встречаться с знакомыми и стал бед¬ствовать.
6
Был серый зимний воскресный день. Дым печей подымался не столбами вверх над крышами, а черными струйками курился из оконных форточек, куда, несмотря на запрещение, продолжа¬ли выводить железные трубы времянок. Городской быт все еще не налаживался. Жильцы Мучного городка ходили неумытыми замарашками, страдали фурункулезом, зябли, простужались.
По случаю воскресенья семья Маркела Щапова была вся в сборе.
Щаповы обедали затем самым столом, на котором, во вре¬мя оно, при нормированной раздаче хлеба по карточкам, по ут¬рам на рассвете, бывало, мелко нарезали ножницами хлебные купоны квартирантов со всего дома, сортировали, подсчитыва¬ли, заворачивали в узелки или бумажки по категориям и относи¬ли в булочную, а потом, по возвращении из нее, кромсали, крои¬ли, крошили и развешивали хлеб порационно жильцам городка. Теперь все это отошло в предание. Продовольственную регист¬рацию сменили другие виды отчетности. За длинным столом ели с аппетитом, так что за ушами трещало, жевали и чавкали.
Половину дворницкой занимала высившаяся посередине широкая русская печь со свисающим с полатей краем стеганого одеяла.
В передней стене у входа торчал над раковиной кран дейст¬вующего водопровода. По бокам дворницкой тянулись лавки с подсунутыми под них пожитками в мешках и сундуках. Левую сторону занимал кухонный стол. Над столом висел прибитый к стене посудный поставец.
Печь топилась. В дворницкой было жарко. Перед печью, засучив рукава до локтя, стояла Маркелова жена Агафья Тихо¬новна и длинным, глубоко достающим ухватом передвигала гор¬шки в печи то теснее в кучу, то свободнее, смотря по надобнос¬ти. Потное лицо ее попеременно озарялось светом дышавшего печного жара и туманилось паром готовившегося варева. Ото¬двинув горшки в сторону, она вытащила из глубины пирог на железном листе, одним махом перевернула его верхней короч¬кой вниз и на минуту задвинула назад подрумяниться. В двор¬ницкую вошел Юрий Андреевич с двумя ведрами.
— Просим вашей милости. Садись, гостем будешь.
— Спасибо, — обедал.
— Знаем мы твои обеды. Сел бы да покушал горячего. Что брезгуешь. Картовь печеная в махотке. Пирог с кашей. Пашано.
— Нет, правда, спасибо. Извини, Маркел, что часто хожу, квартиру тебе стужу. Хочу сразу воды побольше напасти. Отчи¬стил до блеска ванну цинковую у Свентицких, всю наполню и в баки натаскаю. Еще раз пять, а то и десять загляну сейчас, а по¬том долго не буду надоедать. Извини, пожалуйста, что хожу. Кроме тебя, не к кому.
— Лей вволю, не жалко. Сыропу нет, а воды сколько хошь. Бери задаром. Не торгуем.
За столом захохотали.
Когда Юрий Андреевич зашел в третий раз за пятым и ше¬стым ведром, тон уже несколько изменился и разговор пошел по-другому.
— Зятья спрашивают, кто такой. Говорю, — не верят. Да ты набирай воду, не сумлевайся. Только на пол не лей, ворона. Ви¬дишь, порог заплескал. Наледенеет, не ты ломом скалывать при¬дешь. Да плотней дверь затворяй, раззява, — со двора тянет. Да, сказываю зятьям, кто ты такой есть, не верят. Сколько на тебя денег извели! Учился, учился, а какой толк?
Когда Юрий Андреевич зашел в пятый или шестой раз, Маркел нахмурился.
— Ну еще раз изволь, а потом баста. Надо, брат, честь знать. Тебе тут Марина заступница, наша меньшая, а то б я не погля¬дел, какой ты благородный каменщик, и дверь на запор. По¬мнишь Марину-то? Вон она, на конце стола, черненькая. Ишь заалелась. Не забижайте, говорит, его, папаня. А кто тебя тро¬гает. На главном телеграфе телеграфисткою Марина, по-ино¬странному понимает. Он, говорит, несчастный. За тебя хоть в огонь, так тебя жалеет. А нешто я тебе повинен, что ты не вы¬дался. Не надо было в Сибирь драть, дом в опасный час бро¬сать. Сами виноваты. Вон мы всю эту голодуху, всю эту блокату белую высидели, не пошатнулись, и целы. Сам на себя пеняй. Тоньку не сберег, по заграницам бродяжествует. Мне что. Твое дело. Только не взыщи, спрошу я, куда тебе воды такую прорву? Ты не двор ли нанялся под каток поливать, чтобы обледенел? Эх ты, как и серчать на тебя, курицыно отродье.
Опять за столом захохотали. Марина недовольным взором обвела своих, вспыхнула, что-то стала им выговаривать. Юрий Андреевич услышал ее голос, поразился им, но еще не разобрал¬ся в его секрете.
— Мытья много в доме, Маркел. Надо убраться. Полы. Хочу кое-что постирать.
За столом стали удивляться.
— И не страм тебе такое говорить, не то что делать, китай¬ская ты прачешная, незнамо что!
— Юрий Андреевич, вы позвольте, я к вам дочку пошлю. Она к вам придет, постирает, помоет. Если что надо, худое по¬чинит. Ты их не бойся, доченька. Видишь, другим не в пример, какие они великатные. Мухи не обидят.
— Нет, что вы, Агафья Тихоновна, не надо. Никогда я не соглашусь, чтобы Марина для меня маралась, пачкалась. Какая она мне чернорабочая? Обойдусь и сам.
— Вам мараться можно, а что же мне? Какой вы несговор¬чивый, Юрий Андреевич. Зачем отмахиваетесь? А если я к вам в гости напрошусь, неужто выгоните?
Из Марины могла бы выйти певица. У нее был певучий чис¬тый голос большой высоты и силы. Марина говорила негром¬ко, но голосом, который был сильнее разговорных надобностей и не сливался с Мариною, а мыслился отдельно от нее. Каза-лось, он доносился из другой комнаты и находился за ее спи¬ною. Этот голос был ее защитой, ее ангелом-хранителем. Жен¬щину с таким голосом не хотелось оскорбить или опечалить.
С этого воскресного водоношения и завязалась дружба доктора с Мариною. Она часто заходила к нему помочь по хозяйству. Однажды она осталась у него и не вернулась больше в дворницкую. Так она стала третьей не зарегистрированной в загсе женою Юрия Андреевича, при неразведенной первой. У них пошли дети. Отец и мать Щаповы не без гордости стали звать дочку докторшей. Маркел ворчал, что Юрий Андреевич не венчан с Мариною и что они не расписываются. «Да что ты, очумел? — возражала ему жена. — Это что же при живой Анто¬нине получится? Двоебрачие?» — «Сама ты дура, — отвечал Маркел. — Что на Тоньку смотреть. Тоньки ровно как бы нету. За нее никакой закон не заступится».
Юрий Андреевич иногда в шутку говорил, что их сближе-ниебыло романом вдвадцати ведрах, как бывают романы вдвад-цати главах или двадцати письмах.
Марина прощала доктору его странные, к этому времени образовавшиеся причуды, капризы опустившегося и сознающе¬го свое падение человека, грязь и беспорядок, которые он заво¬дил. Она терпела его брюзжание, резкости, раздражительность.
Ее самопожертвование шло еще дальше. Когда по его вине они впадали в добровольную, им самим созданную нищету, Марина, чтобы не оставлять его в эти промежутки одного, бро¬сала службу, на которой ее так ценили и куда снова охотно при¬нимали после этих вынужденных перерывов. Подчиняясь фан¬тазии Юрия Андреевича, она отправлялась с ним по дворам на заработки. Оба сдельно пилили дрова проживающим в разных этажах квартирантам. Некоторые, в особенности разбогатевшие в начале нэпа спекулянты и стоявшие близко к правительству люди науки и искусства, стали обстраиваться и обзаводиться обстановкой. Однажды Марина с Юрием Андреевичем, осто¬рожно ступая по коврам валенками, чтобы не натащить с ули¬цы опилок, нанашивала запас дров в кабинет квартирохозяину, оскорбительно погруженному в какое-то чтение и не удостаи¬вавшему пильщика и пильщицу даже взглядом. С ними догова¬ривалась, распоряжалась и расплачивалась хозяйка.
«К чему эта свинья так прикована? — полюбопытствовал доктор. — Что размечает он карандашом так яростно?» Обходя с дровами письменный стол, он заглянул вниз из-за плеча чи¬тающего. На столе лежали книжечки Юрия Андреевича в Васи¬ном раннем вхутемасовском издании.
7
Марина с доктором жила на Спиридоновке, Гордон снимал ком¬нату рядом, на Малой Бронной. У Марины и доктора было две девочки, Капка и Клашка. Капитолине, Капельке, шел седьмой годок, недавно родившейся Клавдии было шесть месяцев.
Начало лета втысяча девятьсот двадцать девятом году было жаркое. Знакомые без шляп и пиджаков перебегали через две-три улицы друг к другу в гости.
Комната Гордона была странного устройства. На ее месте была когда-то мастерская модного портного, с двумя отделени¬ями, нижним и верхним. Оба яруса охватывала с улицы одна цельная зеркальная витрина. По стеклу витрины золотой про¬писью были изображены фамилия портного и род его занятий. Внутри за витриною шла винтовая лестница из нижнего в верх¬нее отделение.
Теперь из помещения было выкроено три.
Путем добавочных настилов в мастерской были выгаданы междуярусные антресоли, со странным для жилой комнаты ок¬ном. Оно было в метр вышиной и приходилось на уровне пола. Окно покрывали остатки золотых букв. В пробелы между ними виднелись до колен ноги находящихся в комнате. В комнате жил Гордон. У него сидели Живаго, Дудоров и Марина с детьми. В от¬личие от взрослых, дети целиком во весь рост умещались в раме окна. Скоро Марина с девочками ушла. Трое мужчин остались одни.
Между ними шла беседа, одна из тех летних, ленивых, нето¬ропливых бесед, какие заводятся между школьными товарища¬ми, годам дружбы которых потерян счет. Как они обыкновенно ведутся?
У кого-нибудь есть достаточный запас слов, его удовлетво¬ряющий. Такой человек говорит и думает естественно и связно. В этом положении был только Юрий Андреевич.
Его друзьям не хватало нужных выражений. Они не вла¬дели даром речи. В восполнение бедного словаря они, разгова¬ривая, расхаживали по комнате, затягивались папиросою, раз¬махивали руками, по несколько раз повторяли одно и то же («Это, брат, нечестно; вот именно, нечестно; да, да, нечестно»).
Они не сознавали, что этот излишний драматизм их обще¬ния совсем не означает горячности и широты характера, но, наоборот, выражает несовершенство, пробел.
Гордон и Дудоров принадлежали к хорошему профессор¬скому кругу. Они проводили жизнь среди хороших книг, хоро¬ших мыслителей, хороших композиторов, хорошей, всегда, вчера и сегодня хорошей, и только хорошей музыки, и они не знали, что бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы.
Гордон и Дудоров не знали, что даже упреки, которыми они осыпали Живаго, внушались им не чувством преданности дру¬гу и желанием повлиять на него, а только неумением свободно думать и управлять по своей воле разговором. Разогнавшаяся телега беседы несла их, куда они совсем не желали. Они не могли повернуть ее и в конце концов должны были налететь на что-нибудь и обо что-нибудь удариться. И они со всего разгону рас¬шибались проповедями и наставлениями об Юрия Андреевича.
Ему насквозь были ясны пружины их пафоса, шаткость их участия, механизм их рассуждений. Однако не мог же он ска¬зать им: «Дорогие друзья, о как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших люби¬мых имен и авторитетов! Единственно живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали». Но что было бы, если бы друзьям можно
