больше глаз не казал.

Все что дальше случилось, само сделалось. Никто того не подстраивал, никто тому не вина. Наслали красноармейцев из города. И суд выездной. И сразу за меня. Харлам натрезвонил. И за побег, и за уклонение от трудовой, и деревню я к бунту под¬стрекал, и я вдову убил. И под замок. Спасибо я догадался по¬ловицу вынуть, ушел. Под землей в пещере скрывался. Над моей головой деревня горела, — не видал, надо мной мамушка роди¬мая в прорубь бросилась, — не знал. Все само сделалось. Крас-ноармейцам отдельную избу отвели, вином поили, перепились вмертвую. Ночью от неосторожного обращения с огнем заго¬релся дом, от него — соседние. Свои, где занялось, вон попры¬гали, а пришлые, никто их не поджигал, те, ясное дело, живьем сгорели до одного. Наших погорелых веретенниковских никто с пепелищ насиженных не гнал. Сами со страху разбежались, как бы опять чего не вышло. Опять жилы-коноводы наустили, — расстреляют каждого десятого. Уж я никого не застал, всех по миру развеяло, где-нибудь мыкаются.

5

Доктор с Васею пришли в Москву весной двадцать второго года, в начале нэпа. Стояли теплые ясные дни. Солнечные блики, отраженные золотыми куполами храма Спасителя, падали на мощенную четырехугольным тесаным камнем, по щелям порос-шую травою площадь.

Были сняты запреты с частной предприимчивости, в стро¬гих границах разрешена была свободная торговля. Совершались сделки в пределах товарооборота старьевщиков на толкучем рынке. Карликовые размеры, в которых они производились, развивали спекуляцию и вели к злоупотреблениям. Мелкая воз¬ня дельцов не производила ничего нового, ничего веществен¬ного не прибавляла к городскому запустению. На бесцельной перепродаже десятикратно проданного наживали состояния.

Владельцы нескольких очень скромных домашних библи¬отек стаскивали книги из своих шкафов куда-нибудь в одно место. Делали заявку в горсовет о желании открыть коопера¬тивную книжную торговлю. Испрашивали под таковую помеще¬ние. Получали в пользование пустовавший с первых месяцев революции обувной склад или оранжерею тогда же закрывше¬гося цветоводства и под их обширными сводами распродавали свои тощие и случайные книжные собрания.

Дамы-профессорши, и раньше в трудное время тайно вы¬пекавшие белые булочки на продажу наперекор запрещению, теперь торговали ими открыто в какой-нибудь простоявшей все эти годы под учетом велосипедной мастерской. Они сменили вехи, приняли революцию и стали говорить «есть такое дело» вместо «да» или «хорошо».

В Москве Юрий Андреевич сказал:

— Надо будет, Вася, чем-нибудь заняться.

— Я так располагаю, учиться.

— Это само собой.

— А еще мечтание. Хочу маманин лик по памяти написать.

— Очень хорошо. Но ведь для этого надо рисовать уметь. Ты когда-нибудь пробовал?

— В Апраксином, когда дядя не видел, углем баловался.

— Ну что же. В добрый час. Попытаемся.

Больших способностей к рисованию у Васи не оказалось, но средних достаточно, чтобы пустить его по прикладной час¬ти. По знакомству Юрий Андреевич поместил его на общеоб¬разовательное отделение бывшего Строгановского училища, откуда его перевели на полиграфический факультет. Здесь он обучался литографской технике, типографскому и переплетно¬му мастерству и искусству художественного украшения книги.

Доктор и Вася соединили свои усилия. Доктор писал маленькие книжки в один лист по самым различным вопросам, а Вася их печатал в училище в качестве засчитывавшихся ему экзаменационных работ. Книжки, выпуском в немного экземп-ляров, распространяли в новооткрытых букинистических ма¬газинах, основанных общими знакомыми.

Книжки содержали философию Юрия Андреевича, изло¬жение его медицинских взглядов, его определения здоровья и нездоровья, мысли о трансформизме и эволюции, о личности как биологической основе организма, соображения Юрия Ан-дреевича об истории и религии, близкие дядиным и Симушки-ным, очерки пугачевских мест, где побывал доктор, стихи Юрия Андреевича и рассказы.

Работы изложены были доступно, в разговорной форме, далекой, однако, от целей, которые ставят себе популяризаторы, потому что заключали в себе мнения спорные, произвольные, недостаточно проверенные, но всегда живые и оригинальные. Книжечки расходились. Любители их ценили.

В то время все стало специальностью, стихотворчество, ис¬кусство художественного перевода, обо всем писали теоретиче¬ские исследования, для всего создавали институты. Возникли разного рода Дворцы Мысли, Академии художественных идей. В половине этих дутых учреждений Юрий Андреевич состоял штатным доктором.

Доктор и Вася долгое время дружили и жили вместе. За этот срок они одну за другой сменили множество комнат и полураз¬рушенных углов, по-разному нежилых и неудобных.

Тотчас по прибытии в Москву Юрий Андреевич наведался в Сивцев, старый дом, в который, как он узнал, его близкие, проездом через Москву, уже больше не заезжали. Их высылка все изменила. Закрепленные за доктором и его домашними ком¬наты были заселены, из вещей его собственных и его семьи ни¬чего не оставалось. От Юрия Андреевича шарахались в сторону, как от опасного знакомца.

Маркел пошел в гору и в Сивцевом больше не обретался. Он перевелся комендантом в Мучной городок, где по условиям службы ему с семьей полагалась квартира управляющего. Одна¬ко он предпочел жить в старой дворницкой с земляным полом, проведенною водой и огромной русской печью во все помеще¬ние. Во всех корпусах городка зимой лопались трубы водопро¬вода и отопления, и только в дворницкой было тепло и вода не замерзала.

В это время в отношениях доктора с Васею произошло охлаждение. Вася необычайно развился. Он стал говорить и думать совсем не так, как говорил и думал босой и волосатый мальчик на реке Пелге в Веретенниках. Очевидность, самодо-казательность провозглашенных революцией истин все более привлекала его. Не вполне понятная, образная речь доктора ка¬залась ему голосом неправоты, осужденной, сознающей свою слабость и потому уклончивой.

Доктор ходил по разным ведомствам. Он хлопотал по двум поводам. О политическом оправдании своей семьи и узаконе¬нии их возвращения на родину и о заграничном паспорте для себя и разрешении выехать за женою и детьми в Париж.

Вася удивлялся тому, как холодны и вялы эти хлопоты. Юрий Андреевич слишком поспешно и рано устанавливал не¬удачу приложенных стараний, слишком уверенно и почти с удовлетворением заявлял о тщетности дальнейших попыток.

Вася все чаще осуждал доктора. Тот не обижался на его спра¬ведливые порицания. Но его отношения с Васей портились. Наконец они раздружились и разъехались. Доктор оставил Васе комнату, которую сообща с ним занимал, а сам переселился в Мучной городок, где всесильный Маркел выгородил ему конец бывшей квартиры Свентицких. Эту крайнюю долю квартиры составляли: старая бездействовавшая ванная Свентицких, одно¬оконная комната рядом с ней и покосившаяся кухня с полуоб¬валившимся и давшим осадку черным ходом. Юрий Андреевич сюда перебрался и после переезда забросил медицину, превра¬тился в неряху, перестал