покрови¬тельствовал брату во всех житейских отношениях. Наконец, он дал брату слово, что с неустойчивым положением его семьи в Париже так или иначе будет покончено. Либо Юрий Андрее-вич поедет к ним, либо они сами к нему приедут. За все эти дела Евграф обещал взяться сам и все устроить. Поддержка брата окрыляла Юрия Андреевича. Как всегда бывало и раньше, за¬гадка его могущества оставалась неразъясненною. Юрий Анд-реевич и не пробовал проникнуть в эту тайну.
10
Комната обращена была на юг. Она двумя окнами выходила на противоположные театру крыши, за которыми сзади, высоко над Охотным, стояло летнее солнце, погружая в тень мостовую переулка.
Комната была более чем рабочею для Юрия Андреевича, более чем его кабинетом. В этот период пожирающей деятель¬ности, когда его планы и замыслы не умещались в записях, на¬валенных на столе, и образы задуманного и привидевшегося оставались в воздухе по углам, как загромождают мастерскую художника начатые во множестве и лицом к стене повернутые работы, жилая комната доктора была пиршественным залом духа, чуланом безумств, кладовой откровений.
По счастью, переговоры с больничным начальством затяги¬вались, срок поступления на службу отодвигался в неопределен¬ное будущее. Можно было писать, воспользовавшись подвер¬нувшеюся отсрочкой.
Юрий Андреевич стал приводить в порядок то из сочинен¬ного, обрывки чего он помнил и что откуда-то добывал и тащил ему Евграф, частью в собственных рукописях Юрия Андреевича, частью в чьих-то чужих перепечатках. Хаотичность материала заставляла Юрия Андреевича разбрасываться еще больше, чем к этому предрасполагала его собственная природа. Он скоро забросил эту работу и от восстановления неоконченного пере¬шел к сочинению нового, увлеченный свежими набросками.
Он составлял начерно очерки статей, вроде беглых записей времен первой побывки в Варыкине, и записывал отдельные куски напрашивавшихся стихотворений, начала, концы и се¬редки, вперемежку, без разбора. Иногда он еле справлялся с набегавшими мыслями, начальные буквы слов и сокращения его стремительной скорописи за ними не поспевали.
Он торопился. Когда воображение уставало и работа задер¬живалась, он подгонял и подхлестывал их рисунками на полях. На них изображались лесные просеки и городские перекрестки со стоящим посередине рекламным столбом «Моро и Ветчин-кин. Сеялки. Молотилки».
Статьи и стихотворения были на одну тему. Их предметом был город.
11
Впоследствии среди его бумаг нашлась запись: «В двадцать втором году, когда я вернулся в Москву, я нашел ее опустевшею, полуразрушенной. Такою она вышла из испытаний первых лет революции, такою осталась и по сей день. Населе¬ние в ней поредело, новых домов не строят, старых не поднов¬ляют.
Но и в таком виде она остается большим современным го¬родом, единственным вдохновителем воистину современного нового искусства.
Беспорядочное перечисление вещей и понятий с виду несовместимых и поставленных рядом как бы произвольно, у символистов, Блока, Верхарна и Уитмена, совсем не стилисти¬ческая прихоть. Это новый строй впечатлений, подмеченный в жизни и списанный с натуры.
Так же, как прогоняют они ряды образов по своим строч¬кам, плывет сама и гонит мимо нас свои толпы, кареты и экипа¬жи деловая городская улица конца девятнадцатого века, а по¬том, в начале последующего столетия, вагоны своих городских, электрических и подземных железных дорог.
Пастушеской простоте неоткуда взяться в этих условиях. Ее ложная безыскусственность—литературная подделка, неестест¬венное манерничание, явление книжного порядка, занесенное не из деревни, а с библиотечных полок академических книго¬хранилищ. Живой, живо сложившийся и естественно отвечаю¬щий духу нынешнего дня язык — язык урбанизма.
Я живу на людном городском перекрестке. Летняя, ослеп¬ляемая солнцем Москва, накаляясь асфальтами дворов, разбра¬сывая зайчики оконницами верхних помещений и дыша цвете¬нием туч и бульваров, вертится вокруг меня и кружит мне голо¬ву и хочет, чтобы я во славу ей кружил голову другим. Для этой цели она воспитала меня и отдала мне в руки искусство.
Постоянно, день и ночь шумящая за стеною улица так же тесно связана с современною душою, как начавшаяся увертюра с полным темноты и тайны, еще спущенным, но уже заалевшим¬ся огнями рампы театральным занавесом. Беспрестанно и без умолку шевелящийся и рокочущий за дверьми и окнами город есть необозримо огромное вступление к жизни каждого из нас. Как раз в таких чертах хотел бы я написать о городе».
В сохранившейся стихотворной тетради Живаго не встрети¬лось таких стихотворений. Можетбыть, стихотворение «Гамлет» относилось к этому разряду?
12
Однажды утром в конце августа Юрий Андреевич с остановки на углу Газетного сел в вагон трамвая, шедший вверх по Никит¬ской, от университета к Кудринской. Он в первый раз направ¬лялся на службу в Боткинскую больницу, называвшуюся тогда Солдатенковской. Это было чуть ли не первое с его стороны должностное ее посещение.
Юрию Андреевичу не повезло. Он попал в неисправный вагон, на который все время сыпались несчастия. То застряв¬шая колесами в желобах рельсов телега задерживала его, пре¬граждая ему дорогу. То под полом вагона или на его крыше пор-тилась изоляция, происходило короткое замыкание и с треском что-то перегорало.
Вагоновожатый часто с гаечными ключами в руках выхо¬дил с передней площадки остановившегося вагона и, обойдя его кругом, углублялся, опустившись на корточки, в починку ма¬шинных его частей между колесами и задней площадкой.
Злополучный вагон преграждал движение по всей линии. Улицу запружали уже остановленные им трамваи и новые, при¬бывающие и постепенно накапливающиеся. Их хвост достигал уже Манежа и растягивался дальше. Пассажиры из задних ва¬гонов переходили в передний, по неисправности которого все это происходило, думая этим переходом что-то выгадать. В это жаркое утро в набитом битком трамвае было тесно и душно. Над толпой перебегающих по мостовой пассажиров от Никитских ворот ползла, все выше к небу подымавшаяся, черно-лиловая туча. Надвигалась гроза.
Юрий Андреевич сидел на левой одиночной лавочке ваго¬на, совершенно притиснутый к окну. Левый тротуар Никитской, на котором находится Консерватория, был все время на виду у него. Волей-неволей, с притуплённым вниманием думающего о другом человека, он глазел на идущих и едущих по этой сто-роне и никого не пропускал.
Старая седая дама в шляпе из светлой соломки с полотня¬ными ромашками и васильками и сиреневом, туго стягивавшем ее, старомодном платье, отдуваясь и обмахиваясь плоским свертком, который она несла в руке, плелась по этой стороне. Она затянута была в корсет, изнемогала от жары и, обливаясь потом, утирала кружевным платочком мокрые брови и губы.
Ее путь лежал параллельно маршруту трамвая. Юрий Анд¬реевич уже несколько раз терял ее из виду, когда починенный трамвай трогался с места и обгонял ее. И она несколько раз воз¬вращалась в поле его зрения, когда новая поломка останавли¬вала трамвай и дама нагоняла его.
Юрию Андреевичу вспомнились школьные задачи на исчисление срока и порядка пущенных в разные часы и идущих с разною скоростью поездов, и он хотел припомнить общий спо¬соб их решения, но у него ничего не вышло, и, не доведя их до конца, он перескочил с этих воспоминаний на другие, еще бо¬лее сложные размышления.
Он подумал о нескольких развивающихся рядом сущест¬вованиях, движущихся с разною скоростью одно возле другого, и о том, когда чья-нибудь судьба обгоняет в жизни судьбу дру¬гого, и кто кого переживает. Нечто вроде принципа относитель¬ности на житейском ристалище представилось ему, но, оконча¬тельно запутавшись, он бросил и эти сближения.
Сверкнула молния, раскатился гром. Несчастный трамвай в который уже раз застрял на спуске от Кудринской к Зоологи¬ческому. Дама в лиловом появилась немного спустя в раме окна, миновала трамвай, стала удаляться. Первые крупные капли дож¬дя упали на тротуар и мостовую, на даму. Порыв пыльного вет¬ра проволокся по деревьям, задевая листьями за листья, стал срывать с дамы шляпу и подворачивать ей юбки и вдруг улегся.
Доктор почувствовал приступ обессиливающей дурноты. Преодолевая слабость, он поднялся со скамьи и рывками вверх и вниз за ремни оконницы стал пробовать открыть окно ваго¬на. Оно не поддавалось его усилиям.
Доктору кричали, что рама привинчена к косякам наглухо, но, борясь с припадком и охваченный какою-то тревогою, он не относил этих криков к себе и не вникал в них. Он продолжал попытки и снова тремя движениями вверх, вниз и на себя рва¬нул раму и вдруг ощутил небывалую, непоправимую боль внут¬ри и понял, что сорвал что-то в себе, что он наделал что-то роко¬вое и что все пропало. В это время вагон пришел в движение, но, проехав совсем немного по Пресне, остановился.
Нечеловеческим усилием воли, шатаясь и едва пробиваясь сквозь сгрудившийся затор стоящих в проходе между скамей¬ками, Юрий Андреевич достиг задней площадки. Его не пропу¬скали, на него огрызались. Ему показалось, что приток воздуха освежил его, что, может быть, еще не все потеряно, что ему ста¬ло лучше.
Он стал протискиваться через толпу на задней площадке, вызывая новую ругань, пинки и озлобление. Не обращая внима¬ния на окрики, он прорвался сквозь толчею, ступил со ступень¬ки стоящего трамвая на мостовую, сделал шаг, другой, третий, рухнул на камни и больше не вставал.
Поднялся шум, говор, споры, советы. Несколько человек со¬шли вниз с площадки и обступили упавшего. Скоро установи¬ли, что он больше не дышит и сердце у него не работает. К кучке вокруг тела подходили с тротуаров, одни успокаиваемые, другие разочаровываемые тем, что это не задавленный и что его смерть не имеет никакого отношения к вагону. Толпа росла. Подошла к группе и дама в лиловом, постояла, посмотрела на мертвого, послушала разговоры и пошла дальше. Она была иностранка, но поняла, что одни советуют внести тело в трамвай и везти даль¬ше в больницу, а другие говорят, что надо кликнуть милицию. Она пошла дальше, не дождавшись, к какому придут решению.
Дама в лиловом была швейцарская подданная мадемуазель Флери из Мелюзеева, старая-престарая. Она в течение двенад¬цати лет хлопотала письменно о праве выезда к себе на родину. Совсем недавно ходатайство ее увенчалось успехом. Она при¬ехала в Москву за выездною визою. В этот день она шла за ее получением к себе в посольство, обмахиваясь завернутыми и перевязанными ленточкой документами. И она пошла вперед, в десятый раз обогнав трамвай и, ничуть того не ведая, обогна¬ла Живаго и пережила его.
13
Из коридора в дверь был виден угол комнаты с поставленным в него наискось столом. Со стола в дверь грубо выдолбленным челном смотрел нижний суживающийся конец гроба, в кото¬рый упирались ноги покойника. Это был тот же стол, на кото¬ром прежде писал Юрий Андреевич. Другого в комнате не было. Рукописи убрали в ящик, а стол поставили под гроб. Подушки изголовья были взбиты высоко, тело в гробу лежало как на под¬нятом кверху возвышении, горою.
Его окружали цветы во множестве, целые кусты редкой в то время белой сирени, цикламены, цинерарии в горшках и корзи¬нах. Цветы загораживали свет из окон. Свет скупо просачивал¬ся сквозь наставленные цветы на восковое лицо и руки покой¬ника, на дерево и обивку гроба. На столе лежал
